[82], чем мне разрешат вернуться в Рим.
Овидий среди скифов. Художник Э. Делакруа. 1862 г.
Пастух слушал, проникаясь все более и более сочувствием к этому удивительному человеку. Римлянин плакал от бессилия изменить свою судьбу. У него не было будущего.
Помолчав немного, певец приподнял исхудавшее лицо. Огромные горящие глаза смотрели с ожиданием, но в нем ощущалось беспокойство.
– Я не надеялся здесь никого встретить, – произнес он прерывающимся от волнения голосом. – Этот мыс всегда мне казался глухим и пустынным. Я приплыл сюда, чтобы свести счеты с жизнью. Но раз судьба столкнула меня с тобой, я решаюсь просить тебя об услуге. Руки мои не привыкли к мечу. Мне еще не приходилось вонзать мертвую сталь в живое тело. Удар может оказаться неверным, смерть – долгой и мучительной.
Римлянин наклонился и быстро поднял с земли меч. Его широкое лезвие блеснуло на солнце.
– Вот, возьми!
Пастух отпрянул. Во взгляде его сквозил ужас.
– Нет! Нет! Я не могу, я не хочу убивать. Я слишком много видел смерти и страданий. И разве ты виноват в том, что со мной было?
Сейчас пастух уже не помнил о своем намерении лишить римлянина жизни. Что же произошло за эти несколько минут? «Этот римлянин не такой, как другие, – думал пастух. – Он слишком хорош для Рима. Но почему он не может жить без своего города, принесшего ему горе? Почему ему мало этого простора, этих сосен, этих синеющих на горизонте лесов?»
– Остановись! – кричал римлянин. – Заклинаю тебя богами, остановись!
Пастух бежал по косе, увязая по щиколотки в песке. «У каждого свои счеты с жизнью, – думал он. – А я не могу быть убийцей».
– Уведи мой челн, – донесся голос издалека. – Утопи его в море. Я не хочу, чтобы они узнали, как умер Овидий.
Пастух направился к лодке. «Овидий… – думал он. – Римлянина зовут Овидием». Он никогда не слышал этого имени. Да, этот римлянин не такой, как другие.
Марциал
Герой рассказа – знаменитый римский поэт, автор нескольких книг эпиграмм. Попав в Рим в молодости, он стал клиентом.
– Тринг! Тринг! – пели ступени под ногами у Марциала. От чердака, где его каморка, донизу двести ступеней. Они сгнили и перекосились. Домовладельцу давно бы пора лестницу починить, но, поскольку протекала и кровля, он не знал, с чего начать ремонт. Или, может быть, он решил предоставить свою инсулу разрушительному действию времени, чтобы соорудить на ее месте новую?
Впрочем, у всего есть две стороны. И лестница имела свои преимущества. Не каждый рисковал подняться по ней на чердак. Кредиторы предпочитали оставаться на мостовой, даже рискуя, что на их головы выльется ведро помоев. Иногда же они, приложив ко рту ладони, тоскливо кричали: «Эй, Марк! Где ты?» Или: «Куда ты запропастился, Гай?» На это им кто-нибудь сверху отвечал не без злорадства: «Твой голубок улетел! Фью!»
И «голубятники» – так называли кредиторов в этих городских кварталах, населенных голытьбой, – удалялись, клянясь, что более никогда не будут отпускать товары в долг, и изрыгая проклятия.
– Тринг! Тринг! – пели ступени под ногами у Марциала. Песня лестницы подбадривала и навевала надежды. Ведь сегодня у богатого грека Кассиодора день рождения и можно будет наесться на несколько дней вперед.
Было начало второго часа[83]. Марциал поеживался от холода. Черепицы и плиты мостовой за ночь потеряли тепло, а солнце нового дня еще не успело их согреть. В этот ранний час богиня Фебрис[84] пробирает до костей, а ее сводная сестра Либитина[85] уже выносит носилки для трупов и зажигает погребальные костры. Богачи еще нежатся на своих пуховых ложах. Дрыхнут и их рабы. И только клиенты чуть свет, дрожа от холода, несутся из одного конца города в другой в страхе опоздать к пробуждению патрона.
Марциал. Гравюра 1816 г.
Улица понемногу начинала оживать. Тускло мерцали светильники в руках педагогов[86], провожавших своих полусонных питомцев. Занятия в школах начинались рано, и опаздывавших ждали розги. Стуча деревянными подошвами, в сторону Овощного или Бычьего форума топали с корзинами рабы. Раздавались простуженные голоса зеленщиков и молочников. Телега трещала под тяжестью огромных каменных квадров. Возничий нахлестывал мулов, торопясь доставить груз к строительной площадке еще до того, как над Римом поднимется солнце.
Причудливо петлявшая улица, казалось, сплошь состояла из одних лавок, занимавших первые этажи. Лавочники, зевая, отодвигали скрипящие деревянные ставни, спускали с окон полотнища, дающие тень и одновременно зазывающие прохожих. На одном из них досужий малеватель изобразил в ярких красках кровяные колбасы, зайцев и кабанов в окружении изумрудных листьев салата. В животе у Марциала заныло. Он нащупал в кожаном мешочке одинокую монету. Последний денарий. Когда еще отец пришлет из Бильбила[87] новые деньги и надолго ли их хватит? Поборов соблазн, Марциал зашагал еще быстрее.
В начале Субуры, пристроившись к стене дома, сидела Сабелла, помахивая бритвой. Марциал улыбнулся, вспомнив, как год назад, когда он только приехал в Рим, соблазненный дешевизной платы, он сел на ее шаткий стул, но убежал еще до того, как бритва подошла к подбородку. «Сабелле не мешало бы запастись веревкой, чтобы привязывать новичков, – подумал Марциал. – Какая она цирюльница! Она палач. Но как ловко бреет носатый грек Киннам, переиначивший свое имя на римский лад и называющий себя Цинной. Да ведь я ему задолжал два денария».
Марциал ступил на Мульвийский мост. У обоих берегов реки тянулись бесконечные ряды плотов и барок. Волны священной Альбулы несли на себе богатства самых отдаленных народов, и всего этого было мало, чтобы насытить, одеть и увеселить необъятный город. «Нет, все-таки Рим прекрасен, – думал Марциал, охватывая взглядом великолепную панораму. – Что бы я делал в Бильбиле со своим образованием? Вел бы в судах дела каких-нибудь торговцев или лавочников? Следил бы за отцовскими рабами? На кого бы я там писал эпиграммы и кому бы я их читал?»
Сады Затибрья приняли путника в сень своих цветущих лип. За каменными заборами особняки выставляли напоказ изящество своих форм. Дорожки усыпаны желтым морским песком, и вдоль них – букс, превращенный ножницами садовника в причудливые крепости с башнями и воротами. «Как знать, – думал Марциал, – может быть, и я буду здесь когда-нибудь жить и отмечать дни своего рождения».
А вот и дом Кассиодора с массивной дверью, украшенной медными, вычищенными до блеска бляшками. Марциал взглянул на одну из них и поправил на себе тогу.
Атриум был уже полон. Посетители стояли, прислонившись к колоннам, или сидели на деревянных скамьях вдоль стен. У некоторых сгорблены плечи, наклонены головы. Привычка жить в каморках, где не выпрямишься во весь рост. Может быть, они презирают Кассиодора, начавшего свою карьеру вольноотпущенником в канцелярии императора Клавдия, а при Нероне ставшего одним из самых богатых людей Рима. Но они почтительно ждут его появления.
А вот и хозяин дома. Расплывшееся лицо. Надутые губы.
– Будь здоров, Кассиодор! – раздались голоса приглашенных. – Долгих лет тебе жизни!
Кассиодор, повернув голову, заметил Марциала.
– А, это ты, ибериец, – проговорил он, озирая его с ног до головы. – Тот самый, чьи остроты и шутки знает пол-Рима. Тога помята. Небрит.
– Я самый, – ответил Марциал, поклонившись. – Плохой я поэт, поэтому новой тоги мне никто не подарит и денег на бритье не даст.
Отведя глаза, Кассиодор оглядел клиентов и произнес, протянув вперед руку:
– Целую вас и всех и приглашаю почтить моего гения.
Вокруг столы на тридцать персон поставлены буквой «П», ложа. Наметанный глаз Марциала успел схватить главное: фиалы, по две тарелки на персону. Вино и горячее. Недурно! Но что на десерт?
Раб указал Марциалу его место. Он снял сандалии и, поставив их у стены, где была гора обуви, лег на ложе, облокотившись на жесткую подушку. Справа от него расположился пожилой клиент с желваками на лице, называемыми в просторечье фигами. За ним возлежал какой-то тучный субъект, все время вытиравший обросшую волосами шею платком. Хозяин дома занимал почетное место в другом конце зала.
Рабы разносили очищенные яйца, листья пышного салата, ломтики копченого козьего сыра. Разговор не клеился. Гости были слишком голодны, чтобы использовать свои языки не по главному назначению. Марциал проглотил половинку яйца и заел его ломтиком сыра. Пододвинув фиал, он отхлебнул глоток, и глаза у него чуть не выскочили из орбит. Кислятина из этрусской амфоры. «Скотина! – подумал Марциал, взглянув на Кассиодора. – Сам, наверное, тянет номентанское или фалернское, а гостям подает что подешевле».
Кассиодор поймал взгляд Марциала.
– Ибериец! – сказал он. – У Атректа продается твоя книга. Я слышал, что ее похвалил Сенека. Он прочит тебе славу Горация.
– Увы! Время Горациев миновало! – с ложным пафосом произнес Марциал. – Вывелись Меценаты.
Это был намек, понятный и грудному младенцу, но до Кассиодора он не дошел. Может быть, он не слышал о Меценате и его щедрости к поэтам?
– Меценат подарил Горацию небольшую виллу и избавил поэта до конца его лет от забот о пропитании, – пояснил на всякий случай Марциал.
– А я слышал, что он потом перестал писать, – сказал Кассиодор. – Да и Вергилий стал поэтом, когда божественный Август отнял у него поместье.
Марциал хотел было уличить Кассиодора в невежестве – ведь поместье у отца Вергилия отнял Октавиан, еще не ставший Августом, а потом вернул ему вдвое больше и в лучшем месте. Но вместо этого потянулся к блюду с маринованными оливами.