Плиний взял статуэтку из рук мальчика и положил ее на стол перед собой.
– И он вернулся? – спросил мальчик. – Дядя, вернулся он или нет?
Янтарное навершие античной фибулы
– Вернулся… Но лучше бы ему было остаться там, у Янтарного моря. Ведь я уже тебе говорил, что тогда императором был Нерон. У нас к тому времени Корбулона сменил прихлебатель Нерона, первейший доносчик. При виде привезенных Манием богатств у него разгорелись глаза. А ведь эст Мания не обманул. Он дал ему десять провожатых. Они были нагружены янтарем. Один из привезенных кусков весил тринадцать фунтов. Префект заковал Мания и его свиту в оковы и сам повез их в Рим. Остальное я знаю по рассказам. В то время Нерон давал в старом амфитеатре гладиаторские игры. Он приказал усыпать янтарем сетки, ограждавшие зрителей от арены, и даже носилки, на которых уволакивали трупы гладиаторов. Мания же приказал казнить как дезертира.
– Как же у тебя оказалась эта фигурка?
– Маний успел ее передать мне как дар того эста, от которого я узнал о странах, лежащих вокруг Янтарного моря, о венедах, сарматах, эстах. Сейчас я как раз об этом пишу в своей «Естественной истории». Ведь я хочу, чтобы память о великом путешествии не рассеялась, как тот янтарь, который привез мой друг Маний. И чтобы больше не считали басней рассказ массилийца Пифея об этих странах. А теперь беги купаться. Но далеко не заплывай. Море сегодня тихое. Но в воздухе ощущается какое-то давление. Как бы не разразилась гроза.
Власть убеждения
Последний заказчик
В афинских судах каждый гражданин должен был вести свое дело сам. Считалось, это обеспечивало всем равные права. Так появилась профессия логографа, составителя речей от имени участника судебного процесса. Главный герой рассказа Лисий (445–380 до н. э.), великий афинский адвокат, которому приписывалось составление 425 речей, из которых до нас дошло 34 речи.
– Наказание ты мое! – воскликнул Лисий, вскидывая вверх руки. – За время, что я с тобою вожусь, можно было бы осла выучить перед судьями выступать. Ведь ты не молотом по железу бьешь, а перед людьми говоришь, которые должны тебе сочувствовать. Они поверить должны, что без одного обола, который ты просишь тебе сохранить, ты с голоду подохнешь.
Фрасидей хлопал глазами.
– Начнем сначала. Займи положение. Так. Возьми палку в левую руку и обопрись на нее, будто, не будь ее, ты не сможешь на ногах устоять. Правую руку вытяни. Да не кулак. Разожми пальцы. Давай!
– Так разве я не был бы несчастнейшим человеком в мире, если бы, не лишенный своим недугом лучших и высших благ, потерял по милости моего противника пособие.
– Стоп! На слове «недугом» ударение надо сделать и при этом на палку опереться. Скажи одно это слово и обопрись.
– Недугом.
– Еще раз!
– Недугом!
– Да не на меня ты смотри, а на судей. Я и так знаю, что щиты, которые ты продаешь, в немалой цене и в кубышке у тебя кое-что есть. Ты смотри так, чтобы тебя пожалели.
– Недугом.
– Не двигайся.
Лисий подбежал к печке и, сунув руку в духовку, вернулся к заказчику и провел пальцами у него под глазами.
– Да что ты меня мажешь?
– Синеву навожу. Рожа у тебя отъевшаяся. Не похож ты на голодающего. Утром на этих же местах гуще помажь. У тебя ведь в саже недостатка нет. Теперь повтори все сначала.
– Так разве я не был бы несчастнейшим человеком в мире, если бы, не лишенный своим недугом лучших и высших благ, потерял по милости моего противника пособие.
– Сойдет. Теперь отработаем последнюю фразу. Займи положение. Немного согнись. Начали.
– Я за такое отношение ваше буду питать к вам благодарность, а он впредь поймет, что не надо нападать на слабых, а надо побеждать себе равных.
– Сейчас уже лучше. Но при слове «благодарность» голос должен задрожать. Судьи должны почувствовать, что они обрели в тебе друга, что, если они придут у тебя щит заказывать, ты им за полцены его отдашь. Повтори «благодарность» с дрожью.
– Благодарность…
– Еще раз.
– Благодарность.
– И последнее. После слова «он» надо на сикофанта посмотреть, да и слово «он» надо без злобы в голосе произнести, чтобы поняли – ты человек незлобивый и простил обидчика своего.
– Я ему прощу! – воскликнул Фрасидей, сжимая кулаки. – Да он у меня…
– Потом ему врежь как следует, а пока пусть в тебе видят человека, который и мухи не обидит. Понял?
Лисий. IV в. до н. э.
Фрасидей достал драхму и положил ее на край стола.
– Забери назад. После процесса расплатишься. А теперь присядь. Достаточно я тебя учил. Теперь я хочу допросить, как судья. Скажи мне, Фрасидей, как ты узнал, что я речи составляю?
– Люди ко мне ходят разные.
– Значит, все-таки ходят, сирота ты мегарская. И кто они? Заказчики?
– Не только. Приходят послушать. Мне есть что рассказать.
– Значит, тебя богиня Афина не обидела и ты не косноязычен, как представился. И кто же тебе из этих людей ко мне дорогу указал?
– Андокид. Его обвиняли, что, облачившись в жреческое одеяние, он произносил непотребные слова, а потом гермы разбил.
– Помню его, негодяя. А ведь клялся мне, что никому о моей помощи не расскажет.
– Да он мне друг.
– Ты дружишь с таким богатым человеком? Об этом как раз сикофант и говорил. И что Андокид у тебя потерял? Тоже слушать тебя приходил?
– Нет. Мы вспоминаем нашу молодость. Ведь мы вместе с ним под водительством Алкивиада отправились на Сицилию. Вместе Сиракузы осаждали. Вместе в латомиях камень долбили. Там я калекой стал.
– Вот оно что! Мало того что ты судей обмануть хочешь, ты еще и мою родину осаждал.
Фрасидей застыл с открытым ртом.
– Да я, да ты… – забормотал он. – Андокид уверял, что ты фуриец.
– Нет, сиракузянин я. Отец мой там мастерской щитов владел. Так что дело твое я знаю. Фурийцем я стал, когда Дионисий власть захватил и отнял у нас с братом все, что мы имели. Не стал я об этом моему первому заказчику говорить. После того как брата моего афинские тираны казнили, отчаянным мое положение было. Боялся я, что Андокид другого логографа возьмет. Теперь же я без ваших драхм обойдусь. У меня другое дело есть.
– Какое такое дело?
– Вот приходи в театр на Великие Дионисии, на постановку комедии Аристофана, поймешь.
– Ты что, актером еще стал?
– Недогадливый ты человек, Фрасидей. Вот завтра ты будешь перед судьями выступать. И все, кроме моих заказчиков, будут думать, что ты свои слова произносишь, и должны тебе поверить, что без государственного пособия тебе не обойтись. Так и в театре будут восторгаться игрой актеров, не думая, что есть люди, которые каждое слово, каждый жест с ними отрабатывали. Вот такое у меня теперь новое дело. А в старом ты мой последний. Больше я за такие дела не берусь.
В курии
Курия Гостилия, что на Форуме, медленно заполнялась. Сенаторы входили не спеша, здоровались и, подобрав белоснежные тоги, чинно рассаживались на мраморных скамьях по обе стороны прохода.
Консул Секст Элий Пет, созвавший сенат, уже был на председательском месте и внимательно наблюдал за тем, что происходило в правом углу зала. Жрец-гаруспик в остроконечном колпаке и его помощники склонились там над принесенной в жертву овцой. Из ее внутренностей жрец извлек печень и, поворачивая ее, тщательно вглядывался в очертания.
Если бы он по ошибке или злому умыслу пропустил какое-нибудь необычное утолщение или углубление, это не ускользнуло бы от ревностных глаз его коллег. Обменявшись с ними взглядом и приняв их молчание за согласие, гаруспик отложил печень, вытер руки протянутым ему полотенцем и, подняв над головой кулак, выкрикнул тонким голосом:
– Соизволено!
Консул встал, оглядывая курию ряд за рядом.
– Отцы-сенаторы! – Голос консула звучал торжественно. – Я созвал вас в курию для решения вопроса исключительной важности: в Рим прибыло посольство с известием о смерти царя Сирии Антиоха Эпифана… Будет уместно до обсуждения вопроса о назначении нового сирийского царя заслушать послов.
После паузы, предназначенной для раздумья и выражения иного мнения, если бы таковое существовало, консул крикнул:
– Впусти!
Прошло несколько мгновений, и в проходе, разделяющем курию, появился плотный человек в темном неподпоясанном хитоне. На вид ему было лет шестьдесят. Проседь в бороде, но очень живые черные глаза. Вслед за ним шли послы помоложе, тоже в темном.
Тиберий Гракх толкнул своего соседа Сульпиция:
– Опять Лисий!
Лисий неторопливо поднялся на возвышение. Несколько мгновений посол стоял со скорбно склоненной головой, потом поднял ее, словно бы усилием воли, и одновременно вытянул вперед ладони.
– Комедиант! – процедил Сульпиций, поворачиваясь к Тиберию.
– Взываю к вам, милостивые владыки Рима, – начал Лисий, – от имени осиротевшей Сирии, от несчастного малолетнего Антиоха, от погруженных в глубокий траур царских родственников и друзей.
Лисий замолчал, словно душившие его слезы не давали ему говорить, вытер лоб тыльной стороной руки и вновь заговорил, понизив голос:
– Перед смертью… перед смертью наш Антиох оставил власть своему сыну Антиоху. Но мы, царские родственники и друзья, ставим волю сената превыше всего. Царем Сирии будет тот, кто угоден вам. Мы лишь возносим смиренную мольбу утвердить предсмертную волю Антиоха и обещаем сделать все, чтобы в царствование Антиоха сына Антиоха наша дружба с Римом стала еще крепче.
– Сенат рассмотрит вашу просьбу в надлежащем порядке, – объявил консул.
Подобострастно кланяясь, Лисий спустился с возвышения и направился к выходу с низко опущенной головой. Другие послы чинно следовали за ним.
Дождавшись, когда дверь за послами закрылась, консул вновь обратился к собранию:
– Чтобы мы могли решить вопрос с полным знанием дела и ответственностью, нам следует выслушать сирийца Деметрия, сына Селевка. Имеются ли у отцов-сенаторов возражения?