– Патрон отдыхает, – оборвал его юноша, как потом выяснилось, секретарь. – Всю ночь он готовил речь к завтрашнему выступлению. Сто семьдесят восьмой процесс в его практике. Эти венки, не угодно ли заметить, трофеи его судебных побед. Вряд ли в Риме найдется более красноречивый оратор, чем мой патрон. Взгляни, сколько желающих.
Юноша потряс свитком перед самым носом Ветурия.
– Я из Нуцерии, – повторил Ветурий, доставая кошелек. – У меня срочное дело.
Вход в таблин обошелся Ветурию в пять сестерциев. Это было недорого, если юноша не преувеличивал, что встречи с Постумом домогались тридцать человек.
Первыми посетителя таблина встретили статуи. Они выстроились вдоль стены – Эсхин, Демосфен, Цицерон и множество других ораторов в характерных для каждого позах. Имен их Ветурий не знал или знал, но забыл. «Мало ли какую ерунду вбивают нам в головы, когда мы молоды, – подумал Ветурий. – Но во сколько обошлась Постуму каждая из тех фигур. Мрамор ныне в цене».
– Ты ко мне? – послышалось за спиной.
Септимий обернулся. Перед ним стоял тощий человек в белоснежной тоге, струящейся ровными складками. Если бы не быстрый взгляд глубоко запавших глаз, его можно было бы принять за одну из статуй, ожившую и отделившуюся от мраморных собратьев: гордый поворот головы, руки, картинно скрещенные на груди.
– Что же ты молчишь? – спросил Постум, не меняя позы.
– Сосед у меня, Домиций, – начал Ветурий издалека. – По эту сторону дороги мои угодья, по ту сторону – его. До смерти родителя – да будут к нему милостивы маны – я жил в Амитерне. Там люди спокойные, уважительные. А в Нуцерии – сплошь разбойники. Схватил Домиций моего вилика и высек…
– Короче! Переходи к делу.
– Да о деле я говорю. В том году пастуха высек, а в этом трех коз увел. Думает, что если его зять сенатор, то ему все позволено. Судиться я с ним хочу. Пусть вернет коз!
– Я готов тебя поддержать. – Постум слегка наклонил голову. – Пройди к секретарю! Будь здоров!
Юноша встретил Ветурия, как старого знакомого.
– Вот видишь, как быстро решилось твое дело.
– Еще не решилось, – возразил было Ветурий.
– Патрон согласился вести твое дело, – объяснил юноша. – В этом гарантия успеха. Сейчас ты внесешь пятьсот денариев…
– Пятьсот! – воскликнул Ветурий. – Да за эти деньги можно стадо коз купить!
– Дело не в козах, – терпеливо пояснил секретарь, – а в нанесенном тебе оскорблении. Я слышал твой разговор с патроном. Ответчик – влиятельное лицо. Потребуется немало усилий, я бы сказал подлинного искусства, чтобы изобличить козни и доказать вину. Кстати, у тебя есть свидетели?
Пастух и козы. Рельеф римского саркофага IV в. н. э.
– Коз моих вся округа знает! – торопливо проговорил Ветурий. – Любой раб их покажет. Они у меня приметные. Я их в Апулии покупал.
Секретарь улыбнулся одними губами.
– Что ж! Придется рабов под пыткой допросить. Но нужны и свободнорожденные свидетели. Мой патрон их отыщет. Путем перекрестного допроса будет установлен факт похищения коз. Далее, ты сам понимаешь, судьям мало одного красноречия. Они ценят знаки внимания…
– Понимаю, – проговорил Ветурий с кислым выражением лица, но все же покорно доставая кошель.
Судебный процесс «Ветурий против Домиция» открылся в сентябрьские календы следующего года. И хотя слушалось одно из самых ординарных дел, базилика на Форуме наполнилась зеваками. Можно было думать, что их привлекло желание послушать самого Постума, если бы не преобладание в зале людей в потертых тогах. Это был верный признак, что аплодисменты оратору были заранее оплачены из его гонорара.
По звону колокольчика судьи, переговариваясь друг с другом, заняли свои места на возвышении. Истец и ответчик сидели, окруженные друзьями, на разных скамьях. Наступила тишина, подчеркиваемая нетерпеливым шепотом и шелестом страниц.
Но где же истинный герой этого процесса? Внезапно головы повернулись в одну сторону. По проходу между скамьями, сгибаясь под тяжестью кодексов и свитков (недаром ведь доказательства называют вескими), спускался сам Постум.
Председатель судейской коллегии выставил перед собою три клепсидры[185] и, дождавшись, пока прославленный оратор займет свое место, перевернул одну из них.
– О вершители судеб! – начал Постум, протягивая руку в сторону судей. – О хранители справедливости, наделенные властью римского народа! Дело, о котором пойдет речь, поначалу может показаться недостойным вашего благосклонного внимания. Но маленький камушек на беговой дорожке Олимпии может похитить победу у не знавшего поражений атлета. Из-за мелочей разгорались жесточайшие войны. Наш союзник нумидийский царь Масинисса напал на владения Карфагена и похитил стадо коров. Карфагеняне не стерпели обиды и дали нумидийцу отпор. И вот уже в курии раздается призыв Катона: «Я полагаю, что Карфаген должен быть разрушен». Вот и дымятся развалины Карфагена, и римский плуг прорезает борозду на преданной проклятию земле.
Овации потрясли своды базилики.
Оратор осушил сосуд с водой и продолжил:
– О быстротечное время! Давно ли Рим в ужасе восклицал: «Ганнибал у ворот!» Но вот уже нет ни Ганнибала, ни Карфагена. С востока угрожает новый противник – царь царей Митридат Евпатор. Вы спросите, с чего началась вражда с Римом? С оскорбления, нанесенного царю нашим послом Манием Аквилием. Обиду смывают кровью, и вот в Синопе снаряжен флот. Расправив паруса, вражеские триеры покидают Понт Эвксинский. Под знамена Митридата становятся скифы, армяне, греки и сто других народов. Благо бы Рим был един, но наши полководцы Марий и Сулла – непримиримые враги. Вы спросите: почему? Сущая мелочь, ничтожная обида!
Председатель пододвинул к себе вторую клепсидру и перевернул ее. Разгоряченный собственным красноречием, оратор еще более разгорался. Его уже нельзя было остановить. Его отработанный голос захватывал не силой, а глубиной. Перенесясь в Африку, Постум живописал дикую природу этой страны и на ее фоне подвиги неуловимого нумидийского царька Югурты, водившего за нос опытного военачальника Мария. И все это для того, чтобы объяснить, как разгорелась зависть Мария к своему помощнику Сулле, сумевшему взять Югурту в плен.
Поворот третьей клепсидры совпал с переходом к гражданской войне между марианцами и сулланцами.
– Вспомните, – громыхал Постум, – как Сулла со своим войском стоял в Кампании, под Нолой, готовясь к посадке на корабли и к войне с Митридатом. И в это время в лагерь врываются посланцы сената, объявляя о передаче командования Марию. Сулла не стерпел этого оскорбления. Его легионы двинулись на Рим. Впервые в римской истории римляне воевали с римлянами…
В это время раздался грохот падающей скамьи. В проход между рядами вырвался Ветурий. Потрясая кулаками, он кричал:
– Мое дело перед судом не о насилии и не об убийстве. У меня увели трех коз. А ты звонишь во все горло о кознях Карфагена, о хитростях Югурты, о Суллах и Мариях! Как хочешь, Постум, но изволь что-нибудь сказать о трех козах! Говори же или верни мне мои пятьсот денариев!
Хохот и аплодисменты потрясли базилику. Это был первый успех Постума, который не стоил ему ни асса[186].
Власть над телом и духом
Кораблекрушение
Уже третий день царь царей Дарайавуш[187], лежа на высоком ложе, стонал. И во всей державе от Северного до Южного моря, от эллинских островов до Индийских гор не нашлось никого, кто бы мог облегчить его страдания. Вокруг него, причитая, бегали жены, телохранители же метались по столице в поисках любого, кто подскажет, как помочь упавшему с коня, От них разбегались, как трусливые зайцы от лисы, ибо уже знали, что главный целитель дворца египтянин Тутмес приговорен к казни на колу, ибо после его лечения Дарайавушу не стало лучше.
И тогда один из последних дворцовых рабов, недавно привезенный из Лидии, вспомнил, что в Магнезии, главном городе сатрапии, исполняет рабскую службу прославленный эллинский врач Демокед, сопровождавший казненного правителя Самоса Поликрата. Услышав это, главная из жен царя царей Атосса предстала перед супругом и сообщила ему, что есть тот, кто может помочь, и находится он в Магнезии. И произнес Дарайавуш между двумя стонами: «Доставить!»
И поскакали гонцы по царской дороге, меняя на каждой станции коней. И на седьмой день после того, как царь упал с коня, доставили гонцы во дворец эллина и привели к царскому ложу, даже не дав сменить лохмотья.
И лежал эллин у высокого ложа, не признаваясь в том, что он врач Демокед, уверяя, что он повар Поликрата. Царь же царей, продолжая стонать, произнес между двумя стонами: «Палача!» И явился палач с плетьми и скорпионами. Сели телохранители на голову и ноги эллина, и тогда он признался, что он Демокед и врачевал Поликрата, получая за это в год два таланта, а до него правителя Афин Гиппарха за сто мин, что он родом из Кротона, где у него остались ученики.
Дарайавуш нетерпеливым движением прервал этот поток слов и приказал: «Начинай!» И приблизился эллин к ложу, приподнял покров над посиневшей царской ногой и в одно мгновение вправил сустав.
Наутро синева с ноги ушла и опухоль спала, и призвал к себе царь Демокеда, уже облаченного в шаровары, и сказал ему:
– Поликрат платил тебе два таланта в год, я же тебе говорю, проси у меня все, что пожелаешь, кроме возвращения к эллинам.
Упал Демокед к царским ногам, уже спущенным на ковер, и попросил даровать жизнь египтянину, которого ждала смерть на колу.
Удивился Дарайавуш незначительности этой просьбы и сказал:
– Пусть живет и будет рабом твоим, ты же оставайся во дворце и пользуй меня и моих жен.
Прошло много лет. Стал Демокед во дворце человеком, пользующимся необыкновенным почетом. Царь не делился с ним своими тайнами, но ведь он доверил ему главное, что у него было, – собственную жизнь. Слава Демокеда распространилась не только по всей Персии, но и за ее пределами. Не раз направляли цари самых отдаленных земель к Дарайавушу послов с просьбой прислать «кудесника» – так называли повсюду Демокеда, чтобы оказать помощь. Но Дарайавуш отвечал им так: «Брат мой! Проси у меня золота, проси войска – и ты их получишь, но мой лекарь не имеет цены и всегда останется при мне».