я совершал путешествие в коляске Ильдико, но я предпочел не расставаться со своим добрым Венетом. Рядом со мною на конях было три воина из числа родичей Гундерика и несколько рабов. Мы проехали вдоль берега живописного Леманского озера, пересекли по мосту белопенный Рен, где с согласия римского самодержца впервые поселились бургунды.
За Реном мы повернули на восток и вскоре услышали дробный топот копыт. Навстречу нам скакал сторожевой отряд гуннов. Они были на маленьких лошадках с косматыми, взъерошенными гривами и держались на их ничем не покрытых спинах с цепкостью репьев. Мне и прежде приходилось встречать этих дикарей, и каждый раз они поражали меня своим обликом и повадками. Низкорослые, с бугристой кожей цвета пустыни, которая породила их, как скорпионов, с клочками редких волос на подбородках, с узкими щелочками глаз под дугами бровей, с космами грязно-бурого цвета, ниспадавшими на до безобразия выдающиеся скулы, гунны не были похожи ни на один народ круга земель. Многие в мое время причисляли их не к людям, а к демонам, посланным в наказание за наши грехи. Другие уверяли, что они, как звери, насыщаются сырым мясом и кореньями диких трав. Может быть, во всех этих рассказах и есть доля истины, но гунны, которых мне привелось видеть, отличались от других варваров скорее по внешнему виду, чем по образу жизни. Я полагаю, что, поселившись в Европе, гунны отказались от многих обычаев своих предков и восприняли образ жизни варваров, захвативших римские провинции до них.
Окружив наш небольшой караван, гунны показали, что отныне мы находимся под их защитой и должны им подчиняться.
Старшего из гуннов звали Эдеконом, и он прекрасно изъяснялся на латыни. Всю дорогу мы были с ним рядом, и я узнал от него о гуннах такое, чего раньше не ведал. Сто, а может быть, и более лет назад (Эдекон говорил о трех поколениях) из бескрайних степей над страною серов гунны двинулись дорогою солнца через непроходимые леса и реки, по сравнению с которыми Данувий все равно что ручей. Они были верхом и в поставленных на колеса войлочных шалашах, вместе со всеми своими стадами и табунами коней. По пути вырастали могилы дедов и отцов, и только внукам, перейдя реку Ра, удалось достигнуть Меотидских болот. Их они не могли перейти. (Почему гуннам понадобилось переходить эти болота, а не подняться выше, этого я понять не смог, но спрашивать не стал.) Но однажды гуннские охотники преследовали оленя, который привел их на берег пролива. Олень бросился в пролив и поплыл. Поплыли и охотники, держась за хвосты лошадей. И оказались в белокаменном городе, занимающем высокую гору (я уверен, что это был Пантикапей). Охотники поспешили вернуться, чтобы сообщить соплеменникам о своем открытии. По указанному оленем пути гунны проникли в страну, которая отделена от моря горами, а внутри совершенно плоская, пригодная для пастьбы скота (конечно, это Таврика). На равнине жил народ, изъяснявшийся на том же языке, что и бургунды (разумеется, это были готы). Увлекая за собою все народы, гунны двинулись к границам империи. Гуннами тогда правил царь Руа, передавший перед смертью власть племянникам Аттиле и Бледе.
О дальнейшем возвышении Аттилы и убийстве им Бледы я уже знал, поэтому попросил собеседника пояснить некоторые удивлявшие меня обычаи гуннов. Я осмелился спросить о смысле глубоких шрамов, покрывавших щеки Эдекона. Оказывается, порезы были сделаны еще в детстве. И цель их не наводить страх на врагов, как я прежде считал, а отгонять злых духов.
Самым тягостным во всем путешествии было видеть, как мучается Ильдико. Из коляски часто доносились рыдания. Это немало удивляло Эдекона.
– Почему она плачет? – спрашивал он. – Может быть, ей не по душе брак с моим повелителем?
Это предположение показалось гунну настолько невероятным, что он засмеялся, показав желтые от жевания какой-то травы зубы.
– Ты знаешь, – проговорил он после некоторой паузы, – Гонория, сестра императора Валентиниана, послала моему владыке кольцо, сама предлагая себя в жены.
– Да, это мне известно, – подтвердил я. – Но Ильдико еще так молода, что не понимает оказанной ей чести.
Конечно, я не стал объяснять гунну, что Гонория отправила Аттиле кольцо из темницы, желая вернуть себе свободу любым путем, и что сестра самодержца не отличалась красотой. Что же касается Ильдико, то ее красота – в этом я, обошедший всю Галлию, уверен – не имела себе равных. Недаром ведь слава о ней проникла через горы и степи и достигла самого Аттилы.
Нередко Ильдико подзывала меня к себе и засыпала вопросами: «Скажи, Аполлоний, Аттила добрый? Он меня отпустит?»
Что утешительного я мог сообщить этому ребенку, наивному и чистому? Объяснить, что Аттила – чудовище, каких не видывал свет? Что трава не растет, где ступило копыто его коня?
– Выслушай меня, Ильдико, – сказал я девушке. – У римлян за пять веков, кажется, был лишь один добрый император. К его имени Тит прибавляли «услада рода человеческого». Этот Тит процарствовал всего два года, отмеченные при этом яростью Везувия и другими страшными бедствиями. Казалось бы, сама природа, враждебная совершающим над нею насилие смертным, не вынесла зрелища их счастья и решила своим вмешательством возместить отсутствие в империи зла. Аттила – великий властитель, какими были Кир, Дарий, а у римлян Цезарь. Вот он какой!
Не знаю, успокаивали ли Ильдико мои рассуждения, или ей было просто приятно присутствие человека, к ней расположенного, но последние дни пути она не отпускала меня от себя.
Область, по которой мы ехали, в давние времена была населена римскими колонистами и составляла провинцию Паннонию. С нашествием гуннов население бежало в Италию и Галлию. О прежней жизни свидетельствовали лишь руины военных лагерей, крепостных сооружений и вилл да обломки латинских надгробий с обращением к богам-манам. Земля заровняла свою память о лемехе и бороне и, одичав, превратилась в такую же степь, какой была в незапамятные времена и какую, кажется, еще помнят приведенные с востока табуны гуннов.
Редкие дома были еще заселены, и в возвышавшихся над ними столбах и засохших деревьях гнездились аисты. Однажды мои спутники, собрав хворост, готовились развести костер. Эдекон им это запретил, чтобы не беспокоить птиц, сославшись на распоряжение Аттилы. Будто бы под стенами осажденной гуннами Аквилеи он увидел аистов, уносивших, по своему обыкновению, птенцов, и отыскал в этом предсказание скорое падение города. Аквилея была взята, разграблена, разрушена, а аисты объявлены священными птицами. Не знаю, заслуживает ли эта басня доверия, но я передаю то, что слышал.
Прошло еще десять дней, и мы вышли на старую римскую дорогу. Хотя гунны не заботились о ее сохранности, она была нетронутой, однако милевые столбы по ее обочинам были превращены в постаменты для каких-то фигур. Судя по почтению, с которым к ним обращались наши стражи на своем языке, они были гуннскими богами. Наконец мы приблизились к селению, которое Аттила избрал своей резиденцией. Оно было по размерам подобно обширнейшему городу, но не имело стен – зачем гуннам стены, когда их защищает страх. Впрочем, центральная часть города, акрополь, была обведена деревянными укреплениями из досок, соединенных так крепко, что едва удалось заметить стык. Стражи, к моему удивлению, пропустили нас, не потребовав подарков, чем мы, видимо, были обязаны присутствием Эдекона. Вдоль улиц, сходящихся к центру, тянулись портики из деревянных столбов. В центре города, как мне объяснил Эдекон, находился дворец Аттилы с плоской крышей.
Посланные им царедворцы приняли наши дары и выделили нам место для отдыха. Но мне предложили прежде зайти в термы. Сколько я ни ссылался на свою усталость, посланцы Аттилы были настойчивы. Из этого я заключил, что никто не должен, по их обычаям, показываться перед владыкою, не смыв вместе с потом и дорожной пылью злые помыслы.
Термы, куда меня ввели, были поразительной красоты и могли бы прославить нашу Массилию и любой из городов Галлии. Через портик я прошел в просторный вестибул, оборудованный в кальдарий. Два застекленных окна, прорубленные под сводом, давали возможность видеть, с каким искусством оборудован резной деревянный потолок. На стенах, покрытых белым полированным цементом, виднелись изображения конных гуннов, их повозок и остроконечных кожаных шатров. Кажется, художник хотел напомнить посетителям терм о их жизни в степи до вторжения в Европу.
Не успел я снять с себя одежду, как ко мне подошел пожилой муж с белой повязкой на бедрах и на чистом латинском языке спросил, не нуждаюсь ли я в его услугах.
– Благодарю тебя, почтеннейший, – ответил я, – но у нас в Массилии посетители терм моются сами.
– О! – воскликнул незнакомец. – Какой огромный путь пришлось тебе проделать.
Присев рядом со мною на корточки, он продолжал:
– Десять лет я провел здесь, но никто не называл меня почтеннейшим. Для гуннов и их гостей я просто раб. И никто уже не знает моего настоящего имени. Никто не помнит, что эти термы сооружены мною.
– Ты архитектор? – спросил я, не пытаясь скрыть удивления.
– Да, – ответил незнакомец. – Когда-то мое имя было хорошо известно, и здания, сооруженные под моим руководством, до сих пор украшают Аполлонию, где я родился. В один из набегов гунны схватили меня вместе с другими и увезли с собою. Узнав о моей профессии, они приказали мне соорудить термы. Я вложил в работу все свое умение, ибо награда, на которую я рассчитывал, – свобода – превосходила все, чем ранее оплачивали мой труд. Но меня оставили при термах прислужником. Теперь я должен тереть спины, стричь ногти и выполнять другие прихоти посетителей терм.
Едва незнакомец закончил свой рассказ, как в вестибул ввалилась группа мужей в тогах, оживленно беседующих по-латыни. Они заняли отдаленную каменную скамью, и оттуда доносились слова «Равенна», «Верона»…
– Это, наверное, императорские послы, – спросил я архитектора-банщика.
Аттила. Медаль начала XVII в. н. э.
– О нет! – ответил он. – Это перебежчики, декурионы.