– Я этого не отрицаю, – сказал Сыма Цянь. – Я и впрямь уже многие годы на службе императору читаю и перечитываю древние записи, впитываю их знаки в свою душу и вызываю из прошлого злых и добрых императоров, их жен и наложниц, мудрецов, осененных Небом, и ничтожных обманщиков, героев-храбрецов и трусов, чиновников всех рангов и всех времен, как добросовестных и честных, так и жадных мздоимцев, которых народ в песнях назвал «большими крысами», гадателей по черепашьим панцирям и стеблям трилистников, поэтов, из чьих уст льется мед, и воров чужой музыки и чужого слова. Они приходят ко мне, и я их допрашиваю, как ты сейчас допрашиваешь меня. И поскольку им ничто не грозит, они сами рассказывают о себе правду, выливают свои горести, делятся несбывшимися надеждами, раскрывают коварные замыслы и преступления, которые унесли с собою в землю и в воду. Я населяю этими людьми мой мир, проливаю над ними слезы, призываю на них гнев Неба так, словно бы они были живыми людьми.
– В этом же донесении говорится, – продолжал Сын Неба, – будто ты занимаешься судейством, не будучи на это мною уполномочен.
– Да, я это делаю, – признался Сыма Цянь. – Судейство мое вытекает из того, о чем я только что сказал. Гуманность, которую проповедовал наш общий учитель Конфуций, не допускает безразличия к тем, кого уже нет. Иначе будут брать пример со Зла, и оно будет множиться. Поэтому я сужу и выношу приговор, но я делаю это на бамбуковых дощечках за закрытой дверью. У меня нет темницы, нет стражей, нет палачей. Ведь тому, чье тело истлело, нельзя отрубить голову. Мои бамбуковые дощечки могут сгореть. Их могут изгрызть мыши. Их можно спрятать в архиве на тысячу лет.
– Все это так, – сказал Сын Неба. – О твоих писаниях смертные могут и не узнать. И это уже мое дело, чтобы они не узнали. Но ведь Небо знает о твоих помыслах через кровлю и через закрытую дверь. Ты же, как здесь написано, судишь и о Небе. Оно же может обрушить свой гнев не только на тебя, если ты его заслужил, но и на тех, кто живет с тобой рядом, кто не запретил тебе думать о том, что выше твоего ума. Оправдайся, Сыма Цянь.
– Я не сужу о Небе, – сказал Сыма Цянь. – Я стараюсь постигнуть его замысел, чтобы помочь людям, занятым другими делами, избежать ошибок и преступлений и не навлечь на себя его гнев. И я кое-что понял. Существуют пять стихий: земля, дерево, металл, огонь и вода. Смертные переходят от царства одной стихии в царство другой. От Сюй к Ся, от Ся к Инь, от Инь к Чжоу, от Чжоу к Хань. После этого круг возобновится. Я, живущий в царстве Хань, ощущаю повеление Неба объять в своих записках все пять стихий, все пять царств. Ибо мы на краю другого круга, когда забудется или станет непонятным то, что ведомо мне.
– Ты не оправдался в третьем обвинении, Сыма Цянь, – проговорил Сын Неба, – и заслуживаешь наказания. Оправдываясь во втором из предъявленных тебе обвинений, – продолжал Сын Неба, – ты назвал имя божественного Конфуция, в своих же писаниях порицаешь его.
Сыма Цянь. Средневековая китайская живопись
Император наклонился над свитком и прочитал:
– «У конфуцианцев слишком обширная ученость, но недостаточное проникновение в сущность, в результате нужно много затратить труда, чтобы их понять, но успех будет небольшой». Это написал ты?
– Да.
– Что же ты понимаешь под недостаточным проникновением в сущность?
– Углубление в подробности жизни Сынов Неба, в их родословную. Между тем в деяниях людей, стоящих у власти, надо искать причину их успеха или неудач, исследовать их конец.
– Кто же тогда умел проникать в сущность?
– Лао-цзы.
– Достаточно, Сыма Цянь. Ты пренебрегаешь учением нашего учителя Конфуция и заслуживаешь наказания[135].
Плутарх
«Исида» медленно ползла по Тибру, повторяя его извивы. Она словно ввинчивалась в холмистую равнину, и каждый виток приближал ее к Риму.
С тех пор как богач Геминий вздумал переоборудовать барку для зерна в прогулочное судно, от пассажиров не было отбоя. Путь от «морской гостиницы», как в то время называли Остию, до самого города занимал всего четыре часа. Кроме того, он избавлял от неудобств – тряски, дорожной пыли, назойливости нищих, бежавших за повозками и едва не бросавшихся под колеса.
В дороге чужеземцы и жители Италии успевали отдохнуть от морской качки и перезнакомиться друг с другом. Тощий сириец, сверкая глазами, рассказывал о своих римских покровителях, которые, если ему верить, были накоротке с самим императором. Пышнотелый колх суетился на палубе возле кожаных мешков, набитых, как все уже знали, подарками для влиятельных земляков. Голубоглазый светловолосый германец, примостившись возле каюты кормчего, что-то расспрашивал на своем варварском наречии. Корма была завалена корзинами, источавшими тонкий запах фиалок. Как цербер, близ них сидел человек средних лет, с загорелым морщинистым лицом. За время плавания он не проронил ни слова. Но стоило кому-нибудь приблизиться, он глядел с недоброжелательством. Можно было подумать, что он охраняет не только свой товар, но и его аромат, не желая, чтобы им пользовались даром.
Чернобородый широкоплечий человек, по наружности грек, был поглощен развертывавшимся с палубы зрелищем и, казалось, не слышал болтовни и не замечал суматохи. В его слегка удлиненных глазах вспыхивали и гасли огоньки. Привлекаемый чем-то на берегу, он переходил с одного борта на другой, ухитряясь при этом не наступать на поклажу.
Около полудня поля и священные рощи Лация начали сменяться городскими строениями. С правого борта видны пришвартованные к берегу баржи и снующие по их палубам полуголые грузчики. Барка входила в Вечный город. Уже виден был мол, на котором волновалась толпа. Люди размахивали руками и кричали. Напрасно было бы искать среди встречающих покровителей сирийца, земляков колха или покупателей, опасающихся, что им не достанутся кампанские фиалки из завязанных рогожами корзин на борту. Это были полуголодные римские клиенты, не гнушавшиеся никаким заработком. Поднести вещи, указать место для ночлега, составить компанию в сомнительной сделке было для них обычным занятием. Судя по измятым и грязным гиматиям и тогам, по спутанным волосам, они проводили ночь под мостом или прямо на набережной.
Тот, кто был в Риме впервые, мог всего этого не знать.
– Что это за люди? – спросил чернобородый у кормчего. – Почему они кричат?
– Глашатаи, – невозмутимо ответил кормчий.
– У нас в Херонее один глашатай на весь город, – отозвался чужеземец. – Когда он что-либо объявляет, все слушают. А эти люди стараются перекричать друг друга…
– Сравнил котенка со львом, – усмехнулся кормчий. И, уже не обращая внимания на чужеземца, заорал: – Эй, на носу! Готовь канат!
Через несколько мгновений барка пришвартовалась к каменному молу, и пассажиры, подхватив свою поклажу и поручив ее носильщикам, поспешили сойти на берег.
Оставшиеся без работы вопили так же отчаянно.
– Весь Рим! Весь Рим! Прогулка по семи холмам за семь сестерциев!
– Достопримечательности Форума и Марсова поля! Не проходите мимо!
«Вот оно что, – подумал грек. – Кормчий пошутил. Нет, это не глашатаи! Скорее их можно назвать торговцами. Они знакомят с красотами столицы».
Впереди возникла какая-то перепалка. Торговец фиалками!
– Бесстыжие твои глаза! – увещевал он какого-то юношу. – Денарий! Избаловали вас даровым хлебом! Тебе бы за плугом ходить, а не приезжих обирать, бродяга!
– Ты что меня хлебом коришь! – огрызался юноша. – Ведь не ты меня кормишь, а император! Хлеб-то не твой, а египетский! И ты ведь не хлеб привез продавать. А?
– Тебе известно, сколько стоит жалкая каморка под крышей? – кричал другой.
– У самого денег куры не клюют! – не унимался первый юноша. – Корзинка цветов – корзинка денег.
– Дай ему, Валерий! Дай! – орал третий.
Неизвестно, чем бы закончился этот спор, если бы не послышался возглас:
– Кто меня проводит по городу?
Толпа сразу же отхлынула, оставив старого крестьянина с его корзинами.
Клиенты окружили чернобородого. Это он искал провожатого.
– Я! Я! Возьми меня! Не пожалеешь! – слышались голоса.
Чужеземец, отстраняя протянутые к нему руки, сказал:
– Валерий! Меня поведет Валерий!
Лицо юноши покрылось румянцем, глаза заблестели. Видимо, его обрадовала перспектива заработка.
Они отошли в сторону и некоторое время шли молча. Вручая юноше серебряную монету, грек заговорил первым:
– Судя по твоему имени, ты из знатного рода?
Бродяга нахмурился и что-то буркнул себе под нос. Чувствовалось, что эта тема ему неприятна.
– Итак, приступим, – оборвал он. – Обрати внимание на этот мост, тот самый, который защищал когда-то Гораций Коклес. На той стороне – Ватиканский холм. Там был лагерь этрусского царя Порсенны, который пришел, чтобы силой вернуть изгнанных римлянами Тарквиниев. Но мужество, проявленное Горацием, Муцием Сцеволой и другими героями и героинями, заставили Порсенну заключить с нами почетный мир…
– Ты так думаешь? – перебил его чужеземец. – Но почему Плиний Старший, описывая условия этого мира, указывает, что римлянам было запрещено пользоваться железом для изготовления оружия? Какой уж там почет!
– Во всяком случае, этруски отступили, – продолжал юноша. – Тарквинии в Рим больше не вернулись. Но они оставили о себе память. Взгляни сюда. Это отверстие с вытекающим из него грязным потоком – окончание клоаки, которую с древнейших времен называют Величайшей. Тарквинии осушили с помощью клоаки болотистую низину, на которой сейчас находится Форум, куда мы идем. За этой стеной цирк. Его называют Величайшим. Он тоже построен Тарквиниями…
– Невольно подумаешь, стоило ли их изгонять, – вставил чернобородый. – Они могли соорудить еще что-нибудь путное.
– Они были тиранами, – возразил юноша. – После их изгнания в Риме утвердилась республика. Теперь взгляни на этот камушек.