В это время подскакал Александр с несколькими всадниками. Видя рядом со слоном неподвижное тело, он приказал стащить доспехи в драгоценных камнях. Но не успели приблизиться к Пору, как слон подхватил своего повелителя стал укладывать его у себя на спине.
Со всех сторон в слона полетели дротики. Но и содрогаясь в предсмертных конвульсиях, слон упал так, чтобы не задушить господина своей тушей.
– Вот она верность! – воскликнул Александр, обращаясь к своим спутникам. – Будь у Пора все такие слоны, не ему бы здесь лежать, а мне.
– Слон оправдал свое имя, – вмешался толмач. – Этого слона звали Верность.
В это мгновение Пор открыл глаза. Александр наклонился над раненым.
– Что тебя побудило испытывать судьбу, злополучный ты человек? – спросил он без ненависти в голосе.
– Ты знаешь это сам: верность. Человек должен быть верен своему долгу, даже если против него весь мир.
– Хорошо сказано, – отозвался Александр. – А чего ты ждешь от меня?
– Верности самому себе. Человек, вздумавший покорить весь мир, не омрачит своей победы несправедливостью.
Слова эти, переведенные толмачом, произвели на Александра впечатление.
– Пришлите моего врача, – распорядился Александр. – Пусть он исцелит раны Пора. А ты, Птолемей, позаботься, чтобы моему новому другу была передана половина земель Абисара и Таксила. Довольно обмана и хитрости. Мы будем теперь опираться на верность.
Пурпурная мантия
Рассказ посвящен последним часам жизни Митридата, пытавшегося спастись от Помпея в Пантикапее и заколовшегося там после получения вести об измене его сына Фарнака.
Митридат с трудом оторвал от ложа голову. Она была налита тяжестью последних дней, как свинцом. И только шум за стенами дворца, пронзая сознание, будил к жизни.
Дворец был стар, как город с варварским именем Пантикапей, и так же, как он, отдавал чем-то затхлым. Может быть, это запах зерна, сваленного в гавани? Его мочит дождь. Клюют птицы. За ним не идут корабли. Боспор Фракийский у римлян. И перепревшее, не находящее покупателей зерно отравляет город, дворец, душу.
В детстве Митридат произносил «Понтикапей», наивно производя имя города от Понта Эвксинского. Но потом он узнал, что между Понтом и Пантикапеем нет ничего общего. Город получил название по протоку, текущему из гнилых Меотийских болот. Имя этому протоку Пантикап, что означает «рыбный путь». Эллины называют его Боспором Киммерийским.
Одно время Митридат мечтал дать городу новую жизнь, превратив его во вторую Синопу. Но войны помешали заняться Пантикапеем. Все здесь оставалось по-старому. Даже ложе стояло на том же месте.
Здесь беспечно дремали сыновья Митридата. Война была за Понтом. Она требовала лишь наемников и хлеба. Сыновья выкачивали степь, как могли. Их мечтой было остаться здесь навсегда. Пантикапей заразил их своей сонной одурью, своим гнилым спокойствием.
Митридат не собирался отсиживаться за этими стенами. Он остановился здесь перед боем. Преследуемый Помпеем, он явился сюда за новыми воинами. По заросшим травой улочкам день и ночь скакали его гонцы, его глашатаи. Они будили спящих, обещая золото и славу свободным, свободу – рабам. Но пантикапейцы привыкли к своим домам с деревянными ставнями, к своей агоре с ее жалкими пыльными платанами, к запаху перепревшего зерна. И Митридат оставил их в покое. Пусть эти жалкие торгаши прозябают в своем гнилом городе. Митридат поведет на Рим скифов. Он уже отправил к скифским царькам своих дочерей. Он, царь царей, породнится с ними, а они дадут своих стрелков, свою непобедимую конницу. Он поведет их к Альпам. Римляне преследуют его в Азии, он нападает на них из Европы!
Шум снаружи звучал все настойчивее. Митридат прислушался. Нет, это не скифы, в которых он верил и ждал. Это его воины! Это голоса тех, кого он привел в Пантикапей, и тех, кто здесь оставался с Махаром, но не последовал за ним в Херсонес.
– Фарнак!
Что же привело Фарнака на путь измены? Помпей ему дороже отца? Страшная догадка осенила Митридата. Пурпурная мантия!
Митридат опустил ноги на пол. Ступни ощутили прохладу камня. Расправляя плечи, он чувствовал себя таким же сильным, как в тот день, когда нес на плечах раненого Фарнака. Он любил его больше других сыновей и не скрывал этого. Он обещал одному ему свои богатства, свой трон.
– Битаит! – вполголоса позвал Митридат.
И тотчас на пороге выросла фигура галата. Как всегда, взгляд телохранителя выражал готовность выполнить любой приказ. На щеках рубцы. Подобно таинственным знакам, покрывавшим скалы его родины, они могли бы много рассказать о жизни, полной тревог и схваток. Сколько раз он спасал Митридата от кинжала и яда! Но чем он мог помочь теперь?
– Мантию! – приказал Митридат.
Галат стоял неподвижно, словно не слыша приказания или не понимая его. Может быть, ему показалось странным, что повелитель, не снимавший неделями дорожного хитона, потребовал вдруг мантию? Или он больше, чем царь, знал о том, что случилось ночью?
– Что же ты стоишь? – раздраженно воскликнул Митридат, не узнавая своего телохранителя. – Я же сказал, мантию!
Галат, словно очнувшись, ринулся к двери, и через несколько мгновений Митридат ощутил всем разгоряченным телом прикосновение мягкой и холодной ткани.
Царь подошел к бронзовому зеркалу у стены, но не увидел своего лица. Мантия заполнила все зеркало, не рассчитанное на его рост. Фарнак был ниже его на голову. И может быть, это и было источником его зависти и вражды.
Резко обернувшись, Митридат зашагал к двери. Край мантии скользнул по полу, обволакивая пурпурным сиянием мозаичные изображения. Художник избрал сюжетом спасение Ифигении от жертвенного ножа и ее перенесение в Тавриду. Это был миф, излюбленный местными эллинами. В нем было что-то и от его судьбы. Так же как сын Агамемнона, он отомстил матери за убийство отца. Его преследовали эринии. Но где его Пилад? Где Ифигения?[211]
Дул синд, приносивший прохладу с гор Кавказа. Мантия под порывом ветра натянулась, обрисовав широкие плечи и прямую спину царя. В свои шестьдесят лет Митридат был могуч, как в те дни, когда состязался с атлетами и наездниками.
При виде пурпурной мантии толпа у подножия акрополя зашумела еще неистовей. Над головами взметнулись кулаки. Нет, это не похоже на судилище, перед которым стоял Орест. Это обвинители. Им не нужны оправдания. Они требуют его отречения, его смерти.
Митридат подошел к краю обрыва. Теперь он видел всю агору. Слева, у храма Аполлона, колыхались черные хитоны понтийцев. Это с ними он громил римлян в Вифинии, с ними отступал через знойные горы Армении, с ними переправлялся через бурные реки Иберии. Это были эллины из Синопы и Амиса, пафлагонские пастухи, горцы Париандра. Для них он был не просто царем, но кумиром. Они пошли за ним на край света. Что же заставило их выйти на агору?
В косых солнечных лучах розовели плащи римских перебежчиков. Ветераны Мария и Сертория, они бежали от проскрипций Суллы и преследований сулланцев. Митридат открыл им двери своего дворца и запоры сокровищниц. Сколько раз ему предлагали мир на условиях их выдачи… Послам Помпея было отвечено: «Друзьями не торгуют!» Эти слова записаны летописцами и войдут в историю.
У булевтерия[212] все было синим. Словно хлынуло море и залило край агоры. Его моряки! В них он был уверен, как в самом себе. В дни самых страшных поражений и неудач Митридат обращал свой взор к Понту, к колыбели своей власти. Он знал, что, покуда берега Синопы, Трапезунда, Диоскурии, Феодосии и Херсонеса охраняются его кораблями, ему не страшны римские легионы.
Митридат смотрел поверх голов. Кажется, эти мгновения принесли ему ту ясность, которая бывает раз в жизни, как любовь. Он увидел всю свою жизнь. Она была рекой, петляющей по степи. В верховьях в нее впадали бесчисленные ручьи. Он вспомнил их имена – Диофант, Лаодика, Архелай, Метродор[213]. Это были люди, отдавшие ему свою жизнь. А он этого не замечал. И вот уже ни один ручей не входит в иссякающий поток. Он изнемогает от одиночества, которое сродни власти.
– Фарнак! Фарнак! – вопила толпа.
Лицо Митридата мучительно перекосилось. Он поднял руки к плечам и рванул мантию. Он отрывал ее от своего тела, как кожу.
Монета Митридата VI Евпатора. 67–66 гг. до н. э.
Пурпурная мантия парила над Пантикапеем. Воины, задрав головы, следили за ней. Они уже забыли о человеке, который был их царем пятьдесят лет. Мантия уже не принадлежала ему. Она парила над агорой, как гигантская кровавая птица, как сама Власть, выбирая себе новую жертву.
Рыбак и Цезарь
Рассказ основан на действительном событии последних лет правления императора Тиберия (14–37 гг.), носившего, как и другие римские императоры, почетное имя цезарь, когда он, удалившись из Рима, жил на острове Капреи (Капри).
Остров Капри, или, как говорили в древности, Капреи, – очаровательнейший утолок земли. Нигде нет такого моря, соперничающего своею синевой с небом. Нигде нет таких сказочно красивых гротов! В них можно попасть на лодке, освещая себе дорогу факелом. Со скал Капрей открывается вид на берег, выгнувшийся подковой. Это Счастливая Кампания. Люди называли этот край счастливым за обилие плодов его земли. Говорили, что сами боги сражались за обладание Кампанией. Показывали даже место, где произошла битва богов.
Сколько романтических легенд было связано с горами Кампании, с ее голубыми озерами, с глубокими и мрачными пещерами! Наверное, император, покинувший Рим и поселившийся на Капреях, очень любил природу? Или, может быть, ему хотелось пожить в тех местах, которые описали два волшебника – Гомер и Вергилий? Может быть, он желал быть поближе к той долине, где герои сходили в царство безмолвных теней?