Из носилок вышел император, еще более величественный, чем прежде. Теперь он уже ничего не боялся. Он шел с высоко поднятой головой. Его движения были неторопливы и размеренны. Септимий ощутил благоговейный трепет. Он готов был отдать жизнь, лишь бы стоять у носилок вместо этих чернокожих со скрещенными руками.
Откуда-то выбежали двое: один тощий, в черном хитоне, с длинными волосами, распущенными по плечам; другой – толстый, как пифос[225]. Септимию они сразу не понравились. Было что-то в их физиономиях зверское. И потом, стоило императору отвернуться, как они делали друг другу какие-то странные знаки. Но вот они ушли. Удалились рабы-носильщики. Одни чернокожие продолжали стоять, как статуи.
Император, кажется, устал с дороги и прилег на бугорке отдохнуть. Заиграла музыка. Септимия это немало удивило, так как нигде не было видно музыкантов. Казалось, это были звуки невидимых флейт и лир, доносившиеся с неба.
И вдруг в нескольких шагах от Септимия приподнялось что-то круглое, словно крышка бочки, и показалась взъерошенная голова.
«Соглядатай!» – подумал Септимий.
И в этот момент снова показались те двое – длинноволосый и толстяк. Они шли на цыпочках, чтобы не разбудить императора. Но что у них в руках? Длинная железная цепь.
«Что же смотрят чернокожие? Может быть, они спят? – лихорадочно думал Септимий. – Да это же настоящие злодеи! Они хотят заковать императора! Они подкрадываются к нему, как волки».
Блеснула цепь в руках длинноволосого и упала на ноги спящего императора. И в это мгновение словно какая-то сила бросила Септимия на сцену. Удар был нанесен в челюсть. Злодей не сопротивлялся. Видимо, он не ожидал, что у императора найдутся защитники. Еще один удар в висок – и тощее тело, описав дугу, упало на подмостки. Толстяк несколько мгновений в ужасе смотрел на неизвестно откуда взявшегося безумца и вдруг бросился наутек. Септимий не дремал. Одним прыжком он догнал беглеца и влепил ему такую затрещину, что тот перелетел сцену и упал в орхестру.
Весь театр встал на ноги. Публике понравился этот неведомый актер, внесший столько жизни в мир театральных условностей. Зрители ревели от восторга. Крики сотрясали огромный зал. Ни одна пьеса не имела в Риме такого шумного успеха.
И только Квинт Цецилий не разделял общего восторга. Он даже не встал со своего сиденья. Руки его дрожали. Лоб покрылся мелкими капельками пота. Один Квинт Цецилий, казалось, понимал, что произошло непоправимое. «А что, если он убьет Нерона? Ведь он обещал с ним расправиться…» – думал с ужасом сенатор.
Воодушевленный криками публики, Септимий метался по сцене, готовый уничтожить каждого, кто посмеет поднять руку на любимого императора. Но сцена опустела. Чернокожие истуканы молниеносно исчезли. Один лишь суфлер с открытым ртом застыл в своем убежище, высунув голову из люка. Септимий ударил ногой по крышке люка и прихлопнул соглядатая, как мышь.
Теперь на сцене остался лишь один император. Видимо, он настолько был потрясен своим неожиданным избавлением, что не сразу опомнился. Так, во всяком случае, казалось Септимию. Но к тому времени, когда Септимий расправился с соглядатаем, император встал на ноги, сбросил массивные оковы. Они отлетели на несколько шагов и глухо ударились о подмостки.
– А ну, покажи кулак, – сказал император, подходя к Септимию.
Септимий, глупо тараща глаза, сжал ладонь и поднес кулак чуть ли не к самому носу властелина.
– Чудовище! – с чувством неподдельного восторга произнес император. – Здорово ты их расшвырял!
Покосившись на актера, лежавшего в прежней позе у его ног, добавил с плохо скрываемым злорадством:
– Этот уже отыгрался. А ведь считался первым актером. И сколько ролей сыграл! Всё в руках Фортуны!
Зрители вопили, топали ногами…
На сцену вышел Тигеллин.
– Уйми народ! – сказал император коротко. – Объяви, что представление окончено. Пусть расходятся по домам.
– Народ радуется, что ты вне опасности. Этот простой человек, – Тигеллин указал на Септимия, – не мог спокойно видеть, как императора заковывают в цепи, даже если это происходит на сцене. Настолько к тебе велика любовь толпы, божественный!
– Да, народ меня любит, – самодовольно сказал император. – И я плачу ему тем же. Стал бы я выступать на подмостках, если бы не хотел доставить удовольствия римлянам. Даже в этом наряде персидского деспота я остаюсь их любимым Нероном. И им нравится, что император – великий артист. А этот старый болтун Квинт Цецилий уверял меня, будто я уроню свое достоинство, если покажусь на подмостках. Ему стала поперек горла моя слава.
– Вот ты и сам понял, божественный, кто тебе друг, – сказал Тигеллин, угодливо склонившись. – Разве можно верить этим старым болтунам, похваляющимся знатностью рода. Юнец, впервые прибывший в Рим, более достоин твоей божественной милости.
– Ты прав, Тигеллин, – охотно согласился император. – Этот человек заслуживает награды. Объяви народу, что я дарю юноше четыреста тысяч сестерциев, а ты возьми его на службу в преторианскую гвардию. Под охраной таких, как он, мы заживем как боги.
С этими словами император скинул маску.
В глазах Септимия потемнело, словно его опять ударили доской по голове. На сцене стоял тот самый буян, который прошлой ночью напал на сенатора.
Аттила
Рассказ основан на одном из сохраненных древними авторами преданий о гибели царя гуннов Аттилы.
Свиток, развернутый вашему взору, написан Аполлонием, сыном Фестила. Тем, кто до сих пор не удосужился услышать обо мне, сообщаю: я торговец из Массилии, и родитель мой, да будет к нему милостив Христос, торговал, как и я, пока не преставился на шестьдесят пятом году жизни. У меня всегда были в запасе прочные и красивые ткани, и я брал за них умеренную цену. Поэтому меня знали от Пиренейских гор до Рена, как в городах римлян, так и во многих селениях франков и бургундов. Я предлагал египетский лен, сирийский муслин, милетскую шерсть, карфагенские ковры и шелк из страны серов. Я одевал декурионов и колонов, христиан и язычников, римлян и варваров. И никто не назвал меня обдиралой и обманщиком. Однажды, это было в тысяча двести шестом году от основания Рима – а от рождения господа нашего Иисуса Христа в четыреста пятьдесят третьем году – я, сам не знаю почему, ушел в дело, далекое от моих обычных занятий…
После его выполнения я уже не занимался торговлей, а, удалившись в монастырь, посвятил себя Священному Писанию, житиям святых и трудам Отцов Церкви нашей. Ознакомившись с этим свитком, вы поймете, почему я не смог вернуться к прежним делам и почему меня называют проводником, хотя проводником я был лишь один раз.
Итак, я прибыл в бургундское селение в верховьях Родана. Стесненное горами, оно занимало одну улицу, но растянулось на целую милю. Собаки на околице деревни встретили меня лаем и сопровождали почти до самого дома знатного мужа Гундерика. С тех пор как остатки бургундов, разгромленных гуннами, были поселены в Сабаудии, Гундерик стал моим другом, и я не знал варвара, достойнее его. Впрочем, от варвара в нем осталось одно имя. Гундерик одевался как римлянин, знал латинский язык не хуже родного бургундского и верил во второе пришествие Иисуса Христа.
У дома Гундерика стояла толпа, чего-то молча ожидая. Первой мыслью было, что в доме покойник. Я подошел к одному из старцев и поприветствовал его со всей почтительностью. На мой вопрос «Что происходит?» он ответил:
– Аттила берет Ильдико в жены.
Аттила и Ильдико! Эти имена не связывались в моем сознании.
– А разве жена Аттилы умерла? – вымолвил я наконец и сам понял, сколь глупым был мой вопрос.
– У Аттилы четыреста жен, – ответил старец, – но кто ему в состоянии помешать взять четыреста первую?
Да, это было так. На всем огромном пространстве от Альп до Кавказа, от Данувия до Ра Аттила был неограниченным повелителем. Ему платили дань бесчисленные племена и народы. Он совершал набеги на Армению, Месопотамию и даже на Италию. И хотя два года назад на Каталаунских полях в «битве народов» император с помощью вестготов, бургундов и франков победил гуннов, не было владыки могущественнее Аттилы.
Отворилась дверь. Толпа встретила Гундерика горестным вздохом.
– Мои родичи и соплеменники! – начал Гундерик. В глухом его голосе звучало отчаяние. – Я решил расстаться с Ильдико, с цветком моей старости. Кому, как не бургундам, известна жестокость Аттилы. Гунны в случае отказа сожгут наши деревни и уведут всех нас в рабство.
– Надо бежать! – выкрикнул стоявший рядом с несчастным отцом юноша. – Разреши мне разведать дорогу.
– Кто пустит нас в свои земли? – продолжал Гундерик. – Кто рискнет бросить вызов Аттиле? Не римляне ли, которые платят Аттиле дань? Или готы, которые у него под пятой? Завтра я расстаюсь с Ильдико. Может быть, среди вас найдется несколько смельчаков, готовых сопровождать мою дочь?
Наступила тишина. Люди неловко переминались с ноги на ногу. Юноша, предложивший разведать дорогу, с воплем убежал. Гундерик скользил взглядом по опущенным лицам. И вдруг его взгляд столкнулся с моим.
– Аполлоний! – радостно воскликнул бургунд. – Как я рад тебя видеть! Тебя послал сюда сам Господь!
Я решительно не понимал, на что рассчитывает мой друг. Может быть, он хочет занять денег и послать Аттиле выкуп?
– Вы, эллины, хитроумнейшие из смертных! – начал Гундерик, когда мы остались одни. – Недаром твой соотечественник обманул бога морей и выколол у его сына глаз. А другой ухитрился продеть нить через раковину…
Не буду излагать всю речь Гундерика. Передам ее суть. Он полагал, что мне ничего не стоит перехитрить самого Аттилу и убедить его повременить со свадьбой, пока Ильдико не исполнится восемнадцать лет. И я уступил его красноречию и мольбам. Я стал проводником.
На следующее утро мы двинулись в путь. Он шел диким ущельем, в глубине которого клокотал и пенился, скача по камням, неширокий горный поток. Ильдико находилась в крытой кожей повозке, запряженной парой лошадей. В четырех возах были подарки для гуннов (всем известно, что они падки на них, как мухи на мед), в трех возах продовольствие, так как дорога к лагерю Аттилы была долгой. Гундерик хотел, чтобы