– Как, – прошептал я, – они добровольно покинули родину и поселились у безбожного Аттилы?
– Такие времена, – отозвался мой собеседник. – Раньше люди вкладывали состояние, чтобы получить почетную должность декуриона. А ныне они не могут ее покинуть и обязаны вносить недоимки за неплательщиков. Вот и бегут. Но мне надо идти.
Он поспешил к новым посетителям, а я отправился в тепидарий. Моему взору открылся обложенный мрамором бассейн. Сделав по направлению к нему несколько шагов, я вдруг был залит теплой водой. Фонтан бил из-под моих ног. «Ничего не делается без воли Божьей, – подумал я. – Господь вывел не ведомый никому народ, как иудеев, и провел его через степи, леса и реки не зря. Аттила – карающий и освобождающий бич в Божьих руках. Он – змей, сатана, без коего не было бы первого Адама. Ныне явится новый Адам».
Хлестала вода, и думы мои неслись неудержимым потоком: «А как же я, песчинка малая? По чьей воле и для чего вынесло меня в тот день к дому Гундерика? Как я мог забыть о деле своем, о доме, о жене и сыновьях и пуститься провожатым? Чей я проводник? А Ильдико? Кто в неведомом промысле эта Ева?»
Снаружи меня ждал Эдекон. Видимо, кипевшие во мне мысли придали моему облику нечто, внушавшее уважение. Гунн, низко поклонившись, как незнакомцу, сказал:
– Во дворце вас ждут!
Дворец Аттилы находился на возвышенности, отличаясь от соседних зданий размерами. Миновав вестибул, мы вошли в огромное помещение, разделенное деревянными витыми колоннами наподобие базилики. Пол был устлан драгоценным пушистым ковром. Вдоль колонн на низких скамьях восседали гунны в одеяниях, сверкающих золотом и драгоценными камнями. Видимо, это приближенные Аттилы, но где же он сам?
В зал вбежала стайка девушек в белых туниках до пят. Если бы не раскосые глаза и приплюснутый нос, их можно было бы назвать привлекательными. Девушки направились в угол, где сидел человек в грубом плаще. Рядом с ним была Ильдико.
Теперь я знал, это Аттила.
Широкоплечий, с крупной бычьей головой, как бы выпирающей прямо из туловища, он был значительнее, чем я его представлял. Я не мог оторвать от него глаз и не видел никого, кроме него.
Девушки затянули какой-то протяжный напев, время от времени кланяясь Аттиле и растерянной, недоумевающей Ильдико. Наверное, это была свадебная песня.
– Тебя зовут Аполлоний? – спросил Аттила.
Я вздрогнул. В тоне и интонации, с каким был задан этот вопрос, было что-то завораживающее.
– Мне рассказывала о тебе Ильдико, – продолжал Аттила, не дождавшись от меня ответа. – За то, что ее доставил, будешь награжден. Передашь мои дары отцу моей супруги. Завтра тебе дадут лошадей и охрану.
Аттила прищурился. Опущенные веки, желтые и морщинистые, как кожура печеного яблока, потушили острый пронизывающий взгляд. И если бы не вздрагивающие уголки губ, я готов был бы поклясться, что Аттила дремлет.
О чем размышлял он в эти мгновения, показавшиеся мне вечностью? Думал ли он о новых походах или о беге времени, перед которым бессилен самый могущественный из царей?
Знаки придворных, более чем выразительная мимика Эдекона дали понять, что аудиенция закончена. У меня не было возможности просить Аттилу об отсрочке свадьбы. Она уже состоялась. Да и сама мысль о чем-нибудь просить Аттилу при встрече с ним не могла и возникнуть.
В последний раз я взглянул на Ильдико. В выражении лица, в повороте головы я уловил что-то новое, мне незнакомое. Нет, не отчаяние! Скорее решимость.
С помощью Эдекона я отыскал отведенный мне дом в той части города, которая была не защищена стеной.
Бургунды, родичи Гундерика, спали, растянувшись на взятых из дому бараньих шкурах. Я пристроился с ними рядом. Но уснуть не мог. Перед моими глазами все время стояла Ильдико. Гордая, запрокинутая голова, жесткая складка на лбу, стиснутые зубы. Я вспомнил Гундерика. Почему он не взял пример с Вергиния, заколовшего свою дочь, когда на нее посягал триумвир Аппий Клавдий? Не помешала ли этому вера, в которую он вступил? Но сама Ильдико, я в этом уверен, была язычницей.
Было уже позднее утро, когда меня растолкал один из бургундов.
– Что-то там стряслось, – сказал он мне.
Я открыл дверь. Гунны метались по улицам. Что-то кричали. Селение напоминало муравейник, в который воткнули кол.
Догадываясь, что произошло что-то ужасное, я приказал своим спутникам вывести коней в лесок близ дороги, по которой мы въезжали, и дожидаться меня.
Предчувствие меня не обмануло. Появился Эдекон. Его роскошная одежда была помята. Редкие волосы на голове сбились в клок. Я бросился к вельможе:
– Что случилось?
– Лучше бы я задушил эту дикую кошку! – закричал гунн. – Их обоих нашли мертвыми. Тебе лучше немедленно уходить.
Я поблагодарил моего спасителя взглядом и бросился догонять бургундов. Видимо, Эдекон опасался, что, если меня схватят, обвинение может пасть и на него как на участника заговора. Как бы то ни было, нам удалось уйти и добраться до Аквилеи. Оттуда в Массилию мы плыли морем.
На этом я бы мог закончить свой рассказ, но, если у читателя хватит терпения, он сможет узнать о похоронах Аттилы то, что о них рассказывали люди, бывшие их свидетелями.
Среди степей в алом шелковом шатре положили труп Аттилы. Спину и голову мертвеца подперли подушками, чтобы он мог видеть свою землю и свой народ. Отборнейшие всадники всего гуннского племени гарцевали вокруг шатра, показывая свое искусство. Прославленные лучники состязались в меткости, поражая на скаку насаженные на копья вражеские головы. Вымазанные бараньим жиром борцы пытались схватить друг друга и повалить на землю. Это был парад силы, ловкости, мужества.
После этого труп под завывание вынесли из шатра. При виде его многие раздирали лица железом и вырывали у себя на голове клоки волос.
Ночью труп Аттилы тайно предали земле, заключив его, как я слышал, в золотой, серебряный и железный саркофаги. В могилу положили захваченные Аттилой трофеи, драгоценную упряжь его коня и знаменитый меч.
Тем, кто не слышал об этом мече, расскажу. Однажды телка из царского стада захромала. Пастух увидел, что она наколола ногу о что-то острое, торчавшее из земли. Когда пастух удалил землю, ему предстал короткий меч, блестевший, как тысячи солнц. Ему когда-то поклонялись непобедимые скифы и захоронили его в кургане своего последнего царя. Пастух отнес меч Аттиле, и благодаря ему владыка гуннов одерживал победы. Никто не ведает, где находится могила Аттилы с мечом. Рабов, знавших о месте погребения, убили. Если кто ее раскопает и вытащит меч, то роду человеческому грозят еще большие бедствия, чем те, что принес Аттила. Не дай Бог, чтобы это произошло.
Никто из римских и варварских летописцев, поведавших о кончине Аттилы, не назвал ее истинной причины. Я нашел лишь упоминание о носовом кровотечении. Но те, кто прочтут мой свиток, узнают истину. Звонкий горный ручеек остановил песчаный вихрь, сметавший племена и народы. Ильдико стала бичом для Аттилы. Ее избрал Бог, чтобы положить конец степной империи, отжившей свой век, освободив нас от Рима, именовавшего себя вечным. Там, где с гиком и свистом проносилась гуннская конница, ныне за смирной лошадкой бредет пахарь, бросая в борозды семена. И заколосилось жито новой жизни. На месте языческих идолищ появились Божьи храмы. И отроки вместо любовных виршей читают жития святых. Слепые певцы под рокот струн и звон кубков славят борцов за веру. И наверное, никогда новый Гомер не воспоет вторую Елену Прекрасную – Ильдико, проводником которой, по милости Божьей, я был.
Смерть Аттилы. Художник Ференц Пацка. Конец XIX в.
Власть и политика
Семь персов
Рассказ основан на повествовании Геродота о приходе к власти Дария, как греки называли Дарайавуша (521 г. до н. э.). Сам Дарий в надписи, высеченной на Бехистунской скале, сообщает, что власть он получил потому, что происходил из младшей ветви Ахеменидов (династии, к которой принадлежали Кир и Камбис) и что он один убил самозванца Гаумату, когда никто другой не осмеливался поднять против него даже голоса.
Их было семеро при Бардии, сыне Кира[226], воцарившемся в Персии после того, как его брат Камбис[227] не возвратился из завоеванного им Египта, столько же, сколько в небесной сфере блуждающих звезд, – Виндафарна, Отана, Гаубурава, Видарна, Багабухша, Ардиманиш, Дарайавуш. Все они были сыновьями вельмож, служивших царю великому, царю царей Киру, сражавшихся под его началом под Сардами и Вавилоном, переживших его гибель в войне против царицы массагетов Томирис[228]. И когда пришла весть, что ненавистный им Камбис был то ли убит, то ли убил себя сам в припадке падучей, все они присутствовали на коронации младшего брата Камбиса Бардии, были введены в состав его друзей, стали его советниками. И каждый из них мечтал сам сесть на золотой трон царя царей, но, по обычаям Востока, царю должен наследовать его ближайший родственник, а не кто-либо другой, даже если у него семь пядей во лбу. Им было трудно с этим примириться, и, собираясь по-дружески за закрытыми дверями, они нередко обсуждали, можно ли, сохраняя царскую власть, ввести вместо наследования избрание лучшего. Но эти обсуждения и споры были бесплодны, поскольку персы и мидяне, даже если и слышали об иных порядках занятия трона, считали их противными отеческим обычаям и воле богов.
Выход как будто случайно предложил Отана, сын Тухры, тесть Бардии, по возрасту старший из семи. Во время очередного тайного обсуждения неразумных и гибельных для державы деяний Бардии, сына Кира, он спросил словно в шутку:
– А правит ли нами Бардия, сын Кира?
Поначалу никто из собравшихся не понял, к чему клонит Отана.
– Какие тут могут быть сомнения, – отозвался Виндафарна, сын Ваяспары. – Правит, на нашу беду!