Следующего дня мне не забыть вовек. До полудня мы грузились на корабли. Садились строго по улицам. Обитателям нашей Горшечной досталась пятидесятивесельная «Ласточка»; Кузнечной, где жил Диосифей, был назначен такой же пятидесятивесельный «Дельфин». Распределение по кораблям впоследствии принесло немало выгод. Соседи держались друг друга и, зная свое ремесло, на новом месте быстро сооружали мастерские, изготовлявшие все, без чего нельзя было обойтись.
Отец, кроме узлов с одеждой, прихватил старенькое гончарное колесо, доставшееся ему еще от его деда. Оно потрескалось и ссохлось, так что соседи убеждали его оставить это старье, ведь в лесе на Западе не будет недостатка. Но отец был упрям – по характеру я в него – и взял колесо в дальний путь в память о деде. А всю оставшуюся в мастерской посуду он расколотил, чтобы не досталась персам.
В гавани кроме фокейцев было несколько десятков персидских воинов, посланных Гарпагом проверять наши вещи: ведь нас отпустили под условием, что мы оставим золото и серебро.
– Дурачье! – шепнул мне отец, когда варвары угрюмо ворошили наши узлы. – Откуда у бедного горшечника серебро? Да и зачем нам оно с собою, если мы плывем туда, откуда возвращаются с серебряными якорями.
– И ты видел такой якорь? – поинтересовался я.
Ведь мне было известно, что за маленькую серебряную монету можно было приобрести на агоре шестьсот овец. Сколько же можно всего накупить за серебряный якорь!
– Видеть не приходилось, – признался отец. – Но мне о нем рассказывал один мореход, возвращавшийся из столпов Геракла[159]. На его корабле был такой якорь. На обратном пути в Фокею на корабль напали пираты, якорь забрали себе, а судно пустили ко дну.
Пока проверяли вещи наших соседей, показалось десятка два юношей с дощатыми ящиками, откуда высовывались небольшие оливковые деревца. Среди носильщиков я узнал Диосифея и кинулся к нему.
– Куда это вы тащите? – поинтересовался я.
– На наш корабль! – ответил он гордо. – Мне поручено их поливать. Пресной воды на кораблях в обрез. И тут голова нужна!
– Зачем же везти оливковые деревья к Геракловым столпам? Там, что ли, своих нет?
– Нет! – ответил Диосифей не очень уверенно.
– А что же там едят? – не унимался я.
– Как что! – произнес Диосифей с видом знатока. – Золотые яблоки Гесперид.
Слова эти вызвали хохот. Все помнили, что именно золотые яблоки было приказано доставить в Микены Гераклу. В существование таких плодов у нас в Фокее никто не верил.
У персов, занятых своих делом, вытянулись лица. Один из них, что постарше, схватился за акинак. Кажется, варвары, захватывая эллинские города, привыкли к воплям и слезам, а смех был им внове.
Все уже были на палубах, когда на перекрестке показалась долговязая пляшущая фигура. Эвагор! Наш школьный учитель! Решил все-таки нас не оставлять. Вещей у него никаких. Но в руке что-то блестящее, как щит. Персы бросились к нему. Но он стал вертеть этим предметом перед лицами. И начальник стражи махнул рукой. От радости Эвагор не стал разбираться, куда ему садиться, а бросился к ближайшему судну, к нашей «Ласточке».
И тут же взлетели сходни. Отвратительно, как нож по тарелке, заскрипели по бортам якоря. Гребцы налегли на весла. Между берегом и кормой возникла вспененная полоса. Расширяясь, она отрезала нас от нашей родины, от отчих домов и могил.
Но что это еще за звуки? Неужто собачий лай? Да! Да! По улице, ведущей от гавани к храму Артемиды, обгоняя друг друга, мчались собаки. Большие мохнатые молоссы, маленькие кривоногие критянки, несравненные истребительницы крыс, поджарые лаконские псы[160]. Среди них обожаемый мною Кастор, сотоварищ всех моих игр. Я кинулся на корму, чтоб быть к нему ближе, чтобы его разглядеть. Но разве отличить его в такой массе собак!
Еще не скрылись из вида белые стены и красные черепичные кровли, как корабли, подчиняясь чьей-то воле, вместо того чтобы выходить в открытое море, стали стягиваться к середине бухты. И вот они встали в круг, так что было видно каждое судно, а затем в центр круга вплыл наш главный двухпалубных корабль «Артемида», гордость нашего флота.
По палубам прошло движение. Послышалось: «Начинаем!», и все взоры обратились к головному кораблю, к его носу в виде головы Артемиды, где была установлена также и храмовая статуя без покрова, обращенная лицом, раскрашенным суриком, к городу. На палубу поднялся человек в пурпурной хламиде[161], и при его появлении все замерли. Только волны били о борта с легким шелестом.
Не было во всем городе, да что в городе, во всей Ионии[162], того, кто не слышал бы о подвигах этого старца. Ведь это он, Креонтиад, двадцать лет назад, когда меня не было на свете, на удивление всем эллинам достиг Страны серебра Иберии и проник в город Тартесс, управляемый мудрейшим из царей Аргантонием[163]. Не кто иной, как Креонтиад, так полюбился Аргантонию, что получил от него в дар серебра, хватившего на постройку нашей великолепной стены. Рассказывают, что издалека плыли в нашу Фокею, чтобы ею полюбоваться. Но не спасла эта крепчайшая из стен наш город. И теперь Креонтиад поведет нас туда, где нам на пустом месте придется строить новые стены.
Фокейская золотая монета. 478–387 гг. до н. э.
У Креонтиада, несмотря на его возраст, оказался зычный голос, и его слова были услышаны всеми:
– О всевидящий Гелиос[164], охранитель клятв, ослепляющий лжецов. Испепели каждого, кто вернется в этот город, оскверненный варварами!
Стоявшие рядом с Креонтиадом юноши в белом молитвенно подняли руки к небу и произнесли нараспев:
– Клянемся тебе, Гелиос!
– Клянемся! – подхватили голоса на палубах всех кораблей.
После этого один из юношей передал Креонтиаду какой-то черный предмет. Вскинув его над головой, наш вождь произнес:
– Артемида Владычица и ты, Посейдон Землеколебатель! Будьте свидетелями: скорее это железо поднимется со дна, чем мы возвратимся в нашу Фокею, порабощенную варварами.
И он срезал ножом канат. Над якорем из магнезийского железа сошлись волны. И снова «Клянемся!» прогремело над бухтой.
Только тогда дошло до меня, что мы покидаем Фокею бесповоротно, что мне никогда уже не коснуться пятками горячих камней обегающей весь город стены, не увидеть в гавани свай, ломающихся в воде, что в скитаниях по морям я останусь фокейцем лишь по имени.
Гелиос, порозовев, склонялся к западу, указывая дорогу нам, как когда-то нашим дедам, в Страну серебра. Что нас там ждет, знают одни боги. Меня внезапно охватила смертельная усталость. Свалившись на связку канатов у мачты, я уснул.
Южный рог
Рассказ основан на отчете карфагенского мореплавателя Ганнона (конец VI в. до н. э.) о его плавании вдоль западного берега Африки
Запрягли мы все ветры
В морские свои колесницы
Из ливанского кедра
И тонкого нильского льна.
Мы встречали закаты
Там, где вам и не снится.
За столбами Мелькарта
Нас качала и била волна.
И мы видели зори,
Что пламенем синим налиты,
Неподвижное море,
Где плавают глыбы из льда.
И у Южного Рога
Сокровища наши зарыты.
Только буря да боги
Знают дорогу туда.
Уже несколько дней гаулу носило по океану. Временами валы с такой яростью обрушивались на борта «Ока Мелькарта», что трещали доски. Мореходы напряженно всматривались в горизонт, и каждое облако превращалось в их воображении в спасительную землю. Мощное течение и ветер уносили «Око Мелькарта» на юг, и никакими усилиями не удавалось повернуть судно на восток, где можно было ожидать ливийский берег.
Только на восьмой день блужданий волны начали понемногу успокаиваться. Влажный туман рассеивался. Показались стаи птиц.
– Смотри! – радостно воскликнул Ганнон. – Птицы кружатся над водой, а не улетают. Значит, близки их гнезда.
– Ветка! – крикнул Адгарбал. – Там, на весле!
Это был тоже верный признак близости суши. И берег не заставил себя ждать. Показался узкий мыс, имеющий форму бычьего рога. За ним берег уходил к востоку. «А не южная ли это оконечность Ливии, которую тиряне обогнули лет сто назад по поручению египетского фараона Нехо?» – подумал Ганнон, но, вспомнив, что при движении финикийцев на юг солнце меняло направление, отказался от этой мысли. Так же считал и Мидаклит:
– Это обширный залив, каких немало и во Внутреннем море. Он и начинается этим мысом, который от нас сейчас слева.
– И как мы его назовем?
– Наверное, Южным рогом.
После полудня впереди, из синих вод океана, как зеленый цветок, выплыл остров. Какими огромными деревьями он покрыт! Высочайшие пальмы, какие когда-либо видел Ганнон, много ниже этих исполинов.
«Око Мелькарта» встал на два якоря в спокойной бухте на северном берегу острова. Вода была темно-зеленой, и каждый понимал, что здесь судну не угрожают ни мели, ни подводные камни. Ночь прошла спокойно. Но к утру черный, как смола, мрак облепил все вокруг. Тучи, казалось, задевали верхушки мачт. Вскоре хлынул неудержимый дождь. Он низвергало длинными вертикальными струями, бил по палубе, как дротики атакующего войска, обливал мачту и паруса, булькал, чмокал, журчал. Под громовые раскаты невообразимой силы сверкали молнии, вырывая корабль из мглы и оставляя на черной воде светящиеся отражения.
Забившись в трюм, люди дрожали от страха. Никому из них не приходилось видеть подобный дождь. Наверное, с такого начинался потоп, о котором говорилось в древних преданиях вавилонян и евреев.
– Поначалу боги захотели нас сжечь небесным огнем, а теперь решили утопить! – смеялся Мидаклит.