– Продолжай, Марк Ампелий, – мягко сказал Цицерон. – Адвокаты противной стороны возмущены. Им кажется, что ты оскорбил память Суллы. Но ведь доблестный Сулла Счастливый не отвечает за преступления примкнувших к нему негодяев. Итак, тебя схватил Оппианик. Что же он с тобою сделал?
– Он отвел меня в свой эргастул и обращался как с рабом. Там я потерял руку.
Теперь зашумели скамьи адвокатов Клуенция: «Палачи!», «Убийцы!».
– И долго ты пробыл в этой тюрьме? Как ты получил свободу?
– Полгода, – отвечал Багор. – Но я бы сгнил в ней, если б не один молодой человек. Он выпустил меня на свободу.
– Кто же этот благородный юноша? – прозвучал голос Цицерона.
– Вот он сидит передо мной. Это Клуенций Младший.
Слышали бы вы, какими рукоплесканиями разразилась базилика. Неизвестно, кому аплодировала публика – Клуенцию или Цицерону, которому удалось неопровержимо доказать несостоятельность одного из примеров в речи обвинителя. Раб-буян оказался свободным человеком, воином, ставшим инвалидом не в бою, а в застенке Оппианика. И освобождение его было не следствием обуревавшей обвиняемого злобы, а порывом благородной души.
– Скажи, Марк Ампелий, – продолжал Цицерон, – почему Оппианик был с тобою так жесток? Ведь невольник без руки – не работник.
– Я думаю, он хотел у меня узнать, где спрятаны трофеи Мария.
– Почему он решил, что тебе это известно?
– В моих вещах был кубок, переданный мне сыном Мария как драгоценная реликвия. Если я не ошибаюсь, этот кубок принадлежал Югурте. Оппианик решил, что мне известна судьба других трофеев Мария, и добивался с помощью пыток, чтобы я выдал их местонахождение.
– Ты упомянул кубок. Что он собою представлял?
– Это был кубок из мурры, прозрачный сосуд в форме груши. Он имел затычку в виде шишечки пинии.
– Итак, судьи, вам ясно, – торжествующе воскликнул Цицерон, – что Луций Сергий и мой свидетель говорят об одном сосуде. Правда, Катилина называет его стеклянным, а Марк Ампелий мурровым. Но такое расхождение ничего не меняет. Я уверен, что многие не понимают разницы между стеклом и муррой. Поэтому я прочту вам письменное показание осведомленного человека, торговца драгоценностями Максенция. Вот что он показал: «Муррой называют прозрачный камень, добываемый в горах Армении. Из него искусные мастера вытачивают сосуды поразительной красоты. В зависимости от размеров они стоят от десяти до ста тысяч сестерциев каждый».
– Ого! – выдохнул зал.
– Итак, – продолжал Цицерон, передавая письменное показание секретарю суда, – теперь вы можете себе представить силу любви госпожи Сассии к своему супругу. Она не пожалела для него такой дорогой вещи, и я добавлю, вещи, которой нет ни у кого в Риме.
При этих словах я едва не вскочил со своего места: «Вот оно что! Это награда, которой добивается Катилина за свое лжесвидетельство. Если бы не я, Цицерону этого бы никогда не узнать».
Я был преисполнен гордости! И в это время номенклатор произнес мое имя:
– Луций Овиний! Луций Овиний!
– Этот молодой человек, – сказал Цицерон, представляя меня судьям и публике, – ученик. Но он оказал следствию неоценимую помощь. Итак, Луций, я слышал, что ты был одним из тех, кто первым обнаружил тело убитого привратника. Не можешь ли ты припомнить, где это было?
– Думаю, что это было за Тибром, – отвечал я. – Там мы играем в этрусков. Тело лежало за кустами. Это был привратник Сассии.
– Как же ты его смог узнать? – спросил Аттий. – Насколько я понимаю, Сассия не приглашала тебя в гости.
– Однажды, когда мы играли, у нас за ограду попал мяч, и я попросил привратника его отдать, то увидел, что у него нет языка. Я еще тогда подумал, откуда берутся такие уроды?
– Меня не интересует, что ты подумал, – перебил Аттий. – Мало ли бывает безъязыких? Почему ты решил, что раб Сассии и убитый – одно лицо?
– Думаю, что одно, – отвечал я, стараясь как можно четче выговаривать слова. – Они были одного роста и телосложения.
– И ты, наверное, запомнил, – спросил Цицерон, – куда был нанесен смертельный удар?
– Рана была на затылке.
– Я думаю, – сказал Цицерон, – что твои показания не оставляют никаких сомнений, что привратник Сассии и человек, найденный за Тибром, – одно лицо. Устное описание соответствует письменному, составленному на месте преступления. Мне хотелось бы задать тебе, Луций, еще один вопрос. Не приходилось ли тебе встречать выступавшего здесь свидетеля Луция Сергия Катилину?
– Думаю, что приходилось. Когда я шел по Субуре, он заговорил со мною.
– Чего же он от тебя хотел?
– Он попросил меня показать, где находится таверна с птичьим именем «Журавль». Я понял, что речь идет об «Аисте», а не о журавле, и показал ему туда дорогу.
– Благодарю тебя, Луций! Ты свободен. Обратите внимание, судьи! Свидетель обвинения даже не знал дороги к таверне и ее точного названия. Но из твоих же показаний, Сергий, ясно, что ты уже успел побывать в «Аисте» как гость Оппианика и был свидетелем его отравления.
Пока все это произносилось, я шел по проходу между скамьями. Мне не терпелось услышать, как оценит Багор мои ответы патрону Клуенция. Но Багра не было видно. Зато я столкнулся нос к носу с Педоном. Он прямо-таки затащил меня в свой ряд.
– О Луций! – произнес он высокопарно. – Ты украшение нашей школы. Ты удостоился похвалы самого Цицерона. А известно ли тебе, что Цицерон не только римский Демосфен, но и прекрасный знаток Гомера, Гесиода и других авторов, которых мы изучаем по мере наших способностей?
Педон едва успел произнести эту тираду до конца. Со всех сторон зашикали. Кто-то дернул Педона за край гиматия.
И снова неповторимый голос Цицерона пробился к моему слуху:
– Скажи, Сассия, кто-нибудь присутствовал, когда ты вручала драгоценный кубок рабу своего сына, напомню, это было в Риме?
– Да, присутствовал. У меня тогда гостил сын моего последнего супруга.
– Оппианик Младший! – воскликнул Цицерон. – Ты это подтверждаешь?
– Да! Подтверждаю! – пробасил Молчун. – Я хорошо помню, как это было. Моя мачеха еще просила Стратона не задерживаться, так как припадки болезни у отца были очень мучительными. Я говорю о печени.
– Превосходно! – заключил Цицерон. – У меня больше нет вопросов к Оппианику Младшему. Я попрошу выйти свидетеля Мания Петрония.
Поднялся мой лысый сосед, тот самый, который опасался за свою виллу.
– Маний Петроний! – проговорил Цицерон, когда свидетель стал рядом с ним. – Если я не ошибаюсь, ты уроженец Ларина, города в области френтанов.
– Ты не ошибаешься. Я родился в городе, который ты назвал, и живу в нем, слава богам, безвыездно.
– Следовательно, ты знал Оппианика Старшего?
– Еще бы. Мой дом был против его дома, и вся жизнь этого… не знаю, как лучше его назвать, была мне знакома…
– А можешь ли ты указать, в каком году Оппианик покинул Ларин, чтобы более туда не возвращаться?
– Могу. В том году были консулами Луций Геллий Попликола и Гней Корнелий[283]. В то лето мимо нашего города прошел с полчищами своих разбойников Спартак.
– Оппианик взял с собой малолетнего сына или оставил в Ларине?
– Оставил.
– И ты смог запомнить такую мелочь? – вставил обвинитель.
– Хороша мелочь! Юный негодяй выбил глаз моему вилику[284], обозвав его «спартаковцем». А это был очень верный и честный раб, да будут к нему милостивы маны[285]. В те времена некому было жаловаться на самоуправство, поэтому я отделал Оппианика Младшего по-свойски. Помнишь, Оппианик?
Базилика разразилась хохотом, и претор объявил о завершении допроса свидетелей.
В следующее памятное для меня утро, заняв место на скамье свидетелей защиты, я не увидел Багра. Опоздание было не в его правилах. Обернувшись к выходу, я стал искать его взглядом. Так, едва не первому, мне предстал незнакомец, закричавший громовым голосом:
– К Капитолию! К Капитолию!
Не раздумывая, я выбежал из базилики. На площади, прямо у ступеней храма Юпитера Капитолийского, несколько человек разглядывали кучу каких-то блестящих предметов с высившейся над ними размалеванной доской. Была изображена триумфальная колесница характерной формы и триумфатор в облачении Юпитера. Надпись гласила: «Гай Марий, консул семь раз, победитель Югурты и кимвров». Один из зрителей, видимо сенатор, возмущенно размахивал руками:
– Негодяи! Марий мертв. А они его тащат из гроба.
– У него и гроба нет, – заметил сосед. – Доблестный Сулла выкинул его останки и протащил к Тибру.
Между тем сзади напирали люди, судя по их помятым, не первой свежести тогам, – обитатели Субуры и других кварталов, населенных простым людом. В радостном реве потонули голоса тех, кто выказывал неудовольствие.
– Трофеи Мария! Трофеи Мария! – ревела толпа.
Я все понял. В то время как в базилике слушалось дело Клуенция, кто-то установил на всеобщее обозрение оружие и сокровища, захваченные Гаем Марием в борьбе с нумидийцами, германцами и другими врагами римского народа. Это было напоминание стоящим у власти клевретам Суллы, что подвиги Мария не забыты, а тем более своевременно, поскольку судили марианца по обвинению в отравлении сулланца. Так впервые выявившая себя партия марианцев – ее стали называть популярами – одержала победу.
Выбравшись из толпы, я увидел на храмовых ступенях того самого молчаливого Гая, человека с загорелым лицом и стальными глазами, который был невольным свидетелем моего испуга. Почесывая тщательно уложенные волосы мизинцем, он с видимым удовольствием наблюдал ликование плебеев.
Друг и покровитель Багра не остался незамеченным. Толпа отхлынула от кучи с трофеями и подступила к храму. Раздались приветственные возгласы:
– Слава Цезарю, другу плебеев!
Да, это был Гай Юлий Цезарь, организатор всего этого публичного представления, пролога нового витка гражданских междоусобиц. Потом мне приходилось видеть Цезаря много раз, утомленным и величественным, с лавровым венком, прикрывающим лысину, но мне он на всю жизнь запомнился этаким ироничным щеголем, возмутителем спокойствия.