Вскоре тайна раскрылась. Ночью гаула снялась с якоря. Пирей остался без «хозяина». О том, как это случилось, мог рассказать лишь один страж, тот самый, что был свидетелем встречи чужеземца с городским сумасшедшим. Вот что рассказал страж:
– Время было позднее. В гавани никого. Вижу, они идут. Остановились у амфор. Финикиец дал «хозяину» напиться. Тот выпил. Походил немного. А затем – голова набок. Уснул. Финикиец покрутился вокруг спящего, потом поднял его и понес в Фалер, к тем обломкам, которые скупал. Положил он его у самого моря, накрыл своим гиматием и ждет. А чего ждет? Ветрено. Море разгулялось. Другой бы его куда-нибудь дальше отнес от ветра. Это я тогда подумал. А смотреть на них было интересно, как в театре. «Хозяин гавани» спит, а финикиец ходит вокруг него. Волнуется. Еще не развиднелось, как «хозяин» проснулся. Поднял голову. А финикиец бормочет, куда-то показывает, будто что потерял. Вдруг «хозяин» как закричит во всю глотку. Каждое слово слышно: «Отдай моего сына, Трассил. Я тебе говорил, что не надо было плыть…» И тут финикиец как закричит: «Отец мой! Обними меня! Я твой мальчик!»
И тут же он его на свою гаулу потащил. Той же ночью они уплыли. И пусто у нас стало. Корабли приходят и уходят. А нет чтобы их кто-нибудь без дела встретил, без корысти. От чистого сердца. Никто не ждет, не волнуется. Всяк о себе и добре своем печется. А у него, «хозяина» нашего, за всех сердце болело. И никакой он не безумный. Просто душевный. В других местах таких людей не видывали. А у нас жил – не ценили. Вот и увезли.
Встреча в пути
Рассказ обрисовывает реальную обстановку, характерную для Римской империи II в. Один из главных героев, Гален, прославленный врач, придворный медик императоров Марка Аврелия и после его смерти Коммода, автор множества трудов – философских и главным образом медицинских, в том числе комментариев к сочинениям Гиппократа.
Сатерн смотрел на дорогу, уходившую к невысоким пологим холмам и терявшуюся среди них. Издали она казалась гладкой, словно стальное лезвие. Ни единой выемки или шероховатости. Каменные плиты вросли в землю и стали такой же частью ландшафта, как холмы, поросшие порыжелой травой, пинии или небо.
На четырехколесной повозке мчался императорский курьер. Ему перепрягли лошадей в несколько мгновений. За ним укатил немолодой торговец благовониями, пахнущий, как счастливая Аравия. Для него также нашлись свежие лошади. На собственных мулах важно проехал какой-то богатый провинциал с бесчисленной свитой рабов. Его крытая коляска сверкала золотой обивкой. Занавеси были из тончайшего шелка, который привозят из страны серов[190]. Сытые мулы покрыты пурпурными тканями. Впереди бежали скороходы, чтобы устранять все, что может вызвать задержку.
Все торопились в Рим. Никого не привлекал постоялый двор в стороне от дороги, где можно было не только переменить коней, но за умеренную плату получить обед с вином.
Постоялый двор назывался «Колесо», и кривое колесо со спицами было изображено на потускневшей медной доске у входа. Эта доска, согласно императорскому рескрипту, должна была содержать перечень всех услуг, которые могут быть предложены путешественнику, с указанием их стоимости. Сверх того, в самом ее низу уместилось короткое приветствие хозяина гостю и восхваление достоинств дома и его кухни. Мало кто из проезжающих удосуживался прочесть надпись на доске до конца. Временем обладали лишь те, у кого не было ни лишних денег, ни собственных мулов и лошадей.
Сатерн успел прочитать ее трижды. По профессиональной привычке он подметил несколько грубейших ошибок в написании слов. Человек, вырезавший надпись, явно не учился в школе, и ферула[191] не гуляла по его рукам. Он, очевидно, был таким же невеждой, как хозяин постоялого двора, речь которого казалась не менее грубой, чем его лицо с низким лбом преступника.
Сатерн провел на постоялом дворе ночь и присмотрелся к его порядкам. Тюфяк весь в заплатах и дырах. Вместо перьев он набит жестким речным камышом. Можно подумать, что ты спишь на ножах. Но еще хуже камыша блохи, облюбовавшие тюфяк. Сатерн не считал себя неженкой. Ему случалось спать и на земле, и на голых досках. Но он не выдержал яростного нападения паразитов. Он встал и тихо вышел во двор, обнесенный невысоким забором. Чернело небо, усыпанное мелкими звездами. Из конюшни доносился негромкий храп коней и хруст пережевываемой жвачки. Когда глаза Сатерна привыкли к темноте, он различил у ворот конюшни две длинноногие тени. Хозяин о чем-то подозрительно шептался с конюхом. До слуха Сатерна донеслись лишь слова «у оврага».
Трактирщики в этой местности пользовались недоброй славой. Сатерн слышал, что они воровали у погонщиков овес, который те запасали для своих животных, подливали в вино воду и даже в сговоре с разбойниками убивали путников. Впрочем, самому Сатерну нечего было опасаться разбойников. Кошелек его был пуст, а одежда ветха. И Сатерн предпочел бы встретиться с ними, чем возвращаться на тюфяк к блохам. Вручив хозяину последний асс, он покинул его дом и провел остаток ночи у дороги на кучке соломы, на которой, видимо, уже кто-то ночевал до него.
Ночь была холодной. Потертая тога почти не грела. Но все же это было лучше тюфяка и зловония постоялого двора.
Проснулся Сатерн от порывистого и упорного лая собаки. Словно кто-то колотил деревянным молотком в обитую медью дверь. На высоких нотах начали свою перекличку петухи. Ветерок прикоснулся к листьям придорожных вязов, и они ответили еле слышным трепетом. Запели невидимые в ветвях птицы. Это были звуки утра, пробуждающего все живое.
Сатерн протер глаза и прошептал молитву богам, возблагодарив за дарованный ими день.
Сатерн рассчитывал, что кто-нибудь из проезжающих согласится подвезти его в Рим, а там бывшие ученики дадут ему кров и помогут добраться до Мантуи.
За прожитые годы Сатерн научился с первого взгляда оценивать людей. Он не рискнул подойти к торговцу благовониями, уехавшему в просторной коляске. «Вряд ли моя одежда внушила бы ему доверие, – подумал он. – О карете провинциала нечего и думать… А вот этот как будто подойдет…»
К милевому столбу[192] подъехала двуколка, запряженная парой лошадей темной гнедой масти. Ею правил человек в дорожном плаще и широкополой шляпе. Остановив коней, он что-то спросил у подбежавшего хозяина постоялого двора, помотал головой, видимо, в ответ на его предложение услуг. Тем временем Сатерн, стряхнув с тоги соломинки, подошел к незнакомцу. На вид ему было лет двадцать пять – тридцать. У него было смуглое лицо с тонким носом и полным ртом. Блестящие, слегка навыкате глаза смотрели немного надменно.
– Не будешь ли ты так добр, – проговорил Сатерн, – подбросить меня в Рим…
– Садись, – предложил незнакомец после недолгого раздумья. – Мои лошади еще не устали, а вдвоем ехать веселее и безопаснее. Ты видишь, я без рабов – они еще в Брундизии.
По мягкому выговору Сатерн сразу определил, что перед ним грек. Двуколка была горячей от солнца и пахла какими-то травами. Сатерн тяжело опустился на сиденье. Незнакомец натянул вожжи, и кони рванули.
– Познакомимся, меня зовут Галеном, – сказал незнакомец. – Я медик.
Он произнес это с гордостью, непонятной для римлянина. Врачами в Италии были по большей части рабы или вольноотпущенники. И специальностью этой можно было гордиться не более, чем профессией учителя.
Словно угадав мысли Сатерна, Гален тут же добавил:
– Я не из тех неучей, недоучек или учившихся слишком поздно, что могут от глухоты прописать касторку, а от жара посоветуют лечь в холодную ванну. На ежегодных состязаниях в Эфесе я не раз получал награды за лучший врачебный труд года. Да и в Риме, где я прожил всего три года, меня хорошо знают – пять лет меня не было в Риме, а письма все идут и идут, и всем нужно дать совет и послать лекарство, объяснив, как им пользоваться.
– А разве лекарств нет у нас в Риме? Да и врачей много.
– О! – оживился Гален. – Ты, я вижу, совсем не искушен в медицине! Врачей-то много, да сколько среди них мошенников. Большинство называющих себя врачами и читать-то часто не умеют, не только писать! Да что читать – даже говорить. Образованный пациент заметит в их речи столько ошибок, что, если не глуп, и разговаривать-то с такими невеждами не захочет, не то чтобы у них лечиться. А чего стоит привычка вламываться в дом больного с десятком, а то и двумя учеников – от прикосновения стольких ледяных пальцев и здоровый занеможет.
– Да, да! – подхватил Сатерн. – Такое было с одним из моих учеников!
– А лекарства? – продолжал Гален, яростно взмахивая вожжами. – Да изготовители лекарств просто грабители или неучи. Они даже не знают состава целебных смесей, а, когда хотят приготовить их по лечебникам, сами становятся жертвой обмана. Сборщики трав надувают поставщиков, поставщики – торговцев, торговцы – врачей, не умеющих отличить фиалки от крапивы. Уважающий себя медик сам приготовляет лекарство. У меня есть все, что входит в его состав. Я совершил путешествие на Кипр за медным купоросом и белой цинковой окисью. Мой приятель-киприот дружит с прокуратором рудников у Тамасса. Свинцовый блеск я получаю из залежей между Пергамом и Кизиком. С берегов Мертвого моря я привез асфальт и пористые горючие камни. Индийское алоэ я купил у торговцев, ведших караван в Палестину. Травы, которые можно найти на месте, я никогда не куплю у проклятых торговцев лекарственными товарами – их мне приносят свежими мои собственные сборщики, а высушиваю я сам, никому не доверяя. Оливковым маслом меня в изобилии снабдил отец. Да и сам я в молодости запас его немало. Лечебными свойствами ведь обладает выдержанное масло. Теперь ты понимаешь, почему мои пациенты и их друзья предпочитают отправить гонца ко мне в Пергам, чем пользоваться услугами тех, кто воображает, что нехватку умения и таланта восполнят серебряные инструменты с золотыми ручками или сосуды из слоновой кости, которые они расставляют на виду у пациента.