есть и пить,
День пятый, шестой кормил он ее и поил,
На седьмой же, отяжелев,
на ложе она легла,
Даниилу же рядом сидел и луны считал,
На луне на девятой сын закричал,
Имя дали ему – Акхит…
И забилась царская дочь, заголосила по-бабьи:
– О мой Даниилу! Не будет у нас с тобой Акхита! О владычица Тиннит! Почему же ты не укажешь убийцу?!
За домом завыл Сид на цепи, точно так же, как выл он в ночь, перед тем как исчез Сихей. Исчез не в горах, в городе, в храме, и вот уже сорок дней прошло, а тело не найдено.
Вой Сида сменился злобным рычанием. В покои вступил царь.
– На тебе лица нет, сестра. Так свести себя в могилу можешь, – проговорил он с участием. – Я пришел сказать тебе, что удалось напасть на след судна, которое покинуло гавань той ночью.
Сид продолжал рычать. Стало слышно, как он рвет цепь.
– Что это с ним? – удивился Пигмалион.
– С того дня у него изменился характер, – проговорила Элисса, бросив на брата испытующий взгляд.
– Ну, мне пора, – заторопился царь. – Прибыли послы из Египта.
Как только захлопнулась дверь, собака умолкла, но время от времени всхлипывала, как ребенок.
«Напрасно я приказала посадить Сида на цепь, – подумала Элисса. – Ведь собаку не обманешь словами. Она чувствует, кто ей друг, а кто – враг».
И вот Элисса в храме Мелькарта. Все это время она не могла заставить себя прийти туда, где все напоминало о Сихее. «Если его дух на земле, – думала она, – он должен быть здесь, в этом полумраке, среди изваяний властителей города, среди могил его предков, чьи имена можно прочесть на плитах пола.
Сид тянул поводок и рыскал, словно напал на след, а потом внезапно рванул и потащил Эллису к каменной лестнице, ведущей в подземные помещения храма, где хранился священный инвентарь. Подбежав к куче венков, он стал их разгребать лапами, пока не достиг стены. Тычась в нее носом, он оглядывался, словно призывая Эллису. Она же не могла пошевелиться, объятая предчувствием, нет, уверенностью, что тело здесь.
Той же ночью друзья Элиссы извлекли тело Сихея, и при нем был найден оброненный убийцей амулет. Элисса узнала его сразу, он принадлежал брату. И тогда же дала она клятву Мелькарту покинуть город, оскверненный подлым убийством. В Тире было немало знатных людей, притесняемых Пигмалионом, и они примкнули к заговору против царя.
Было решено захватить и богатства храма Мелькарта, на которые покушался Пигмалион. Из-за них и был убит Сихей. Но не хотела Элисса брать то, что стало причиной ее несчастья. Зная жадность брата, она приняла решение выбросить сокровища в море на его глазах.
Целый месяц длилась подготовка к отплытию. На корабли было взято все необходимое для дальнего плавания – провизия, оружие, серебро и драгоценности, принадлежащие Элиссе. С царем населенного сидонянами Кипра, враждовавшим с Пигмалионом, заранее договорились, что он примет корабли и снабдит беглецов всем недостающим.
И вот приблизился день возмездия. Еще ночью заговорщики проделали дыры в военных судах Тира и прикрыли их паклей. Достаточно вынуть затычку, и трюмы заполнятся водой. Утром, ни о чем не догадываясь, царь прогуливался по террасе дворца, откуда были видны торговая и военная гавани. Из торговой гавани одновременно отчалили все суда, но не направились они к выходу в открытое море, а подошли ко дворцу на расстояние, достаточное, чтобы с берега было хорошо видно, что делается на палубах.
Элисса вышла на палубу в царском одеянии, в горевшей на солнце золотой короне. Она никогда не была такой прекрасной, как в гневе и ярости. Ее окружали старцы и юноши в пурпуре.
– Будь проклят, убийца! – воскликнула Элисса. – Мы покидаем Тир, который ты осквернил. Вскоре ты узнаешь о дочери Тира, которая превзойдет свою мать.
Дидона. Художник Доссо Досси. XVI в.
Сказав это, Элисса сделала знак, и появились корабельщики с жемчугом, золотыми и серебряными сосудами, кольцами, ожерельями и стали горстями бросать все это за борт.
И заметался Пигмалион, и завопил, разрывая на себе одеяния. Ведь ему было известно, что место, где суда покачивались на волнах, было самым глубоким, каким-то провалом, куда не опустится ни один ныряльщик. А корабельщики продолжали бросать сокровища, и, прежде чем скрыться в волнах, они нестерпимо сверкали. Такова была кара Элиссы.
Корабли разворачивались, показывая берегу корму. И только тогда, опомнившись, царь бросился в военную гавань, чтобы задержать беглецов. Но едва он к ней приблизился, как корабли один за другим стали погружаться в воду.
Элисса жадным взглядом выхватывала каждый знакомый ей с детства дом. Вот эти шестиэтажные громады принадлежали компаниям судовладельцев и торговцев пурпуром. Таких нет нигде в мире. Но она воздвигнет точно такие в новой столице. «Картхадашт! Картхадашт!» – шептала Элисса, а взгляд ее уже искал храм Мелькарта. Вот его купол из серебряных плиток, разворачивавшийся, подобно шлему, изготовленному Пригожим-и-Мудрым для мужа исполинского Даниилу. Под этим куполом Сихей судил народ, не обижая вдов и сирот, здесь и иных мудрецов наставлял в мудрости. Здесь он возносил молитву облакам и радовался, когда небо отвечало ему громовым голосом.
И воздела Элисса руки к небу, произнеся:
– Горе тебе, ключ, бьющий из скалы у храма. Близ тебя был убит Сихей. Не защитил ты его. Горе тебе, дуб для приношений небу у храма. Ты не прикрыл Сихея. Корни твои пусть исторгнет земля. Пусть засохнет крона твоя. Но прежде всего пусть сгинет брат мой Пигмалион. Пусть его ослепит Мелькарт, свет глаз его затмит!
Элисса внезапно ощутила у бедра теплую кудлатую голову. Сид! Она забыла о нем, и он напомнил о себе. Она присела, чтобы приласкать собаку, и из глаз ее очистительным дождем хлынули слезы.
Железный якорь
Скитаться тебе во мраке,
Фокеец Аристонот,
Покуда железный якорь
Сам со дна не всплывет.
– Вставай, Аристонот! – с усилием пробился к моему еще мутному сознанию отцовский голос.
По решительности тона я понял, что спать мне все равно не дадут. Но веки не поднимались, и я притворился спящим.
Но отец не оставил меня в покое:
– Вставай! А то останешься с персами!
Эта непонятная и как будто нешуточная угроза подействовала, и я откинул одеяло.
Конечно же, я и раньше слышал об этих мерзких варварах, захватывавших один эллинский город за другим, и знал, что наша Фокея[155] откупается от них серебром. Но почему именно я должен буду остаться с персами? И куда это отец собрался в такую рань? В полумраке в углу громоздились узлы. Вчера их не было видно.
Спуская ноги на пол, я все же огрызнулся:
– Между прочим, петух еще не прокукарекал!
– Бедняге пришлось снести голову! – вздохнула мать, возникнув на пороге, как тень.
– Голову! – вскрикнул я. – Что же такого натворил наш красавец? Клюнул меня раз! Но я ведь не жаловался. Правда, ма, не жаловался?
– Правда, – подтвердила мать. – Эта же участь постигла всех городских петухов, кур и гусей. Так решено экклесией[156].
– Экклесией! – протянул я. – Разве для жертв богам не хватает овец?
– Решено уничтожить домашнюю живность, чтобы она не досталась персам.
– И собак? – вскрикнул я. – Где наш Кастор?
– О нет! – с ужасом в голосе проговорил отец. – За каждого домашнего или даже дикого пса деспот Кир приказал бы содрать со всех нас шкуру. Поэтому мы еще вчера собрали собак во дворе храма Артемиды и, сосчитав до одной, сообщили их число персам.
Я разинул рот:
– Ну и ну! Почему же собаки у варваров в такой чести?
Отец, несмотря на всю свою озабоченность, расхохотался:
– В чести! Собаки пользуются неприкосновенностью, как священные животные. Персы отдают собакам на съедение своих покойников. Собаки для варваров все равно что для нас гробницы предков.
Ну и утро! Я протер глаза. Может быть, это все мне снится.
– Вот что, – сказал отец. – Пойди пройдись, а то ты после возвращения от бабушки как чужестранец.
Не мешкая, я накинул на голое тело гиматий и выскочил на улицу. Первым мне встретился мой приятель Диосифей. Он брел, шлепая сандалиями по камням мостовой.
– Аристонот! Где ты пропадал? – закричал он. – Нашу школу распустили. Эвагор отправился к себе в Милет[157]. В городе варвары в одеяниях до пят. Их привел сатрап Кира Гарпаг[158]. Зарезали всю птицу и собрали собак…
– Не трещи! – сказал я ему. – Про петухов и собак мне сказали. Но почему распустили школу? Почему отец собрал вещи?
– Потому, – ответил Диосифей, – что персы увеличили вдвое наложенную на нас дань. Для ее выплаты нужно распрощаться с нашими кораблями и попасть к варварам в кабалу. Экклесия постановила навсегда покинуть город и переселиться к другим варварам, более мирным, чем персы.
Пока он все это рассказывал, мы вышли на агору. Она была полна людей, как в день великого праздника Артемиды Владычицы, когда в наш город сходятся обитатели соседних деревень и даже чужаки с островов. Оказывается, многолюдье – признак и радостей, и бед. Рабы под наблюдением жрецов выносили из дверей храма богиню, уже обернутую в знак траура в черное полотно. И если со своего священного места снимается сама Артемида, наша покровительница, что остается делать смертным? Ничего не объясняя Диосифию, я с криком «Бабушка!» ринулся домой.
Отец, понуро стоявший у уже срубленной яблони с топором в руке, обернулся, а мать, вытаскивавшая в перистиль узлы, залилась слезами.
– Бабушка! – продолжал я вопить. – Ведь персы бросят ее на съедение псам.
– Давшая мне и моим братьям жизнь мать, – сказал отец, опуская глаза, – не выдержит дальнего пути. Качка и бури не для почтенного возраста. Персы не тронут старую женщину. А если жизнь ее покинет, то бабушку похоронят по нашим обычаям. Я об этом позаботился.