– Открой, ради Христа…
На пороге стоял Аполлоний. Бледный, в сбившейся тоге, беззвучно двигающий губами, словно бы не находящий слов.
– Что стряслось? На тебе нет лица. И откуда это «ради Христа»? Ведь еще вечером ты говорил «мой Геркулес»!
– Иду я от тебя домой, – начал Аполлоний дрожащим голосом. – Решил бережком пройтись. Вижу, рыбаки тянут сеть. Вспомнил я твой живой рассказ о галилеянине на Генисаретском озере и остановился посмотреть на рыбаков, наверное, уже христиан, как вся чернь. И вдруг один оборачивается, и я вижу на лбу у него терновый венец со следами крови на шипах. И я вспомнил другой твой рассказ о Савле, ставшем Павлом, о чуде, заставившем его, гонителя веры Христовой, обратиться в христианство. Слушая тебя и уважая, как друг, твои убеждения, тогда я не показал виду, что я думал о подобных чудесах. Ведь в истории нашего Ливия их можно отыскать сколько угодно. В самом начале ее он рассказывает о матери близнецов Рее Сильвии, которую затащил в пещеру какой-нибудь негодяй, она же потом объявила, что это был сам бог Марс. «Знаем мы эти чудеса задним числом, – думал я. – Конечно, бывает такое, но с людьми невежественными или тронутыми умом. Не со мною же?» И вот оно случилось со мной. Прости меня, Модест. Но я не мог дождаться утра. Я больше не могу называться Аполлонием. Дай мне христианское имя. Прими в истинную веру.
Афродита Габийская. Копия работы Праксителя 345 г. до н. э.
Модест положил ладонь на вздрагивающее плечо Аполлония:
– Успокойся. Если бы ты знал, как я рад! Этот день я отмечу белым камешком. Какое счастье, что ты сподобился. Тебе ведь известно, что мать у меня рабыня и христианка. Я впитывал веру с материнским молоком, а ты из дома, куда благословение Божие не ступало на порог. Что же касается имени, то оно приобретается путем таинства. Ведь имя – это наша суть. Дождись утра и иди к Амброзию, епископу нашему. Ему твой приход будет в радость. Не раз он меня наставлял в том, что нужно не только верить самому, но заботиться о спасении душ человеческих.
– Да уже небо светлеет, – сказал Аполлоний, оборачиваясь. – Пока до Амвросия доберусь, совсем развиднеется.
– Иди, брат во Христе. Дай я тебя облобызаю…
И побежал Аполлоний той же дорогой, которой шел, по берегу моря, хотя была и более короткая, через город. Ему хотелось снова побывать на месте чуда. Вот мыс. За ним бухточка. Солнце уже поднялось, и в свете его лучей все розовело, пробуждая надежду на будущее. «Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос, – вспомнил он невпопад и, стремясь очиститься от греха, закричал вслух: – Нет! Нет, не Эос!»
Но что это розовеет у самого берега? Какая-то купальщица. Аполлоний мгновенно отвернулся от греха. Но почему не слышно испуганного возгласа? Наверное, «шкура» из соседнего лупанара. «Ноги моей в нем больше не будет, – подумал он. – Омывается! Но почему не слышно шелеста одежды и шагов?»
Аполлоний оглянулся. Купальщица, не двигаясь, стояла в той же позе, наклонившись, чтобы поправить сползшую с груди накидку. Все в этой фигуре излучало красоту. Красота кричала и звала к себе: «Возьми меня, Аполлоний, я твоя. Я жизнь, которая дается однажды. Вспомни, чье имя ты носишь. Ты должен им гордиться. Ведь Аполлон создал искусство. Он мусагет. Муза же вдохновила Праксителя, и он сотворил меня. Не опоздай, Аполлоний, ты смертный, тебя ждет Аид, где мрак и безмолвие».
И кинулся Аполлоний к статуе, вытащенной рыбаками из моря, и стал покрывать ступни поцелуями. Он ощутил на губах вкус соли, той вечной соли, которая и есть жизнь.
– Прости меня, Красота, – шептал он.
Власть времени
Гекатей
Они шли рядом, милетянин Гекатей в сером, подпоясанном гиматии, в петасе на голове, и египтянин Пергор в просторном льняном одеянии необыкновенной белизны, с бритой головой, светившейся, как яйцо. Мощенный плитами спуск вел под храм.
– Откуда ты родом? – спросил жрец, не поворачивая головы.
– Из великого Милета, основанного ионийцами и разрушенного персами[118].
– Первое – неверно, – произнес жрец бесстрастно. – Твой город был основан за тысячелетие до появления явана и назывался до них Миловандой.
Так еще до входа в подземелье началось посрамление Гекатея, длившееся до возвращения на свет. Поначалу Гекатей обижался. «Ведь никто лучше меня не знает о начале Милета, – думал он. – Недаром ведь милетяне поручили мне составление летописи».
– Но откуда здесь известно, как назывался раньше наш город? Почему ты называешь нас, ионийцев, явана?
– Все, что я сказал и еще скажу, мне известно из наших летописей. Явана же вас называют до сих пор наши соседи – иудеи и финикийцы. Явана вместе с ахайаваша, дануна и другими народами моря приплыли к нам вскоре после разрушения Вилуши и были рассеяны в устье Хали.
Глаза у Гекатея расширились. Он догадался, что под Вилуша скрывается Илион, под ахайаваша – ахейцы, под дануна – данайцы, народы, которым Гомер приписал разрушение Илиона.
– Хапи – это название нашей реки. Вы именуете ее Нилом, – пояснил жрец.
Перед путниками выросли медные ворота. Пергор снял с шеи ключ на красном шнуре и отворил их. Из подземелья пахнуло вечностью.
Жрецы фараонов хранили тайны истории Древнего Египта
– Какого ты рода? – спросил жрец, зажигая факел.
– Мои предки были богами в шестнадцатом поколении, – произнес Гекатей с гордостью.
Жрец шагнул в проход, уходящий во мглу, и взгляду Гекатея предстал ряд деревянных раскрашенных статуй выше человеческого роста.
– Сосчитай их, Гекатей, – сказал жрец, поднимая факел над головой.
Одна статуя сменяла другую, кажется, ничем от нее не отличаясь. Однообразие утомляло. «И зачем их считать?» – удивлялся Гекатей.
– Триста сорок три, – сказал Гекатей, миновав последнюю.
– Триста сорок пять, – поправил жрец. – Это статуи верховных жрецов храма Амона. Последней была статуя моего отца. Триста сорок шестой будет моя статуя. Триста сорок пять поколений. И все мои предшественники были людьми. Ни у одного из них отец не был богом. Боги, знающие сущность, жили вместе с людьми до начала почитания Амона в храме, но потом сокрылись от них и наблюдают с неба за своей паствой[119].
Гекатею нечего было возразить, и он уже пожалел, что выдал за истину басню аэдов, которых он приглашал в Милете на пир. Глубина египетского прошлого была основана не на зыбких устных преданиях, а на фигурах, которые можно сосчитать и даже пощупать, если бы это не было кощунством. «Триста сорок пять поколений. Триста сорок пять…» – повторял потрясенный Гекатей.
Дойдя до стены, жрец пошел вдоль нее к выходу.
– И о каждом из этих жрецов можно прочесть? – спросил Гекатей.
– Конечно, если на это есть разрешение. Разрешить могу я, ибо это тайна бога.
– И никто, кроме жрецов, не знает ни имен этих людей, ни того, что при них происходило?
– Зачем это знать непосвященным? Знание, если им овладевают многие, опасно.
Гекатей вспомнил свою беседу с иудейским жрецом по дороге в Египет, в Иерусалиме. Тот поведал нечто подобное: сам бог насадил в саду блаженных Древо познания, а поевшие от него были изгнаны.
– Но почему, Пергор, ты открыл это знание мне, чужеземцу? – спросил Гекатей.
– Ты сам же ответил на свой вопрос, назвав себя чужеземцем. Нам нет вреда от того, что некоторые из вас выйдут из векового невежества и кое-что узнают о себе. Но если вы будете распространять это знание, то не проживете и шестнадцати поколений…
– Благодарю тебя, Пергор, – сказал Гекатей, поклонившись жрецу. – Я буду всю предназначенную мне богами жизнь почитать тебя как второго из моих учителей.
Жрец загасил факел, замкнул ворота и снова повесил ключ на шею.
– А кто был твоим первым учителем? – спросил он.
– Имя это тебе ничего не скажет, но у эллинов оно прославлено – Анаксимандр[120]. Считая, что человек произошел от выпрыгнувшей на берег рыбы, он меня поучал: «Да, мы произошли от рыб, но научились говорить и не должны уподобляться нашим жившим в воде предкам. Наше знание должно стать всеобщим достоянием». Таково его поучение. И он сам ему следовал. Он нанес на медную доску очертания материков, мысов и островов. Теперь этим чертежом земли обладает каждый мореход.
Они вышли на уровень колонн. Совсем недавно в проходе между этими каменными исполинами Гекатей подошел к верховному жрецу, и тот, взглянув на него, почему-то не стал ему объяснять значение начертанного на поверхности иероглифа, а повел в подземелье, куда уходили невидимые корни колонн. «Может быть, его удивило мое редкое имя? Или он, ощутив мое смятение, решил меня успокоить и увел в прошлое?»
– Тот, которого ты назвал Анаксимандром, – проговорил жрец, – истинный виновник бед твоего города, Гекатей. Это он сделал тебя изгнанником и привел в Египет.
– Нет! – горячо возразил Гекатей, впервые в разговоре с жрецом употребив это слово. – Виновник несчастий Аристагор, сын Молпагора, которого персы назначили нашим правителем. Ведь персидский царь Дарий удерживал у себя в Сузах нашего прежнего тирана Гистея, и тот, утратив власть, тоскуя по родине, придумал такую хитрость: он обрил своего раба, выколол на его голове сообщение, будто бы царь решил изгнать Аристагора и посоветовал ему поднять восстание. Дождавшись, когда волосы на голове раба отрастут, Гистей отправил его в Милет. Получив это сообщение, Аристагор загорелся безумной мыслью восстать против персов, чтобы сохранить свою власть. Напрасно я его убеждал: «Ари