Консулы ушли, и все отвернулись, чтобы не видеть, как они карабкаются вверх, но ушей заткнуть не смогли: сверху доносился хохот!
И вот наступил день позора. Римлянам приказали не только сдать оружие, но и раздеться догола. Даже для консулов не было сделано исключения, и они должны были проползти под копьями первыми. Вокруг же стояла толпа самнитов, осыпая римлян насмешками. Некоторых же, кто медлил, били палками. Проползших заставили выстроиться и ждать, когда явится Понтий со жрецами и примет от консулов клятву в том, что они будут соблюдать условия договора. И только перед клятвой им швырнули их тоги и знаки отличия.
Выбравшись из ущелья, римляне сошли с дороги и шли тропами, чтобы никого не видеть. Но все равно они не могли миновать Капуи. Ко всеобщему удивлению, капуанцы, известные своей заносчивостью, встретили римлян как друзей, но и им смотреть в глаза опозоренные не могли.
Куры не клюют
На заре попутный ветер сменился встречным. Море стало белым от пенных гребней волн. Тревожно звенели туго натянутые канаты. Выйдя на палубу, Публий Клавдий Пульхр[310] схватился за мачту и, балансируя, прошел к носу, где уже стояли его легаты. С нетерпением он вглядывался в очертания берега, разыскивая мыс с раздвоенной вершиной. Как было ему известно, он ограждал с севера гавань Дрепан[311], где находился большой карфагенский флот. «Пуны, наверное, сейчас спокойно дрыхнут, не ожидая моего появления, – думал консул. – Могут ли они ожидать, что после потерь под Лилибеем[312] я решусь помериться с ними силами? Сейчас самое главное – подойти так, чтобы в бой вступили сразу все корабли. А тут еще этот ветер, который может нарушить строй…» Кто-то коснулся его плеча.
– Авгур просит разрешения вынести кур, – сказал один из легатов.
Консул недовольно поморщился:
– Пусть выносит!
Командуя легионами в качестве претора, Клавдий Пульхр спокойно воспринимал присутствие авгура с его клеткой. Да и сам он подчас вглядывался в небо в надежде, что в нужном направлении пролетит орел или ястреб и можно будет подбодрить воинов словами: «Боги сулят нам победу!» Но на корабле куры его раздражали. Помещение авгура находилось рядом с его каютой. У него была привычка читать ночью при светильнике, когда же он к утру засыпал, его будил петух, горластый, как глашатай. Ему казалось, что мерзкая птица чувствует себя на его корабле начальником и не считается с тем, которому вручена судьба Рима.
Но вот и авгур со своей клеткой. Он поставил ее у ног консула и присел перед нею на корточки. Клавдию сразу бросился в глаза петух. Рыжий, с крючковатым клювом, он живо напомнил консулу одного из пунов, который со стены Лилибея выкрикивал ругательства на своем гортанном языке и грозил Клавдию кулаком.
Авгур открыл дверь клетки и бросил корм. Куры испуганно прижались к медным прутьям, петух же выступил вперед и дерзко прокукарекал. Авгур произнес нежным голосом: «Цып! Цып!» Петух же обратился к нему задом и выпустил струю помета.
– Не клюют! – проговорил авгур обреченно.
– Должно быть, нажрались, – заметил консул.
– Не клюют, – повторил авгур более решительно, – сегодня сражаться нельзя.
Консул сжал кулаки.
– Ты хочешь сказать, чтобы я вернулся не солоно хлебавши из-за твоих кур?
– Я ничего не хочу сказать, – проговорил авгур. – Мое дело – принести кур и дать им корм. А если куры не клюют, то не я, а боги против сражения.
– Им не хочется есть! – воскликнул рассвирепевший консул. – Так пусть попьют!
С этими словами он ударил ногой по клетке, и она полетела в море. Все находившиеся в то время на палубе бросились к борту. Но клетка уже исчезла в волнах, лишь петуху каким-то чудом удалось выскочить из открывшейся дверцы, и он, взлетая над поверхностью волн, хлопал крыльями.
Консул ошибался, полагая, что карфагеняне в Дрепане спят. Дозорные на носу с раздвоенной вершиной сразу заметили приближение римского флота и разожгли костер, который не был виден с моря, но сразу же был замечен в гавани. Начальник карфагенской эскадры Атарбал поднял по тревоге карфагенских моряков. К молу бежали находившиеся в городе наемники. Атарбал коротко всем напомнил, какие лишения испытали те, кому пришлось пережить осаду в Лилибее. Слова его были выслушаны в молчании. Когда он кончил говорить, послышался дружный рев.
– За мною! – крикнул Атарбал. – На корабли!
Карфагенские суда стояли таким образом, что, входя с моря, их нельзя было заметить, и первые римские корабли вошли в бухту, как полагали их команды, незаметно для карфагенян. И вдруг из-за скалы показался карфагенский флот, построенный в форме обращенного к римлянам тетивы лука. Его концы должны были загородить римлянам выход в открытое море. Напуганный этим, Клавдий с помощью сигналов приказал вошедшим судам повернуть назад. Этих сигналов не могли видеть ни на тех кораблях, которые только входили в бухту, ни на тех, которые приближались к ее входу. У входа в гавань при сильном ветре, не дававшем возможности маневрировать, римские корабли столкнулись. Послышался треск ломаемых весел, дополненный вскоре воплями тех, кто оказался в холодной воде.
Консульский корабль избежал столкновения и занял крайнее левое место среди тех римских судов, которые не успели войти в бухту. Атарбал, не обращая внимания на сбившиеся у входа в бухту римские суда, проскользнул на пяти кораблях в открытое море и, развернувшись, начал наступление оттуда, тесня римлян к незнакомому им берегу. Он прекрасно знал расположение подводных камней и мелей. То одно, то другое римское судно садилось на мель или застревало между камнями.
Видя это, Клавдий обратился в бегство. За ним последовало тридцать кораблей. Прочими девяносто тремя кораблями овладели пуны. Только немногим с них удалось добраться до берега вплавь и спастись бегством.
Консул был немедленно отозван сенатом[313], и ему было предъявлено обвинение в пренебрежении религиозными обычаями. Разбирательство длилось целый день. Вскоре оно далеко перешло за рамки прегрешений бывшего консула. Перед судом сенаторов предстал прославленный отец консула Аппий Клавдий Слепой, оставшийся в памяти своего века и всех последующих поколений. Одни из сенаторов вспоминали о том, как он, уже будучи глубоким старцем, спас римлян от позора и отверг предлагаемый Пирром и уже почти принятый сенатом договор. Другие же, напротив, привлекали внимание к тому, что и отец был таким дерзким нарушителем обычаев предков, как и сын, ввел в сенат сыновей либертинов и предал на всеобщее обозрение перечень присутственных и неприсутственных дней, хранившийся в тайне великим понтификом[314]. Один из противников Аппия Клавдия пустился в пространное разглагольствование по поводу его изречения «Каждый кузнец своего счастья».
– Государственный муж, – говорил он, – не должен уподобляться грубому простолюдину, работающему с железом. Ему следует брать пример с Нумы Помпилия, которому счастье явилось с неба в виде божественных щитов. И эти щиты стали основой римской религии.
В конце концов было решено не карать консула слишком сурово из уважения к его отцу, но и не оставить проступка без внимания, чтобы не давать дурного примера. И сенат постановил наложить на Аппия Клавдия Пульхра штраф, а деньги передать коллегии авгуров. Их хватило на покупку новых священных кур.
Тразименское озеро
Рассказ относится к событиям Второй Пунической войны, разгрому римского войска у Тразименского озера в 217 г. до н. э., за год до знаменитой битвы при Каннах. Двигаясь из Галлии, где карфагенская армия оказалась после перехода через Альпы и пополнилась галлами, незадолго до того покоренными римлянами, Ганнибал вывел войско в тыл шедшему навстречу консулу Фламинию. Римский полководец не ожидал, что галльские проводники проведут карфагенян, минуя дорогу, через заболоченную равнину, и попал в ловушку, метнувшись вслед за Ганнибалом.
Утро было пасмурное. Огромная чаша озера дымилась, словно ее поставили на огонь. Густой серый туман медленно полз в горы, скрывая их очертания, заполняя долины и впадины, рассеиваясь на вершинах, едва освещенных солнцем. Лишь изредка с низких, покрытых редким тростником берегов долетали пронзительные и тоскливые крики птиц.
Но вот послышались другие звуки – звон оружия, фырканье мулов, ржание лошадей, скрип колес, топот ног и грубые окрики центурионов, грозивших отстающим палками и призывавших на их головы гнев богов.
Римское войско вышло на единственную дорогу, которая огибала Тразименское озеро.
Фламиний скакал на белом коне. Подобно всем недалеким людям, он считал, что противник должен действовать так, как это предписывается законами войны и здравым смыслом. В действиях Ганнибала он не находил логики. Можно понять, почему Ганнибал так торопится покинуть земли галлов: он не хочет обременять своих союзников постоями и поборами. Ясно, почему он пренебрег дорогой и вышел болотами в тыл: ему хочется дать сражение на ровной местности, а не в горах, где находится лагерь Сервилия. Почему же Ганнибал, выйдя на плоские поля Этрурии, поспешил на юг, оставив местность, столь удобную для действий своей конницы? Не намерен же он штурмовать стены Рима, имея в тылу четыре легиона Фламиния? Скорее всего, Ганнибал просто испугался, узнав, кто возглавляет римскую армию. Эта мысль наполнила Фламиния гордостью, он выпрямился и поправил свой золоченый шлем.
Ему, чьи родители были плебеями, Рим в дни смертельной опасности вручил свою судьбу. Ни один из этих патрициев, гордящихся восковыми изображениями предков, не достоин командовать даже манипулом в его армии. Все они – Сципионы, Фабии, Метеллы – надулись от тщеславия и вот-вот лопнут, как лягушки.