Сельчане ожидали, затаив дыхание. Если табличку выкинет левый фонтанчик, они вернутся домой к своим семьям и к мирному труду. Если выкинет табличку из правого фонтана, они издадут военный клич и вооружатся. Если же на землю упадут обе таблички, гадание придется повторить.
Внезапно табличку выкинул правый фонтанчик, и лес огласился возгласами:
– Война! Илексы решили: быть войне! Мы не колоны! Мы багауды[346].
Когда все стихло, слово взял один из старцев.
– По древним законам, нам надо избрать рикса[347]. Давайте запишем на табличках имена тех, кому вы доверяете и хотите подчиняться в бою, а братья Илексы решат, кому быть риксом.
– Верно! – закричали багауды.
– Пусть решат!
Не менее часа прошло в обсуждении имен тех, кому багауды доверяли более всего. Таких оказалось шестеро. Первыми были названы Аманд и Элиан.
И снова таблички в кипящих фонтанчиках. И снова сотни глаз выражают нетерпение. Кто бросит военный клич по всей Галлии? Кто станет во главе войска? Кто поведет его на римских прихвостней?
Илексы выкинули две таблички. Старцы подняли их и провозгласили имена:
– Аманд и Элиан. Придется продолжить гадание…
Но тут слово взял другой старец:
– Наши предки избирали одного рикса. Но теперь другое время. Пусть нами будут править два рикса.
Шум одобрения заглушил последние слова старца. Едва он стих, как вперед выступил Аманд.
– Вы меня выдвинули в риксы, – сказал он, обращаясь к толпе, – а Илексы одобрили ваш выбор. Теперь же надо принести клятву, что мы будем верны нашему решению вести войну до тех пор, пока в наши селения и наши дома не вернется старинная свобода и мы будем владеть землей и плодами своего труда. В старину наши предки скрепляли клятву кровью человеческой жертвы. Первой жертвой нашей борьбы стал Силекс. Принесите сюда его тело.
Толпа расступилась, и двое юношей принесли носилки с телом Силекса и, поставив их рядом с фонтанчиками, удалились.
– Поклянемся же над телом Силекса, что мы будем биться до конца.
– Клянемся! – раздался хор голосов.
– Поклянемся, что во имя нашего дела забудем ссоры и раздоры и будем как братья.
– Клянемся!
– И пусть свидетели нашей клятвы Илексы и другие кельтские боги, которые слышат нашу клятву, покарают нас, если мы ее нарушим.
– Пусть покарают!
В первый день марта, испокон веков бывшего месяцем войны, по всем дорогам к Августодуну двигались отряды багаудов. Пехотинцы были в своих сельских одеждах, но вооружены одинаково – копьями, мечами и боевыми топориками, излюбленным кельтским оружием. Над отрядами колыхались стяги с изображениями полулюдей-полуживотных с оленьими рогами, встающими над головой, в виде змеи с бычьей головой. Это старинные божества Таранис, Тевтат, Цернун, Езус. И каждый из них, как верили поселяне, вел свой отряд. Первый из всадников держал стяг с изображением женщины с конской головой. Это была Эпона, богиня коней и пастухов, ставших кавалеристами.
Отцы Августодуна, поверившие, что одним лишь выстрелом баллисты они разогнали «сельский сброд», с ужасом смотрели со стен на подступившее к городу войско колонов, называвших себя багаудами. Конечно, стены городские крепки и взять их будет нелегко, но страшнее, чем приступ, была осада. В городе не было запасов продовольствия – вот уже несколько месяцев сельчане не доставляли на продажу ни мяса, ни молока. Правда, склады Арбория полны зерном, но это было императорское зерно, которое он должен сдать тому из полководцев, который возьмет верх в борьбе за императорский трон.
В кварталах ремесленников потуже стягивали пояса. Вместе с голодом распространялись слухи о багаудах и их угодных богам полководцах Аманде и Элиане. Откуда-то появились христианские проповедники, до этого прятавшиеся из страха перед преследованиями. Они распространяли слухи о близком конце мира и втором пришествии Христа. Они видели в поганых[348] багаудах бич Божий, направленный против жадных богачей, которым не видать царства небесного как своих ушей.
Соглядатаи слово в слово передали Ветилию содержание проповедей «врагов рода человеческого», как в Галлии продолжали называть христиан. И он усмотрел в них призыв к нападению на амбары Арбория и всеобщему бунту. Сообразуясь с римскими законами, а не с обстановкой в городе, дуумвир приказал схватить трех христиан и после пыток распять их на крестах, установленных на форуме.
Распятие христиан, мужественно принявших пытки и смерть, оказало воздействие, обратное желаемому. Не только тайные христиане, которых в городе было немало, но и люди, безразличные к христианству, осуждали Ветилия и говорили, что не мешало бы распять тех, кто восстановил против римских законов сельских жителей и довел город до голода.
Вот в это время отряды багаудов и подошли к Августодуну и стали вокруг него лагерем. Несмотря на предпринятые меры, нескольким ремесленникам удалось перебежать к багаудам, и их вожди узнали об обстановке в городе. Аманд и Элиан поняли, что не следует, рискуя жизнями, взбираться на стены с помощью припасенных лестниц. Город сам упадет к их ногам, как перезревшее яблоко.
Развязка наступила быстрее, чем они рассчитывали. Утром девятого дня с начала регулярной осады распахнулись Лугудунские ворота[349] и оттуда выбежали люди с обнаженными мечами, знаками и криками показывая, что путь в город открыт.
– Гладиаторы! – крикнул Элиан.
Да, это были гладиаторы прославленной в Галлии Августодунской школы. Элиан, изучавший историю, как-то рассказал Аманду о событиях почти трехсотлетней давности, о мятеже гладиаторов Капуанской школы во главе со Спартаком и что из этого вышло, о том, как несколько лет Рим терпел поражение в боях с гладиаторами.
Слушая Элиана, Аманд недоверчиво покачивал головой.
– Я думаю, что это басни, – сказал он, когда Элиан закончил рассказ. – Я видел стены гладиаторской школы Августодуна. Наверное, в Капуе были такие же. Как через них переберешься! А если ему удалось это сделать, кто встанет на сторону гладиаторов? Ведь это отпетые люди!
И вот случилось невозможное! Среди гладиаторов Августодуна отыскался свой Спартак, который вывел их на свободу. И ему не пришлось сколачивать армию. Армия стояла у стен, и гладиаторы влились в нее.
Один отряд за другим торжественно вступал в Августодун. Гудели пастушьи рожки. Били по камням конские копыта. Над головами воинов колыхались стяги. Таранис, Тевтат, Цернун, Езус, Эпона возвращались в свою древнюю цитадель Бибракте, и горожане, давно уже поклонявшиеся римским богам, со страхом взирали на изображения старинных покровителей кельтов.
Но страх был напрасен. Аманд и Элиан давно уже решили не мстить горожанам, неповинным в их бедах. Во всем, что случилось, виноват Арборий, он и должен дать ответ. Под ударами бревен вылетели ворота усадьбы, и багауды ворвались во внутренний двор. Вот амбары, куда Арборий приказал завести мулов. Вырваны замки. Вот их зерно, их масло, их вино, которые они выращивали на родной земле.
– Зовите народ! – крикнул Аманд. – Пусть бедные люди разбирают эти богатства.
Тем временем отряд Элиана ворвался в господский дом. Разъяренные багауды ломали и уничтожали все, что встречалось на пути. Безъязыкий раб-эфиоп потащил Элиана в подвал и показал ему отверстие начинающегося там подземного хода. Несколько человек прошли им за городские стены, но следов Арбория отыскать не удалось.
Арборий вместе с другими просителями стоял в левой части «золотого зала», так называли зал для приемов во дворце Никомедии. Просители стояли слева, а высшие сановники империи и сиятельные министры – справа. Сосед Арбория нашептывал ему: «Как появится, сразу вались на землю и не вставай, пока не скажет: «Приветствую!»
– Тише вы! – раздраженно произнес человек в плаще, затканном золотом. – Забыли, где находитесь!
Арборий знал этого человека с надменным лицом. Его звали Валерианом, и он имел титул «сиятельный управитель государственных имуществ». Прибыв к Никомедию, он направился сразу к нему. Но увидел только, как Валериан садится в крытые носилки. Попасть к Валериану на прием оказалось невозможным, ибо после возвращения императора в Никомедию все министры находились во дворце.
Бродя вокруг дворца, Арборий познакомился с таким же просителем, как он сам. Тот ему объяснил, что раз в месяц «золотой зал» открывается для избранных просителей. «Избранными» были те, кто мог дать пару золотых начальнику стражи. Поэтому из сотен просителей, осаждавших дворец, на прием попало не более десяти.
Откуда-то появился дворецкий со своими помощниками и, звеня ключами, подошел к дверям. Раздался щелчок открываемого замка. И тотчас же все повалились на землю. Лежа на земле, Арборий одним глазом видел вступающие в дверь сапоги и край пурпурного одеяния. Сапоги проследовали в центр зала, где находился трон, и поднялись на возвышение. Послышался звук придавливаемого сиденья. И сразу после этого послышалось:
– Приветствую!
Арборий неуклюже поднялся, едва не свалив соседа. У него не было привычки кланяться. В Августодуне кланялись ему.
На троне сидел человек лет пятидесяти, с грубыми и резкими чертами лица. Его короткие седые волосы покрывала расшитая жемчугом диадема, казалось бы снятая с чужой головы и несколько смягчавшая его лицо, которому более подошла бы солдатская каска. Говорили, что Диокл, так его звали до получения высшей власти, родился в воинском лагере, был сыном солдата и лагерной торговки, долгие годы сам тянул солдатскую лямку, благодаря настойчивости и железной воле дослужился до начальника войск провинции Мезия[350], затем при императорах Каре и Нумериане стал начальником личной стражи и после смерти Нумериана, здесь в Никомедии, был провозглашен императором и получил имя Диоклетиан.