Приглашенные молча сидели за столом, ожидая диктатора. Подвешенные к потолку светильники освещали лбы в испарине, подергивающиеся кончики губ, не находящие себе места руки. Эти люди не боялись встречи с Суллой, взгляд которого пронизывает насквозь. Их пугало его долгое отсутствие. Вдруг появится вольноотпущенник Суллы Хризогон и объявит, что Сулла не может выйти к столу или – еще хуже – Сулла умер.
Страхи оказались напрасными. Неслышно отдернулся занавес, и из своих покоев вышел Сулла в сопровождении Хризогона. Лицо диктатора покрывали красные бугры, едва оставлявшие место для клочков неестественно белой кожи. Спущенные на лоб светлые волосы слегка курчавились. Видимо, он только что вышел из ванны, приносившей ему облегчение: ведь нарывами было покрыто все его тело и кишевшие в гнойниках червяки вызывали нестерпимый зуд.
Гости встали, обратив к диктатору лица, светящиеся преданностью и сочувствием. Сулла скользнул по ним взглядом и, успокоенно опустившись в кресло, дал знак, что можно сесть.
– Итак… – начал Сулла после паузы, потребовавшейся, чтобы взять из рук Хризогона свиток папируса.
В это время приоткрылась дверь и чей-то голос произнес:
– Публий Лициний Красс.
– Пусти! – распорядился Сулла.
Гости повернули головы. В зал вступил человек лет тридцати, среднего роста, плотного телосложения. Лицо Красса можно было бы счесть привлекательным, если бы не тяжелая челюсть, придававшая ему сходство с быком.
На лицах гостей можно было прочитать неудовольствие: «Чем отличился этот Красс? Что в нем привлекло Суллу? Румянец на щеках? Безукоризненные манеры? Но ведь Красс, захватив несколько городов, присвоил имущество жителей, а их самих сделал своими рабами. Он не поделился с диктатором. Другому бы за это снесли голову, а Красса лишь пожурили. Вот и сейчас, зная о симпатии Суллы, Красс позволил себе опоздать».
Сулла улыбнулся Крассу приветливо и загадочно.
– Ты опаздываешь, мой Публий! Тебе придется устроиться в Регии. – Шутка вызвала хохот. Все поняли, что диктатор назвал Регием противоположный край стола, так как город Регий был на краю Италии, граничившей с Сицилией. Вся Италия казалась Сулле пиршественным столом, за который он усадил своих приспешников, чтобы раздать им лакомые куски.
Красс занял место между тощим, как жердь, Фуфидием и отрастившим брюшко Муреной.
– Итак, – произнес диктатор буднично, – что у нас на сегодняшний день?
В руках Суллы зашелестел свиток.
– Номентанское поместье Лукреция Офеллы.
Сулла отложил свиток и обвел гостей тяжелым и проницательным взглядом. Фуфидий вытянул длинную шею. Катилина откинулся назад, и на горле его выпятился трепетавший кадык. Номентанское поместье! Десять тысяч югеров земли. Пашни! Виноградники! Усадьба с греческими статуями, индийскими коврами, столовым серебром, мебелью из черного дерева! А какие рабы!
Сулла вывешивает список проскрипций. Рисунок Сильвестра Мириса. Около 1799 г.
На губах Красса блуждала улыбка. Самый алчный из всех, он обладал завидным свойством не обнаруживать внешне главной из своих страстей.
– Я думаю, – молвил Сулла, растягивая слова, как это делает стрелок с тетивою лука, – отдать землю и дом Марку Туллию Декуле, выполняющему сейчас мое поручение в Этрурии.
Вырвался вздох. В нем звучали боль и разочарование. Лакомый кусок уплыл!
– Что касается рабов Лукреция, – продолжал Сулла, – то я отпускаю их на волю. Они станут Корнелиями.
Это объявление было встречено равнодушно. Не все ли равно, достанутся ли рабы Лукреция Декуле или пополнят свору вольноотпущенников Суллы, из которой и этот красавчик Хризогон, – сейчас он что-то нашептывает патрону на ухо.
– Дом Овиния, – проговорил Сулла, заглядывая в свиток. – Этот негодяй обманул ваши надежды. Узнав, что его имя в списке, он вскрыл себе вены, а дом приказал поджечь. Пустырь, покрытый головешками и золой, – вот все, что осталось от дома со всеми его богатствами. Рабы же…
– Позволь, – послышался голос.
Гости возмущенно повернули головы: «Красс смеет прерывать Суллу?»
– Что тебе, мой друг? – спросил Сулла вкрадчиво.
– Отдай пустырь мне! – протянул Красс.
Люций Корнелий Сулла. Античный бюст
Взрыв хохота потряс таблин. Живот Мурены напоминал кузнечный мех, надуваемый воздухом, Катилина опрокинул фиал на белоснежную тогу Цецилия Метелла, но тот, подпрыгивая на сиденье, этого не заметал.
Сулла резко вскинул руку, и все затихло. Только Мурена продолжал беззвучно трястись.
– Бери его, мой Публий! – воскликнул диктатор. – Запиши, Хризогон, я отдаю Крассу все пустыри, которые останутся от домов моих недругов.
И снова таблин наполнился смехом и шумными возгласами. Гости не только потешались над Крассом, согласившимся взять вместо городского дома или сельского поместья пустырь, но и одобряли Суллу. «Диктатор мудр и справедлив! Поздно приходящему – кости!»
На следующий день рабы Красса, обученные строительному делу, начали осваивать пустырь. Они быстро очистили его от пепла и головешек, разобрали завал кирпичей и начали рыть яму под фундамент. Через полгода новый шестиэтажный дом с его бесчисленными каморками заселили плебеи.
Дома Красса появлялись то здесь, то там. Многие участки доставались ему даром, согласно обещанию Суллы. Иногда Красс скупал участки вместе с лачугами и, снеся их, возводил такие же высокие доходные дома. Вскоре чуть ли не пол-Рима принадлежало Крассу. Задолжавшие ему квартиранты расплачивались на выборах голосами. Тогда как после смерти Суллы многие завсегдатаи «вороньего пира» разорились и готовы были вызвать из преисподней Суллу, чтобы хоть как-то поправить свои дела, Красс богател не по дням, а по часам. Кроме доходных домов, ему принадлежали серебряные рудники, мастерские, поместья, корабли. Ни один из способов обогащения не казался Крассу недостойным, если он давал надежду на барыш.
И когда уже вместо «богат, как Крез»[256] стали говорить «богат, как Красс», стало известно, что на Рим с непобедимым войском движется Спартак.
Дело Клуенция
Римская уголовная хроника.
Не знаю, кто дал ему кличку Багор, но стоило вигилу появиться на нашей улице, как со всех сторон неслось ликующее: «Багор идет!», и толпа восхищенных мальчишек окружала его.
Он был в своем неизменном кожаном плаще с откинутым назад капюшоном. Башмаки на ремнях, накрест опоясывавших голень, были настолько разношены, что едва не сваливались с ног. Но мы этого не замечали. Считалось особым шиком завязать ремешки сандалий, как у него.
Вигил приветствовал нас согнутой в локте высохшей рукой. Видимо, ей, напоминавшей крюк или багор, он был обязан своему прозвищу.
– Рыбки! – обращался он к нам. – Давайте унесем эти доски, чтобы не стряслось беды.
Мы помогали ему разбирать завалы строительного мусора, переносить лестницы, проверять пожарный инструмент. Багор расплачивался не сластями и орехами. Платой были рассказы о пиратах, свирепствовавших в годы моего детства на морях. Караульня, бывшая для вигила местом службы и жилищем, виделась нам перевернутой миопароной. Почерневшие черепицы в нашем воображении выгибались в смоленый киль. Дощатая перекошенная дверь уводила в трюм, набитый разбойничьим оружием или трофеями. В таинственном полумраке на стенах поблескивали секиры. С потолка, подобно морскому змею, кольцами спускался канат. Из-под ложа, застеленного грубым рядном, выглядывало нечто, напоминавшее ростры[257] вражеских кораблей.
Увлеченные неторопливым рассказом, мы мысленно переносились в бухты дикой Киликии, прославленного пиратского гнезда, становились участниками дерзких нападений, ускользали от погони, прыгали на палубы триер или под волнами с камышовой трубкой во рту срезали вражеские якоря.
Надо ли говорить, что грамматист[258] Корнелий Педон не разделял наших чувств к Багру.
– Чему вас научит невежда? – выговаривал нам учитель, помахивая ферулой[259]. – Знает ли он о подвигах Геркулеса, о плавании аргонавтов? Грохочет себе, как пустое ведро, а вы развесили уши!
Но мы, римский народ в претекстах[260], предпочитали рассказы Багра «побасенкам Педона» – так мы называли мифы. Глупо привязывать себя к мачте и затыкать уши воском, как делал Одиссей. Где они, эти сирены морей! Еще неразумнее остерегаться чудовищ, всасывающих корабли. Лучше избегать узких проливов, где сталкивающиеся потоки образуют водовороты. Так считал Багор. Мы верили ему, а не грекам. Мало ли что они наговорят!
Не меньшим был авторитет вигила среди взрослых нашей Кузнечной улицы. Его сопровождала слава человека, угодного божеству. «Какому? – спросите вы. – Мужчина оно или женщина?» Не ведаю! Его праздника нет в нашем календаре, оно не имеет собственных жрецов или жриц. Но можно ли сомневаться в его существовании, если подвластный ему огонь одни кварталы милует, а другие пожирает дотла. И вот этому божеству, как бы его там ни называли, служил наш вигил, и оно ему покровительствовало. После же гибели Багра, когда забота о пожарной безопасности была вручена команде рабов, наша инсула[261] сгорела вместе с соседними, и теперь не отыщешь даже места, которое она занимала.
Тогда моя мужская тога еще курчавилась шерстью на спинах тарентинских овец. Я ходил в школу, как это теперь делаете вы, мечтал стать пиратом или гладиатором или прославиться где-нибудь в Скифии или Эфиопии. Мне и в голову не приходило, что я стану причастен к нашумевшему тогда делу Клуенция и познакомлюсь со всеми его героями. Этим я обязан Багру.
Отец мой владел мастерской по переписке книг. Она занимала первый этаж инсулы, как теперь принято называть многоэтажные дома. В том же доме была и наша квартира.