– Ого! – воскликнул чернобородый. – Да ведь это египетский обелиск. Я вижу иероглифы. Не из-за этого ли обелиска пострадал несчастный Корнелий Галл?
Бродяга бросил в сторону чернобородого испуганный взгляд. Видимо, имя Корнелия Галла ни о чем ему не говорило.
– Для перевозки обелиска, – продолжал Валерий, – построили специальное судно. За веслами было четыреста гребцов. Пять тысяч рабов перетаскивали и устанавливали эту исписанную колонну. Слава Египта переселилась в Рим. Тибр превзошел семиустый Нил…
– Валерий! – перебил его грек. – Подойдем к обелиску поближе. Меня интересует надпись…
– Ты хочешь прочитать иероглифы! – удивился бродяга.
– О нет! Хотя я не исключаю возможности, что кто-нибудь это сможет сделать. Меня интересует латинская надпись Корнелия Галла, певца Кифериды, друга Вергилия. Ты, конечно, помнишь, как он его утешал, когда изменила возлюбленная: «Все побеждает любовь!» Но Корнелий Галл, к своему несчастью, был назначен префектом Египта. Он прославился подавлением восстания в Филаиде. Да вот мы и пришли.
Грек несколько раз обошел обелиск.
– Я не вижу никакой надписи, – протянул он разочарованно. – Или ее тщательно забили. Или где-то есть еще один обелиск.
– Еще один стоит на Марсовом поле, – подсказал Валерий.
– Видишь ли, – продолжал грек. – В этой надписи Корнелий Галл рассказал о подавлении восстания египтян, а также о том, что он совершил поход туда, куда не доходили ни египтяне, ни римляне, но по свойственной поэту забывчивости не упомянул имени божественного Августа, который его назначил префектом Египта. Как пишет Азиний Поллион, Август предложил Галлу покончить жизнь самоубийством и Галл не посмел.
Плутарх. II–III вв. н. э.
– Позволь мне уйти! – оборвал его Валерий. – Я давно заметил, что ты, чужеземец, знаешь Рим и его историю лучше меня, истершего на камнях немало подошв из бычьей кожи. Мне бы надо оплатить эту прогулку по Риму, позволившую узнать многое из того, о чем я не догадывался. Или, во всяком случае, вернуть тебе денарий. Прими мою благодарность и скажи на прощание, сколько раз ты бывал в моем городе?
– В Риме я впервые, – отвечал грек. – А откуда я его знаю… Видишь ли, в моем городе тихо, не то что здесь. Но я все равно люблю работать по ночам, при зажженных светильниках. Тогда меня посещают гости. По одному. Но чаще всего по двое. Эллин и римлянин. Македонец и римлянин. Бывают и персы. Они рассказывают о себе и о своих городах, об Афинах, Сиракузах, Пелле, Персеполе и Риме. Поэтому я уже не раз мысленно проходил мимо цирка Величайшего, направляясь к амфитеатру Флавиев, а оттуда по Форуму Августа и Цезаря к Капитолию. Я слушаю моих гостей. Никогда их не перебиваю. Иногда задаю им вопросы…
– А они тебе отвечают, Плутарх? – спросил Валерий.
– Как ты догадался? – удивился грек.
– Мне приходится много бродить по городу, – объяснил Валерий. – Однажды я проходил мимо книжной лавки Максенция. Владелец ее, выйдя на улицу, провожая покупателя, приглашал его зайти, ибо должно было поступить сочинение Плутарха из Херонеи о Демосфене и Цицероне. Когда ты сказал о том, что тебя посещают гости парами, я понял, что Плутарх – это ты. Но теперь объясни мне, зачем тебе понадобилось соединять в одном повествовании людей, разделенных многими столетиями?
– Позволь мне не ответить на твой вопрос, как ты не ответил на мой первый вопрос, при нашей встрече, – отозвался Плутарх не сразу. – Но я думаю, что ты это поймешь, когда прочтешь мой свиток. Зайди через несколько дней в лавку Максенция. Он будет оставлен для тебя.
Продолжая путь один, Плутарх столкнулся со странным шествием. По мостовой двигались плотные и упитанные люди. На некоторых поверх гиматиев были фартуки в муке. Передние несли шесты с нанизанными на них круглыми хлебами. Люди что-то выкрикивали. Прислушавшись, Плутарх уловил повторявшееся несколько раз имя – Квинт Скрибоний.
«Конечно, это булочники, – подумал он. – И Скрибоний, наверное, тоже был булочником. Он завещал своим коллегам какую-то сумму, оговорив, что в день его рождения, в июльские календы, они будут проходить по городу, напоминая всем встречным, что он жил. Что я знал о Риме до сегодняшнего дня? Рим моих книг заселен одними великими людьми: Ромулом, Нумой Помпилием, Валериями – бородатыми консулами, основателями Римской республики. В нем не было бродяги Валерия, Квинта Скрибония, продавца фиалок. В нем не было живой обыденности, а она ведь тоже жаждет бессмертия и ее достойна. И может быть, на вопрос Валерия мне придется ответить самому?»
Тацит
Имя Тацит (в переводе «Молчаливый») может показаться псевдонимом, настолько точно оно выражает невольное состояние мыслящих людей первого века Римской империи, когда за свободолюбивое или неверно истолкованное слово римлян подвергали казням и гонениям. Но это подлинное имя знаменитого римского историка Публия Корнелия Тацита (около 57—118 н. э.). Его исторические труды, разоблачающие произвол императоров, были обнародованы, когда императоры новой династии сами осуждали произвол своих предшественников.
Калигула[136] вопил, вращая безумными глазами:
– Хватайте его! На арену ко львам и тиграм! Нет ничего вкуснее, чем мясо историка!
Клавдий[137] осторожно садился на край постели и доверительно шептал, кривя тонкие губы:
– Кто поймет меня лучше, чем ты, Тацит, жрец Клио и ученик Геродота. Я знаю, что ты еще не родился, когда в Риме и Александрии вслух читали мои труды по истории этрусков и Карфагена. Но я уверен, что ты их читал сам[138]. А известно ли тебе, что до этого я написал еще один исторический труд – о времени Гая Юлия Цезаря? Первый, кому я его прочитал, был приемный сын Цезаря Август. Он молча слушал, а когда я кончил читать, сказал, вперив в меня белесые непроницаемые глаза:
– Мой Клавдий! Ты говоришь сумбурно, а пишешь слишком связно.
Публий Корнелий Тацит. Античный бюст
Я поморгал глазами, не поняв, что он имеет в виду. Но жена моя Антония, к которой я обратился за разъяснением, обозвала меня дурнем и швырнула свиток в огонь. Именно это меня спасло, и я пережил всех своих родичей[139]. Тогда я занялся этрусками и карфагенянами. Меня стали считать безобидным чудаком. И вот тебе мой совет: держись подальше от современности. Напиши историю галлов, которых я облагодетельствовал, дав им римское гражданство и введя в сенат. Как меня за это ненавидели! Как надо мной смеялись, но ты ведь меня поймешь? Ты ведь сам галл[140]! Понимаю, ты не хочешь, чтобы тебя считали провинциалом! Тогда напиши историю эстов[141]. У них свои историки появятся нескоро.
Нерон тряхнул огненно-рыжей шевелюрой.
– Не слушай этого старого идиота. Моя мать Агриппина била его сандалиями и потом отравила, чтобы дать мне власть. Кому нужны его этруски и карфагеняне? Заняв трон, я приказал сжечь эту писанину. Историк должен писать о своем времени. Напиши обо мне. Пусть те, кому не посчастливилось меня слышать, знают, какой у меня божественный голос. Те, кто в этом сомневался, получили по заслугам. Ха-ха! Посмотри на мои волосы. В них отсвет пожара. Но Рим подожгли иудеи, называвшие себя христианами. Кто бы это мог сделать другой! Ведь они не приносили жертв перед моей статуей…
Тацит тряхнул головой, отгоняя сон. Пылинки плясали в острие луча, пронзавшего мрак. На черной поверхности стола белел развернутый свиток. Казалось, тени былого вышли из него и заговорили голосами тиранов. Это был один из тех кошмаров, после которых просыпаешься в холодном поту. Он все эти дни много писал и уснул прямо за столом. Надо обходиться без секретаря. В наши дни нельзя никому верить. Никто не должен догадываться об этом свитке. Иначе он никогда не увидит света.
Тацит наклонился над свитком и пробежал глазами последние строки: «Пет, это не больно!» – молвила Аррия, вынимая из своей груди окровавленный кинжал и протягивая его потрясенному супругу. Так она вошла в бессмертие вместе с сенатором Петом, погубленным Нероном».
– Не больно! – повторил про себя Тацит. – Больнее жить рядом с убийцами и палачами, ходить с ними по одной земле, дышать одним воздухом и молчать. Кинжал или яд? Мгновенная смерть! Но кто-то ведь должен быть свидетелем преступлений, кто-то должен передать последние слова Аррии: «Пет, это не больно!»
Стук в наружную дверь заставил Тацита вздрогнуть. Привычным жестом он открыл стол и спрятал свиток в тайник.
– Регул[142]! – послышался голос привратника.
– Пусть войдет! – крикнул Тацит.
Расправляя тогу, Тацит лихорадочно думал о причинах визита Регула. «Может быть, я выдал себя неосторожным взглядом или намеком в письме? Содержание моих писем Домициан узнает раньше адресата… Регул был частым гостем Пета. Несчастный не догадывался, кто он. Но я ведь беседовал с Регулом только о гладиаторских играх и погоде!»
Тацит придал лицу внимательное и любезное выражение. Это была маска, которую он обычно принимал вне дома. Но теперь пришлось ее надеть. У стены атрия виднелась сутулая спина Регула. Он изучал росписи так внимательно, словно их сюжет мог выдать чью-то тщательно скрываемую тайну.
Заслышав шаги, Регул резко обернулся. Его губы сложились в улыбку. Ее так и называли «улыбкой Регула». Скольких она погубила!
– Какая удивительная работа! – воскликнул Регул, показывая на росписи. – Где ты раздобыл такого художника? У меня на стенах невообразимая мазня. Ничего не поймешь. А тут сразу видно, что это Троил, а в засаде притаился быстроногий Ахилл[143]