Видимо, в толпе не оказалось тех, кто являлся завсегдатаями Пестрого портика и считал себя ценителями искусства. Никто не выражал восхищения вслух. Все молчали, рассматривая прекрасно выписанные детали картины. И тогда в тишине прозвучал голос Фокиона:
– Идемте отсюда, дети! Картина эта не может научить вас добру. Она написана кровью и окроплена слезами. Живописец пытал человека, чтобы правдивее передать муки Прометея. Но разве таким живет в нашей памяти Прометей? В этом образе нет ни любви к людям, ни возвышенного страдания. Взгляните в эти глаза! Видите, в расширившихся зрачках застыли ужас и недоумение? Да, недоумение! Человек, который здесь изображен, умер в нашей школе, так и не поняв, почему его пытают.
Паррасий, ожидавший услышать похвалы и одобрения, оторопело смотрел на Фокиона, осмелившегося порочить его творение из-за ничтожного раба, купленного за несколько драхм.
– Не слушайте этого глупца! – воскликнул Паррасий, обернувшись к толпе, обступившей его картину. – Это был раб и варвар! Вы слышите, граждане, – варвар и раб!
– Всю жизнь я учу детей на агоре, – продолжал Фокион. – Пусть это не принесло мне золотого венка. Но я знаю, что люди верят мне, старому учителю, и никто из вас не называл меня лжецом. Скажите вы, мои ученики, разве Прометей дал божественный огонь одним эллинам? Разве он не облагодетельствовал варваров и все человечество? Вспомните ту сцену у Эсхила, когда исполнители воли Зевса Власть и Сила подводят к утесу пленного Прометея. Вот они заставляют Гефеста приковать его руки и пронзить грудь железным острием. Не просит о милости страдалец, не сожалеет о том, что совершил вопреки воле Зевса. Из его уст вырываются гордые слова, он вспоминает о своих заслугах:
В мастерской художника. Роспись античного саркофага
…Раньше люди
Не строили домов из кирпича,
Ютились в глубине пещер подземных,
бессолнечных,
Подобно муравьям.
Я научил их первой из наук,
науке чисел и грамоте,
Я дал им и творческую память,
матерь муз.
И первый я поработил ярму
животных диких,
Облегчая людям тяжелый труд.
Я научил их смешивать лекарства,
Чтоб ими все болезни отражать!
Вы слышите! Это все сделано для людей, а не для эллинов или варваров!
– Он выжил из ума! – закричал исступленно Паррасий. – Какой-то жалкий учитель берется судить о служителях муз! Что он понимает в искусстве? Какое ему дело, как создавалась моя картина и кто был натурщиком? Взгляните на лицо моего Прометея! Обратите внимание на живость глаз. Кому еще так удавалось передать страдание? Знатоки скажут: Паррасий, ты превзошел самого себя!
Люди молчали. Но в этом молчании таилось что-то враждебное Паррасию. И он почувствовал это.
– Идемте, дети, – сказал Фокион. – Этот человек не художник. Художник и в жизни должен быть Прометеем. Его сердце должно истекать кровью при виде зла и несправедливости. Он не опустит головы перед Властью и Силой. Не тщеславие и жажда почестей должны двигать им, а любовь к человеку. Только тогда внутренним взором, а не со стороны увидит, почувствует он муки титана и сумеет рассказать о них людям.
Учитель повернулся. Толпа почтительно расступилась, чтобы пропустить его и детей. А когда он был уже у выхода, все последовали за ним. Это были люди, читавшие Эсхила, и те, которые, может быть, и не слышали о нем, – воины и ремесленники, разносчики воды и матросы. Это были граждане Афин, знавшие, что не только в великих сказаниях старины надо черпать примеры благородства и мужества.
Люди выходили наружу, где шумела агора, где сияло солнце, освещая камни древнего Акрополя и поднятое к небу острие копья Афины Паллады.
Гиганты и боги
Утвердившись на троне, молодой царь Пергамского царства Митридат VI Евпатор, будущий великий противник Рима, инкогнито совершил странствие по завоеванной римлянами части Малой Азии, чтобы лучше подготовиться к схватке. Главной целью путешествия был Пергам, столица римской провинции Азия.
Гелиос пылал гневом. Казалось, он не желал простить смертным, что они приносят жертвы другим богам, и ревниво осыпал землю тысячью огненных стрел. Пергамцы скрывались от них под черепичными крышами, мраморными кровлями портиков, кронами деревьев. Гнев Гелиоса не остановил лишь двух путников, терпеливо поднимавшихся в гору. Может быть, у них не было в нижнем городе пристанища? Или дела не допускали промедления?
На одном была хламида из тонкой милетской шерсти, выдававшая в нем человека богатого и независимого. Другой, в коротком грубом плаще, какие носят обычно рабы, шагал впереди. За его плечами болтался кожаный мешок. В правой руке был кувшин с узким горлышком для вина или воды. Он помахивал им, не замечая, что капли влаги выливаются наружу и тотчас же испаряются на раскаленных камнях.
– Эй, Гнур! – крикнул первый.
Митридат обернулся. За месяцы странствий по городам и селениям Азии он привык к своему новому имени и к роли раба знатного господина. Он принял чужое имя и переменил одежду, чтобы обойти страну, подвластную римлянам. Подобно похитителям золотого руна, они засеяли ее зубами дракона. И вот уже вздымается земля. Семена ненависти прорастают щетиной копий.
Азия жила в предчувствии грозных событий. Какие-то странники, переходя из города в город, рассказывали о страшных знамениях: в святилище Артемиды Эфесской, восстановленном после пожара, мыши изгрызли золотое одеяние богини. Для объяснения этого чуда не надо было обращаться к халдеям. Кому не известно, что богатства Азии также расхищаются римлянами? В многолюдном Милете средь бела дня орел разрушил воронье гнездо на платане, посаженном, по преданию, Антигоном. Смысл и этого знамения был ясен, так как орел показался с восточной стороны горизонта.
Гигантомахия. Фрагмент фриза Пергамского алтаря. II в. до н. э.
Все объединилось в ненависти к пришельцам из Рима, но сами они этого, кажется, не замечали. По-прежнему сенаторы, окруженные свитой, посещали театры и гимнасии. Так же как и раньше, римские всадники собирали подати. На гладко выбритых лицах то же спокойствие, та же надменность. Склоненные головы и согнутые спины они сочли залогом вечной покорности, не разглядев злобы в опущенном взгляде. Они поверили, что Азия, привыкшая подчиняться царям, смирилась и с их господством.
Митридат подождал, пока Аристион с ним поравняется, и почтительно подал медный кувшин. Эллин на этот раз не улыбнулся, чтобы поощрить его артистический талант. В его взгляде Митридат прочел какое-то странное нетерпение.
– Не время! – Философ отвел кувшин.
И вот они снова поднимаются в гору, томимые ожиданием чего-то неизбежного и уже близкого. Их сандалии хлопают по раскаленным камням. И со стороны никто их уже не примет за господина и раба. Это два воина, идущие к цели.
Дорога, огибая дома, сделала еще один поворот, и путники неожиданно оказались перед квадратным строением, разрезанным широкой лестницей. На ее верхней площадке высился лес мраморных колонн, образующих обрамление алтаря.
– Вот! – сказал Аристион, показывая на фриз под колоннами.
Митридат вскинул голову. Перед ним, словно отделившись от стены, выступило лицо с мучительно сведенным ртом и круглыми от ужаса глазами. Воин схватился обеими руками за древко копья, направленного ему в грудь. Над поверженным склонилась божественная голова. В сжатых губах жестокая решимость, и лишь округлость щек и подбородка выдавала женщину.
«Лаодика!» – едва не вскрикнул Митридат, пораженный сходством. Такой он представлял себе мать все годы изгнания. Она убила отца и готова была покончить с ним. Но он вырвал копье из ее рук…
И взгляд Митридата скользит дальше. Змеиные хвосты. Рушащиеся колесницы. Спины, скрученные, как тетива катапульт. Головы, отрывающиеся от плеч, как ядра. Молнии раздирают небо. Гром заглушается скрежетом зубов, воплями, ржанием. Мрамор ожил.
Митридат отшатнулся:
– Что это?
Лицо Аристиона выражало ликование, словно он оказался победителем. Кажется, он радовался тому, что царь ощутил силу эллинского искусства. Фриз Пергамского алтаря выразил все, что он хотел ему сказать, расставаясь, может быть, навсегда.
– Боги и гиганты! – выдохнул он.
Митридат не отрывал взгляда от фриза. У него было много врагов. Некоторых он знал в лицо, других по именам. Иные были безымянными. Он скрывался от них, отвечая ударом на удар, хитростью на хитрость. Но он не понимал до глубины, что такое битва. Здесь, под мраморным фризом, он разгадал ее тайну. Это над ним занес копыта конь! Копье приставлено к его груди!
– Гиганты и боги! – повторил Митридат, словно прозрев.
Наблюдения, мысли, чувства – все, почерпнутое из путешествия, нет, из жизни, – казалось, выплеснуло из него и застыло в этих мраморных фигурах. В мире нет сыновей, отцов, матерей и братьев. Есть лишь гиганты и боги. Между ними не прекращается схватка! Нет жалости и сострадания! Быть втоптанным в землю или занять Олимп!
Митридат напрягся, как лев перед прыжком. Но в это мгновение на плечо опустилась рука, и царь очнулся.
Площадь была пуста. От деревьев и статуй ложились резкие тени. Камни Пергама жгли подошвы.
– Учитель, – проговорил Митридат, – тебя ожидает богиня Клио со своими жаждущими прикосновения каламоса свитками. Меня – Арес, или Марс, как его называют ромеи.
Он сорвал с пальца перстень и молча передал его философу.
– Спасибо, царь, за этот дар, – произнес Аристион, зажимая перстень в кулаке. – Я буду писать историю, чувствуя прикосновение твоей руки.
Митридат, кажется, не слышал этих слов. Взгляд его уже нащупал где-то за горами родной Понт и лежавшие за ним скифские степи. Там было его воинство, сыновья Земли – гиганты.
Колебание
Действие рассказа относится к III в.
Модест уже готовился ко сну, когда постучали. Дверь сотрясалась от ударов. Накинув на себя одеяло, он поспешил в вестибул и услышал голос: