Мучительно ныли ноги. Боль сжимала голову, словно на нее давил каменный столб. «Надо было подниматься медленнее, – подумал Скиллий, – но тогда осталось бы меньше времени на работу». Потом мысли его смешались, и он задремал.
Когда Скиллий проснулся, лодка покачивалась в маленькой бухточке на привязи. Солнце стояло в зените и жарило, как гончарная печь. Спор, разложив на камнях добычу, считал вслух:
– Сорок пять, сорок шесть, сорок… тьфу… сорок… Ну как тебя?..
– Сорок семь, – подсказал с улыбкой Скиллий.
Он знал, что Спор не тверд в счете, и это его забавляло. Однажды, когда Спор еще не хромал, он отнес на агору[302] в Потидею восемьдесят губок, а принес денег за восемнадцать. Хорошо, что попался честный торговец и в следующий торговый день вернул деньги.
– Слушай, Скиллий, – протянул Спор, подсаживаясь ближе. – Сколько за все эти годы ты добыл губок?
– Не знаю… – рассеянно ответил Скиллий.
– А мне кажется, на небе меньше звезд, чем собрали губок ты и другие ныряльщики из Скиона. Куда они делись, все эти губки? Есть у твоей Гидны одна губка. Она сушит ею голову после мытья. Пять или шесть лет она обходится одной губкой. Наверно, дочери богачей один раз высушат и бросят. А ты для них спускайся на дно. Тьфу!
Спор плюнул с досады и сердито швырнул пустой кожаный мешок в лодку.
Скиллий расхохотался. Смех перешел в надсадный, хриплый кашель. Ныряльщик наклонился, положив обе ладони на грудь.
– Ну и чудак ты, Спор! – сказал Скиллий, откашлявшись. – Разве губки нужны только для сушки волос? А что подкладывают гоплиты[303] под шлемы, чтобы они не натирали, а при случае и смягчали силу удара? Чем в богатых домах чистят обувь? Чем моют миски и горшки? Чем вытирают пыль с дорогих сундуков и столов? Все нашими губками. А если у кого сердце заболит, берут ту же губку, намочат ее в неразведенном вине и прикладывают на грудь.
Спор вытаращил глаза от удивления.
– Скажи-ка… – протянул он. – Да она целебная… А я ее ни во что ставил. Трава травой…
– И не трава это вовсе, а морское животное вроде ежа или звезды, только попроще.
– Отец! Где ты? – послышался звонкий голос.
– Гидна! – сказал Спор. – Что-то она сегодня рано вернулась? А ведь ей надо было еще серы купить.
При виде дочери глаза Скиллия засветились, словно солнечный луч, отразившись в зеленоватой воде, скользнул по его лицу. «Как удивительно Гидна похожа на свою мать! – думал Скиллий. – Тот же поворот головы, и матовая кожа, и смех, от которого ликует сердце. Девушка кажется угловатой и неловкой. Но как она плавает! Как гребет!»
Голос дочери показался Скиллию взволнованным. Он с тревогой взглянул ей в лицо:
– Что случилось, Гидна? Почему ты так бледна?
Гидна тряхнула головой, и волосы черной волной упали на ее загорелые плечи.
– Я вовсе не бледна, отец. Но в Потидее никто не покупает губки. По дороге, за городскими воротами, движутся толпы варваров. В длинных пестрых одеждах. С луками и копьями. И всадники! И колесницы! И какие-то огромные животные с двумя горбами на спине… Идут. И нет им конца…
– Началось! – сказал Скиллий, закрывая лицо руками. – Бедная Эллада! Что тебя ждет?..
На следующее утро Скиллий и Гидна проснулись от голоса Спора:
– Ай-ай, ну и беда!
– Что случилось, Спор? – спросил Скиллий встревоженно.
– Беда! Беда! Что делается на море! Ай-ай-ай…
Скиллий вскочил и, накинув хитон, подбежал к Спору:
– Не каркай! Скажи толком, что там, на море?
– Корабли. Столько кораблей! Я начал считать по пальцам. У меня не хватило пальцев на руках и ногах. Тогда я стал откладывать камешки, и выросла целая куча камней…
Не дождавшись конца рассказа, Скиллий выскочил наружу. Весь залив до края моря был занят кораблями, пентерами, триерами и юркими миопаронами. Палубы кишели людьми. Поднимались и опускались весла, вспенивая поверхность моря. Паруса безжизненно повисли. Корабли шли на запад, к Потидее, огибая полуостров, на котором стояли Скион, Менде и другие города.
– Ай-ай, господин… – причитал выбежавший из хижины Спор. – Они порвут сети. Они разгонят рыбу!
Вчера вечером Спор опустил в море сеть близ мыса, который огибали корабли. «Надо снять сеть, – подумал Скиллий, – а то останемся без улова. Теперь война. Хлеб и масло будут дороги».
– Спор, – приказал Скиллий, – скажи Гидне, чтобы никуда не выходила из дому.
Но в это мгновение откуда-то издалека донеслись звуки рога. Сердце Скиллия тревожно забилось. Нет, теперь он должен забыть о своих сетях. Его зовут на агору.
Это была ровная, окруженная невысокими домами площадка у самого моря. Над агорой всегда стоял густой, неистребимый запах смолы и рыбы. Часто все пространство агоры занимали сети на высоких кольях. Рыбаки ползали по агоре на четвереньках и с той неторопливостью, которой вообще отличались скионцы, снимали сети и вешали их для просушки. А если на агоре происходили собрания, то ораторы чаще всего говорили о наживке, якорях, тунцах, меч-рыбе, морских раках, губках. Скион был городом рыбаков и ловцов губок. Расположенный в скалах каменистого полуострова, он жил своей особой жизнью, не претендуя ни на известность, ни на власть над другими городами.
На возвышении для ораторов стоял незнакомец с жезлом, обвитым зеленью. Его окружало несколько десятков мужчин в поношенных войлочных шляпах. Скиллий сразу понял, что в город прибыл посол, чтобы обратиться к гражданам.
Посол поднял жезл над головой и сказал, отчеканивая каждое слово:
– Народ Афин просит вас, скионцы, принять участие в борьбе за свободу эллинов. Мы направили против варваров все свои триеры. Коринфяне послали сорок триер. Мегаряне – двадцать, халкидяне – столько же. Эретреяне послали семь триер. Всего у нас двести семьдесят триер. Готовы ли вы помочь родине в эти грозные дни?
Наступило неловкое молчание. Первым нарушил его Скиллий.
– Скионцы! – сказал он. – Чем мы хуже других? У нашего города есть одна триера. Отправим ее афинянам. И сам я готов быть гребцом или матросом, если не найдется никого моложе и крепче меня.
Рыбаки переминались с ноги на ногу, опустив глаза. Из толпы вышел худой темнолицый человек лет сорока пяти. Он неторопливо поднялся на возвышение, образованное несколькими положенными друг на друга каменными плитами. Это был Креонт – местный богач, сколотивший состояние перепродажей рыбы и губок.
– Все мы знаем и уважаем Скиллия как превосходного пловца и ныряльщика, – сказал Креонт. – Но под водою много не увидишь. Мне же приходится разъезжать, встречаться с разными людьми: и эллинами, и варварами. Посол Афин скрыл от вас, скионцы, что города и племена сопредельной Фессалии покорились персам, что фиванцы, аргосцы, ахейцы отказались воевать против Ксеркса. Царь Ксеркс воюет не против всех эллинов, а против Афин и Спарты, убивших послов. А знаете ли вы, что ответил в прошлом году афинянам дельфийский оракул, когда они его вопросили о будущем:
Что вы, несчастные, ждете?
Бегите до края Вселенной,
Дом и вершины округлого града
покинув навеки.
Не уцелеет ничто: голова сокрушится
и тело,
Руки и ноги низвергнуты будут
в дыму и пожарах.
Видите, боги стоят, истекая от ужаса
потом,
Черная кровь по вершинам их храмов
струится, вещая
Злую судьбу. Удалитесь, над бедами
дух возвышая.
Недавно афиняне вновь обратились к оракулу. И он им ответил: «Молитесь ветрам». Разве не ясно, что имел в виду оракул? Поднимите паруса и положитесь на ветер. Скиллий предлагает отдать эллинам нашу единственную триеру. Сейчас у эллинов двести семьдесят триер. С нашей будет двести семьдесят одна триера. А у персов тысяча кораблей…
Граждане молча кивали. Пророчество дельфийского оракула произвело впечатление. Если у афинян осталась лишь одна надежда на милость ветров, то чем им можно помочь?
И только Скиллий стоял на своем.
– Реки образуются от ручейков, толстые канаты – из волокон, могущественный флот – из кораблей! – кричал Скиллий. – Не лучше ли объединить свои силы, пока мы еще не стали рабами.
Скиллия никто не поддержал. Послу был дан ответ, что Скион не может ничем помочь народу афинян и другим эллинам.
Ушел по дороге к Менде посол. Брошенный им венок лежал у каменных плит жалкий, бесполезный. Скионцы не вняли призыву Скиллия. Слишком велик был страх перед мощью персидского царя.
Скиллий угрюмо смотрел на дома, казавшиеся в заходящих лучах солнца призрачными, нереальными, на висящее над кровлями и колоннами портиков серовато-зеленое небо, и его внезапно охватило ощущение, будто он стоит на дне моря, среди развалин скрытого под водою города. В ногах у него тяжелый груз; стоит его оттолкнуть – и Скиллий взлетит вверх, как птица.
И вдруг его обожгло новое чувство – страх. Гидна! Он приказал, чтобы она никуда не выходила из хижины. Но ведь персы, обошедшие Потидею, придут и в Скион не сегодня, так завтра. Разве их удержат запоры его хижины?
Скиллий бежал тропинкой, протоптанной в желтой траве. Высохшие стебли хлестали его по ногам. Больная грудь тяжело поднималась и опускалась, с хрипом выталкивая воздух. Вот и черепичная крыша одинокого домика. Освещенная косыми лучами солнца, она пламенела, словно облитая кровью.
Девушка сидела у моря, перебирая гладкие камешки. Волны накатывались на берег с каким-то глухим, угрожающим шумом, повторявшим и усиливавшим скрытое в глубине души чувство смутной тревоги и растерянности. О чем бы ни думала Гидна, память возвращала ее к дороге у Потидеи. Безобразные фигуры в пестрых одеждах выплывали из облака пыли, поднятого тысячами ног и копыт. Топот, скрип колес, блеяние, ржание, крики – все это сливалось в чудовищный гомон, враждебный гармонии природы, ее скромной, ненавязчивой красоте. Как невыносимо сознавать себя беспомощным перед неотвратимо надвигающейся бедой! Варвары придут и сюда. Они раскинут свои шатры на этих скалах, меняющих окраску в лучах солнца. Они пустят на луг, где Гидна собирала цветы, уродливых, горбатых животных, и своими раздвоенными копытами эти чудовища затопчут все, что так дорого Гидне…