Напрасно Пифагор объяснял, что из золота у него только цепь, которую ему как почетному гражданину подарили картхадаштцы, что с Аполлоном он не общался, у гиперборейцев не гостил, а побывал в землях финикийцев, халдеев, индийцев и евреев и научился многому, что может показаться чудом. Но все равно за ним ходили толпами. Однажды, рассвирепев, он поднял гиматий и хитон и показал бедро зевакам. И после этого все равно нашлись такие, которые уверяли, что бедро у Пифагора золотое.
И тогда Пифагор решил изменить имя судна «Эак» не на «Аполлон», как предполагал ранее, а в шутку на «Золотое бедро». Эти слова Архипп вывел золотом по алому борту под одобрительный хохот команды и рядом с ними изобразил треугольник. На носу же был установлен финикийский карлик из черного дерева с высовывающимся дразнящим золотым язычком.
Матросы вскинули и прижали трап. Отвязан и смотан у мачты канат. Вынырнули из воды и заскрипели по борту якоря. Дружно ударили весла. Между кормой и берегом ширилась пенная полоса.
Первый в мире корабль знаний уходил в неведомое будущее. И вот он уже несется мимо скалистого берега от одного мыса к другому, не теряя из виду землю, словно бы совершая пляску в волнах острова. Внизу гребцы, состязаясь между собой в силе и ловкости, подняли гомон. Скорее! Скорее! Подальше от этого моря, которому впору называться Персидским, этих перенаселенных гор, где спорят из-за каждого клочка земли, на плодородные низины Италии, где нет недостатка ни в воде, ни в хлебе. Путь туда указывает сам Гелиос.
Широко расставив ноги, Пифагор стоит на носу. Седеющие волосы его растрепались. Глаза пылают. В душе звучит музыка сфер.
Эмпедокл
Одна из легенд, окружавших незаурядную личность Эмпедокла (495–435 гг. до н. э.), рисует романтический конец мудреца в кратере Этны. На самом деле он умер на Пелопоннесе. Врач и философ, занимавшийся математикой, астрономией, физиологией, психологией, зоологией, космологией, он вызывал восторженное почитание своих последователей.
Профиль хребта напоминал кривой нож виноградаря. Изгибаясь, он опускался в море, а спрямленная часть лезвия уходила к бесформенному нагромождению скал. Лишь в одном месте хребта выделялась огромная впадина с белыми рваными краями.
Юноша долго рассматривал горы, может быть отыскивая черты сходства с чем-то давно знакомым или решая, стоит ли идти дальше. Наконец он двинулся, медленно переставляя ноги. Острые камни ранили босые ступни. По мере того как приближалось ущелье, сильнее дул ветер. Словно бы он подталкивал в спину и гудел в уши: «Иди! Иди!»
И вдруг путник замер. Его взору предстала круглая, как чаша, долина, исчерченная темно-зелеными полосами посадок. Почти в центре возвышался холм, огражденный причудливой линией стен. За стенами розовели черепичные кровли, сверкали бесчисленные ряды колонн. В том, с каким искусством строитель использовал складки холма, отделенного от моря широкой полосой песка, чувствовалась предусмотрительность и экономность эллина, но в обилии храмов и их величавой пышности проявила себя неумеренная варварская душа. По покато выгнутому морю скользили похожие на бабочек корабли.
Юноша вздохнул. «Боги сами ведают, кого карать, кого миловать. Жизнь – лучший из их даров. Не так ли, море?» В легкой зыби угадывалась снисходительная улыбка Посейдона. Кажется, он более не таил зла.
– Человек! – послышалось откуда-то сзади. – Человек!
Долина храмов в Агридженто (античный Акрагант)
Обернувшись, юноша увидел старца, восседавшего на белом камне. Издали он казался его продолжением – белая накидка и того же цвета волосы, оттенявшие загорелое, обветренное лицо. В руке суковатая палка. Кто это? Пастух? Но не видно стада. Не слышно блеяния и собачьего лая.
– Куда ты идешь, человек? – спросил старец, когда путник приблизился.
– Это я сам хочу спросить, куда я иду. Что это за город?
– Ты видишь стены Ферона, – молвил старец бесстрастно, – перед тобою Акрагант.
– О боги! – воскликнул путник. – Да ведь это благословенная Сицилия! А я был уверен, что буря пригнала мою триеру к дикой Ливии. Ее днище не выдержало удара. Острая скала пробила его насквозь. Каким-то чудом меня выбросило на берег. Когда я очнулся, море уже успокоилось. Но чужой берег пугал меня. Я уже завидовал морякам, нашедшим смерть в волнах, ибо что может быть ужаснее рабства на чужбине? А теперь я слышу эллинскую речь, вижу Акрагант. Кажется, здесь правил Фаларид.
– Правил, – неохотно отозвался старец. – Фаларида сменил Телемах, а Телемаха – Ферон, Ферона – Фрасидай. Имена тиранов помнят все. А чем они прославились? Фаларид – медным быком, в котором сжигали несчастных, Ферон – стеной, которую воздвигли рабы. А что тебе известно об Эмпедокле?
– Постой-ка, – молвил юноша. – Не тот ли это чудак, который бросился в Этну? Гора потом выплюнула его сандалию.
Лицо старца на какое-то мгновение помрачнело. Но постепенно морщины разгладились, глаза как бы осветились изнутри.
– Мне было пятнадцать лет, когда в дом явилась беда, – начал он, – заболел Драмей, мой младший брат. Над его головой уже витала смерть. Отец пригласил врача. Это был человек лет пятидесяти, с красивой белокурой бородой. Ни одна из статуй не может передать его взгляда, ясного и пронизывающего, порой гневного и презрительного. Осмотрев моего брата, врач как-то сгорбился. Губы сложились в мучительную складку. Отец и я поняли: Дромея не спасти.
– О боги! – стонал отец.
– Оставь богов, – сказал врач сурово. – Вини ойкистов[37], выбравших это место для города. Ведь он открыт Ливийцу – ветру знойных пустынь.
Так я впервые увидел Эмпедокла и вскоре стал его преданным учеником. Я еще никогда не встречал людей, которые с такой смелостью ниспровергали мнение толпы. Всюду говорили о всемогуществе богов, он же доказывал, что надо своими силами исправлять природу. Послушай, что произошло. Он предложил сломать Белую скалу, чтобы улучшить климат. В городе Эмпедокла ценили – одни как врача, другие как оратора. Но ломать скалу – это было непостижимо. Тут работы на сто лет. Другой бы на месте Эмпедокла оставил эту затею, но не такой это был человек.
– Ты видел, Теокл, – обращался он ко мне, – как Этна выбрасывает раскаленные камни?
– Конечно, видел, – отвечал я.
– А как ты думаешь, почему они летят?
– Люди говорят, что это проделки Тифона.
– А ты как считаешь?
– Не знаю.
– Тогда слушай! Под землею целое море огня. Когда в него попадает вода, образуется пар, как в кипящем котле. Он-то и выбрасывает камни. Вот тебе твой Тифон! Но я о другом. Весь мир един. Частицы вечного огня во всем: и в дереве, и в камне. Надо лишь их извлечь.
В то время я еще не понимал, что имеет в виду учитель. Какой в камне огонь, если он неподвижен и мертв? Но верил Эмпедоклу и помогал ему по мере сил. Несколько месяцев мы искали камни в горах и свозили их к мельнице. Из Катаны пришло судно, нагруженное серой. Ослам, крутившим жернов, хватило работы на год. И еще полгода учитель что-то варил в котлах. Варево распространяло удушливый и едкий запах. Люди обходили нашу мельницу стороной. И никто, кроме меня, не знал, чем занят Эмпедокл. На дне котла появился желтоватый порошок. Я наполнил им кожаные мешки.
– Осторожно! – кричал учитель, словно это было золото.
И еще месяц я возил мешки к пещере, что под Белой скалой. В пещеру Эмпедокл не пускал никого. Он сам вносил туда мешки и укладывал их.
И настал день торжества. Эмпедокл изготовил из тряпок длинный жгут, смазал его маслом и поджег. Потом он бежал, словно за нами гналась тысяча разбойников. Послышался невообразимый треск и гул. В ужасе я упал на землю. Когда поднял голову, столб дыма уже рассеялся. Белой скалы как не бывало. На дне образовавшегося ущелья лежали обломки камней. Ты можешь их видеть и теперь.
Рассказчик сделал паузу, чтобы гость мог убедиться в справедливости сказанного.
– Сорок лет прошло с тех пор, – продолжал он, – горный ветер принес городу здоровье. А где здоровье, там и богатство. Ты хочешь знать, благодарны ли акрагантцы Эмпедоклу? О! Теперь они им гордятся. Тебе покажут дома, где жил Эмпедокл. Можно подумать, что ему принадлежало полгорода!
Голос старца задрожал. Речь стала быстрой и напряженной.
Бюст, найденный на Вилле папирусов в Геркулануме, идентифицированный как портрет Эмпедокла
– Первыми против учителя ополчились владельцы виноградников. Они вопили, что лозы любят тепло, а сквозняк выдует их доходы. Потом в злобный хор втянулись жрецы. Они обвиняли Эмпедокла в святотатстве. «Весь мир создан богами, и не людям его исправлять», – говорили жрецы. Вспомнили, что Эмпедокл призывал не обагрять алтари непорочною кровью животных. Обвинитель приводил на память его стихи:
Милого сына схватив,
изменившего облик, родитель
С жаркой молитвой ножом поражает,
безумец!
Жертва с мольбою к ногам припадает,
палач же, не внемля,
Пиршество гнусное в доме
из чада родного готовит.
– Эмпедокл был еще и поэтом? – удивился юноша.
– Да! – с гордостью продолжал старец. – Я ходил с ним по улицам Акраганта. Его волосы, которые он никогда не стриг, были опоясаны пурпурною повязкой. Он был похож на бога. И стихи из его уст лились божественные. О нет! Он не воспевал брань и схватки героев, как Гомер. Его жадный к познанию ум был устремлен к природе, к ее вековым тайнам, тщательно скрываемым в небесных высях, земных недрах и глубинах морей. Внутренним зрением он увидел, как в космосе, образованном кружащимися и сталкивающимися вихрями Вражды и Любви, возникают первоначала всех вещей и корни братских пород людей и животных.
Старец встал. Волнение распирало его грудь. Дыхание его стало хриплым и прерывистым.
– В те дни, выдергивая то одну, то другую строку из его бессмертной поэмы о природе, злобные поборники невежества обращали их против учителя. «Он наставляет неверию, – кричали они. – Солнце для него не божество, а раскаленная скала!» Учителю угрожала смерть. И он это понимал.