Справа, из-за накрытой грубым полотном груды пифосов и амфор, к прыгающему на волнах кораблю бежал кто-то в коротком хитоне. Ветер раздувал его седые космы. Остановившись в нескольких шагах от стража и повернувшегося к нему лицом чужеземца, он прижал руки к груди и с достоинством поклонился.
– Слава богам-спасителям! – проговорил он скороговоркой. – Я волновался уже вчера, как только подул Борей. Всю ночь не спал и задремал к утру. Вот и опоздал…
– Ты нас ждал?! – удивленно протянул чужеземец. – Но ведь мы здесь случайно, мы плыли в Милет…
– Мне все равно, куда вы плывете и откуда родом. Я жду всех, кто в море, и молюсь за них богам. Меня здесь все знают. Я хозяин этой гавани.
Сорвав с шеи рваный черный шарф и размахивая им, он продолжил:
– Месяц я носил траур по пентере, разбившейся на камнях близ Суния. Теперь я его снимаю. Какое счастье! Вы избежали этой участи.
Внезапно он повернул голову. Глаза его цвета синьки заполнились слезами.
– Смотрите! – воскликнул он. – Это мой корабль! Как же его швыряет! Боги! Спасите его!
– У тебя есть еще и корабль! – промямлил чужеземец.
Но седовласый не ответил. Он всецело был поглощен новым зрелищем. Вытянув худую, заросшую волосами шею, он смотрел, как корабль борется с волнами. Выражение восторга на его лице чередовалось с испугом и отчаянием. Казалось, у него в жизни ничего не осталось, кроме этого корабля, и, приключись с ним беда, он с горя бросится в море.
Волнение передалось карфагенянину. Он также забыл обо всем и до рези в глазах следил за схваткой корабля со стихией. И только когда судно скрылось за мысом, чужеземец оглянулся. Странный человек исчез.
Сплевывая сквозь зубы, страж сказал:
– Теперь его не догонишь. Бегает быстрее зайца. И откуда в нем такая прыть?! Помчался к нашей старой гавани, к Фалеру. Ему надо встретить корабль.
– И что в этом удивительного? – проговорил незнакомец. – Человек радуется, что спасся его корабль.
– «Его корабль»! – расхохотался страж. – Да на нем ничего своего нет. Даже хитон с чужого плеча.
– Значит, он не владелец гавани?
– Конечно, нет. Хозяином гавани в Пирее прозвали его в шутку. Ведь он встречает все корабли, и приветствует их прибытие, и отправляет в плавание, и молится за них богам. Здесь к нему привыкли. Кто накормит, а кто и вина поднесет. Хотя он и рассудком тронулся, но гордый. Сам никогда не попросит, а если берет подаяние, словно бы одолжение делает…
– А как его зовут?
Страж пожал плечами и побрел в сторону груды амфор.
Чужеземец присел на каменный столбик. Между бровями у него появилась складка – след раздумья.
Ему не раз приходилось видеть в Карфагене подобных больных, которых считают одержимыми добрыми или злыми духами. К ним то благоговейно прислушиваются, то их изгоняют из города или убивают. Гиппократ первым дал описание временного безумия, назвав его «священной болезнью» и показав, что ничего священного в ней нет. Но ведь и он не указал, как эту болезнь можно излечить и существует ли вообще возможность помочь таким несчастным. Самое главное – установить причину заболевания, каким бы оно ни было.
Никому не известно, как зовут этого «хозяина гавани». Никто не интересуется, откуда он родом. А ведь это мог быть чужестранец, занесенный в Аттику из Египта, Финикии, Италии. Вот и меня ребенком нашли на берегу и воспитали чужие люди. И я ничего не знаю о себе, кроме того, что разбившийся корабль принадлежал некоему Трассилу. Может быть, мой отец так же где-нибудь бродит, как «хозяин гавани»?
Повреждения, нанесенные гауле бурей, оказались более серьезными, чем это можно было думать в первые мгновения. Пришлось задержаться на полмесяца. Пока была доставлена новая мачта и поставлена взамен треснувшей, пока латали паруса и заменяли весла, Малх не без удовольствия знакомился с Пиреем, о котором он и раньше знал как о самом крупном порте круга земель. Но ему не было известно о перестройке Пирея, осуществленной по плану архитектора Гипподама[188]. Улицы были построены словно по линейке, а на пересечении двух главных улиц возникла обрамленная колоннами портиков великолепная площадь торгового города – агора Гипподама, как ее называли пирейцы. Кого здесь только не встретишь! И пахнущего конским потом скифа в кожаных штанах, и белолицего черноглазого перса в одеянии до пят, и темнокожего толстогубого обитателя болот, откуда вытекает кормилец Египта Нил. И какие только товары не были выставлены заезжими купцами на продажу! С Геллеспонта макрель и соленая рыба. Из Сиракуз свиные окорока и сыр. Из Египта паруса и папирус. Из Палестины благовония. Из Италии светильники и утварь этрусской работы. Из Карфагена красное дерево и пестрые подушки. С Родоса – сушеные смоквы. Из Лидии – обнаженные красотки. Шерсть из Милета. Оружие из Арголиды. Лошади из Фессалии.
Между длинными стенами, соединяющими Пирей с Афинами, Малх прошел к сердцу Аттики, городу, красота храмов которого не имеет соперниц. Такого обилия великолепных статуй и картин нет нигде в мире.
Все это обилие и богатство вытеснили из памяти Малха взволновавшую его встречу в Канфаре. Но случай вновь столкнул его с безумным. Это было поздно вечером, когда он, полный впечатлений, возвращался из Афин. Безумный брел по середине улицы. Его длинные ноги заплетались. Малх прижался к стене. Ему захотелось остаться незамеченным. Но эта предосторожность была излишней. Безумец все равно бы его не заметил и не узнал. Его взгляд был устремлен к морю. Оно было пустынным. Резко повернувшись, безумец зашагал в обратном направлении и, пройдя рядом с Малхом, свернул к улице, ведущей к храму Артемиды.
Длинная тень тянулась за ним, ломаясь на синевато-бледных стенах. В призрачном свете Селены город казался как бы погруженным в воду, на морское дно. И какое-то непонятное чувство охватило Малха. Ему почудилось, что он когда-то, в каком-то другом мире, лежащем за гранью его памяти, видел эти замкнувшиеся в своем молчании дома с черепичными кровлями и прикасался к этим одиноким, вытянувшимся на перекрестках гермам[189]. И безумный, несущийся в одиночестве к какой-то одному ему известной цели, был тоже оттуда, из невозвратного прошлого, из царства сна. И так же как магнезийский камень влечет за собой железные предметы, безумный влек его, потерявшего волю, за собой.
Малх шел и слышал лишь шаги – мерные шаги в гулком молчании ночи. Они отдавались в его груди, как гудение медной пластины, сзывающей всех на палубу в бурю, как удары молота по раскаленному металлу. Малх шел, не замечая времени, не ощущая усталости. Безумный ни разу не оглянулся. Словно он принимал Малха за свою тень и не слышал ни шагов, ни учащенного дыхания.
На окраине Пирея, у домика, вросшего в землю, безумный остановился и, обернувшись, сказал:
– Остановись! Мальчик только что заснул. Ты можешь его разбудить.
Он смотрел не на Малха, а куда-то сквозь него. Это было страшно. Но страшнее были странные слова о мальчике. Конечно, это был бред, так же как корабли, которые он не устает встречать и провожать, как все его поведение. Но ведь за бредом что-то должно стоять, как за верой в богов, в подземный мир, в царство мертвых…
– Что же ты молчишь? – продолжал безумный. – Наверное, у тебя нет дома. Пойдем в мой подводный дворец. У меня тепло и мягко.
Безумный толкнул покосившуюся дверь, издавшую звук, наподобие крика чайки, согнувшись, вошел внутрь. Малх рванул за ним. В помещении было темно. Но когда он присмотрелся, то увидел в углу высокий деревянный сундук, видимо служивший безумцу ложем, и качающееся на веревках, прикрепленных к потолку, деревянное корыто.
У Малха бешено забилось сердце, и он прислонился к стене, чтобы не упасть.
Безумный склонился над корытом, поправил что-то и сказал:
– Смотри, как разметался… Подушечка жестка… Надо набить пухом.
Малх, оторвавшись от стены, сделал к колыбельке несколько шагов и увидел, что она совершенно пуста.
Не помня себя, он выбежал, помчался, не разбирая дороги, натыкаясь на стены домов и на гермы, падая, вставая, не видя ничего вокруг.
Этой ночью он не вернулся на гаулу. Остаток ее он провел в гавани в состоянии, близком к безумию. Мысли его скакали, и он не мог с ними сладить. Ему вспомнилось детство, обстановка родного дома, в котором он вырос. Но странно: за всем этим вставало что-то еще. Словно бы, вглядываясь в серебряное зеркало, он увидел не только себя, но и что-то за своей спиной в каком-то другом, забытом им мире.
Малх вспоминал, с какой нежностью несчастный безумец обращался к своему несуществующему ребенку. Несуществующему? Или существующему в его воображении? Для безумца время остановилось на какой-то точке, в которой сошлись корабль, море, ребенок. Эту точку его сознание не может перейти. А если попытаться восстановить ситуацию?
Жители Пирея, которых трудно было чем-либо удивить, все же удивились, что богатый чужеземец скупает обломки кораблей. И конечно же, вскоре появилось немало желающих поживиться за счет чудака. Перерыли свалки. Кое-кто спустился и на дно. Во всяком случае, через пару дней у Малха было столько обломков, сколько ему было нужно. А потом пополз слух, что владелец гаулы, которую чинили в Канфаре, рехнулся. А так как его видели вместе с «хозяином гавани», то решили, что он заразился безумием от него. Ведь не может нормальный человек собирать корабельные обломки и тем более платить за них?!
Двух безумцев стали видеть чаще и чаще. Тот, что помоложе, стал заботиться о старце. У него появился добротный гиматий и сандалии – а раньше он ходил зимой и летом босым.
Однажды, покинув «навархию» – так пирейцы называли хижину «хозяина гавани», – два безумца направились к Фалеру. Соседу удалось подслушать только обрывок фразы, с которой младший обратился к старшему:
– Это очень большой корабль. Ветер загнал его на камни…
Сосед без труда догадался, что речь идет о каком-то кораблекрушении и что чужеземец специально явился за «хозяином гавани», чтобы повести его туда, где случилось несчастье. Он пошел было за ним вслед. Но ветер дул с такой силой, что легко охладил его любопытство и заставил вернуться с полпути. Наутро сосед узнал, что никакого кораблекрушения в заливе не было. Это его удивило. И на эту, и на следующую ночь «хозяин гавани» к себе не возвращался. Этого ранее не бывало.