В основе рассказа реальный факт нападения обитателей степной части Таврики (Крыма) – скифов на греческую колонию Херсонес Таврический, развалины которого находятся на территории Севастополя.
Степь была такой же ровной и неоглядной, как море. Когда с гор налетал ветер, высокие травы ходили, как волны. Но здесь не было ни ярких, все время меняющихся красок, ни успокаивающего душу шума.
Гераклион, выросший в городе, с любой части которого было видно море, не мог себе представить, как можно жить вдали от беспредельно плещущей голубизны. А скифы, враги эллинов, не понимали, как необходима человеку близость моря. Их тела, наверное, ни разу не ощущали ласкового прикосновения волн и поэтому пахли чем-то кислым. Это был запах чуждого варварского мира, войлочных кибиток и кожаных бурдюков, перебродившего молока. Все здесь было другим, чем у эллинов: боги, жилища, одежда, оружие. Даже вино скифы пили по-своему. Они не разбавляли его, а тянули так, словно это вода. И сразу же засыпали в обнимку с пустыми амфорами или же орали песни, тягучие, как степь. Гераклион с тоской всматривался в очертания гор, за которыми спряталось море.
К полудню Гераклиона привезли в селение, состоящее из войлочных кибиток. Тут были четырехколесные и шестиколесные повозки, на которые ставили кибитки, когда скифы отправлялись в странствие. Безрогие волы щипали сухую траву.
Всадник, охранявший Гераклиона, развязал ему руки и повел к самой большой кибитке в центре селения. У входа сидел рыжебородый скиф в хитоне из грубой шерсти. Лишь по шапке с золотыми бляшками Гераклион догадался, что перед ним вождь. Скиф разминал руками кусок какой-то белой и блестящей кожи наподобие пергамента.
Заметив удивление эллина, скиф расправил свой утиральник на колене и сказал:
– Это кожа эллинского купца. Видишь, как она истончилась. Я прикажу сделать утиральник из твоей кожи, если ты не покажешь мне дорогу в свой город.
«Дорога в город» – вот что нужно скифам. Раньше они не нуждались в дорогах, выбирая любой путь, который могли пройти их кони. Но теперь, когда почти весь Гераклейский полуостров застроен усадьбами, пройти к городу не так просто. «Лабиринт!» Это спасительное слово пришло на ум Гераклиону в тот миг, когда скиф потребовал ответа.
– Я согласен! – отвечал Гераклион. – Иди за мной. Я покажу тебе и твоим воинам дорогу в Херсонес.
Стены Херсонеса Таврического
«Лабиринт! – повторял Гераклион. – Лабиринт».
Было еще светло, когда Гераклион и скифы достигли гор, откуда был виден весь полуостров. Он напоминал ладонь с растопыренными пальцами, а город на оконечности мыса, отделенного от других мысов узкими бухтами, был не более ногтя. Но так это казалось только издалека. Стоило приблизиться к Херсонесу, и тебя охватывало чувство гордости за то, что ты эллин и твои предки превратили эту голую скалу в неприступную крепость.
Херсонес был родиной Гераклиона, а смертные не выбирают ни родины, ни родителей. И если ты эллин, а не тавр, одетый в козьи шкуры, и не скиф, пьющий молоко кобылиц, ты должен выполнять присягу, данную Зевсу, Земле и Деве, и хранить пуще жизни стены своего города.
Как хотелось бы Гераклиону оказаться в кругу друзей. Эти часы, когда спадает жара, они проводят на стадионе, соревнуясь в быстроте и ловкости. А потом очищают тело скребком, удаляя вместе с усталостью пыль беговых дорожек. А варварам непонятно наслаждение быстрым бегом, когда в ушах свистит ветер и слышится дыхание настигающего тебя атлета. Да и как побегут эти скифы на своих кривых ногах. Но они превосходные всадники и стрелки из лука. Хорошо, что они оставили своих коней в горах. А ночью гражданам не страшны их стрелы. Ночью скифы войдут в лабиринт и потеряют нить. Когда раздастся тревога, они будут метаться и натыкаться на стены усадеб и башни, пока не упадут в изнеможении.
Скифский вождь подошел к большому камню и, наклонившись, оторвал прицепившуюся улитку. Поднеся ее чуть ли не к самому носу Гераклиона, скиф произнес, коверкая эллинскую речь:
– Вот твой город. От так же мал, как эта улитка по сравнению с камнем.
Скифу нельзя было отказать в сообразительности. И в словах его была доля истины. Да, Херсонес мал, а земля варваров необозрима. Она простирается на север до застывшего моря, на восток до Рипейских гор[315]. Никто еще не достиг ее пределов и не может сосчитать племен, ее населяющих. Но если эта страна так обширна, почему ее обитатели негостеприимны. Почему они не могут отдать пришельцам этот каменистый полуостров. Ведь они владеют степями, не тронутыми плугом, лесами, где живут непуганые звери.
Гелиос уже скрылся за горами. Их четкая извилистая линия выделялась на розовом небе. Она напоминала лезвие ножа с выбоинами и зазубринами, какие Гераклион видел у скифов. Они бедны, эти варвары, хотя живут в богатейшей из стран. Они не умеют пользоваться ее благами. Поэтому они недружелюбны к чужеземцам и завистливы к их добру.
Гераклион вел скифов узким проходом, образованным стенами усадеб. Сколько труда стоило собрать с участков эти камни, чтобы очистить место для виноградников и оливковых рощ. А потом надо было перекопать тяжелую глину и подвести воду с гор. Неужели это бесплодный, сизифов труд? Или, может быть, надо жить беззаботно, как скифы, остающиеся на одном месте, пока хватает травы для стад?
Вот уже рядом стены Херсонеса, грозные и молчаливые. Гераклион знал каждую их выемку, каждую неровность. Здесь прошло его детство. Здесь он принял присягу. Ее слова, высеченные на белом мраморе, казалось, ничем не отличались от тысячи других слов. Но теперь, когда Гераклион побывал в стране варваров, когда он столкнулся лицом к лицу с чуждой жизнью, слова «отечество» и «демократия» становились бесконечно дорогими. Не было в мире ничего дороже их.
Гераклиона подобрали на рассвете у городской стены. Ко рву тянулся кровавый след. Когда в спину эфеба[316] вонзилась остроконечная скифская стрела, он еще нашел в себе силы, чтобы добраться до стен. Казалось, он хотел умереть, прикоснувшись к ним как к святыне.
Двое эфебов положили тело Гераклиона на щит и понесли мимо казармы, театра, монетного двора к агоре, где находился камень присяги.
Навстречу сбегались встревоженные херсонеситы. Это были гончары, валяльщики сукон, мукомолы, ваятели, кожевники, моряки со стоящих в гавани кораблей. Все они бросили свои дела, чтобы почтить юношу, спасшего город.
Эфебы опустили щит. Лицо Гераклиона еще хранило следы той решимости, которую ему дала богиня Дева. Всего лишь семь дней назад Гераклион
стоял у этого камня и в тишине звучал его голос: «Клянусь Зевсом, Землей, Солнцем, Девой, богами и богинями олимпийскими и героями, владеющими городом и землею и укреплениями херсонеситов…» А теперь он лежал у камня безмолвный и неподвижный. Его окружала толпа, в скорбном молчании над ним склонилась мать. Агасикл, красноречивейший из смертных, с возвышения для ораторов говорил о его жизни и о его подвиге:
– Посмотрите на камни, из которых сложены стены нашего города. Они вырублены из гор Таврии, а не привезены из-за моря, откуда прибыли основатели нашего города гераклейцы. Двести лет эти стены охраняют нашу демократию и наш эллинский образ жизни. И мы, живущие за этими стенами, по праву называем Херсонес нашей родиной. Наша жизнь и наша смерть принадлежат ей, трижды любимой. Гераклион, сын Аполлодора, предпочел смерть рабству. Он завел врагов в ловушку, и они погибли все до одного. Совет решил почтить юношу, отличившегося доблестью, и приказал похоронить его у стены, на том месте, где он пал. Пусть искуснейший из живописцев изобразит на погребальной плите Гераклиона таким, каким его сохранила наша память.
Гул одобрения прокатился по агоре. Шум голосов сливался с рокотом моря. Море в то утро было особенно бурным. Словно и оно не могло успокоиться после тревожной ночи.
Против власти
Илоты
Действие рассказа относится ко времени, предшествующему великому восстанию илотов против Спарты (464 г. до н. э.).
Забившись под рогожи, Прокл видел, как вывели отца. Отец не кричал, не сопротивлялся, он шел, наклонив голову, как бык, которого ведут на убой. Конечно, он мог бы дорого отдать свою жизнь, убить двух или трех юнцов, но тогда остальные подожгли бы хижину.
Прокл затрясся в рыданиях. Он знал, что отец больше никогда не вернется, как не возвращались те, кого уводили спартиаты. Тела уведенных находили в роще за деревней или на берегу реки. Их хоронили молча, словно это были какие-нибудь преступники. На похоронах не было никого, кроме родных. Вообще люди в деревне, словно по молчаливому уговору, никогда не вспоминали о тех, кого уже нет.
Так уж повелось, что весной спартиаты приходили в деревню и убивали кого им вздумается. Впрочем, они никогда не трогали женщин и стариков. И на детей они не обращали внимания. Они выбирали лишь молодых и сильных мужчин, тех, которые могли дать отпор. Для юных спартиатов это была игра. Целыми сутками они лежали на огородах, в стогах сена. Как волчата, притаившись, они высматривали добычу. Ночью они подкрадывались к хижине жертвы, убивали ее на месте или уводили с собой. Эта игра называлась криптией. Она была началом священной войны, которую Спарта ежегодно объявляла илотам.
Давно уже Прокл задумывался над тем, почему спартиаты нападают на сельчан и убивают их. Но никто не смог или не хотел ответить на мучившие мальчика вопросы. «Так повелось, – говорили старики. – Спартиаты всегда убивали кого им вздумается».
Даже мыслить об иной жизни считалось преступлением. Отец рассказывал, что однажды спартиаты предложили всем, кто желает получить свободу, внести небольшой выкуп – три овцы. Нашлось немало пожелавших освободиться. Спартиаты собрали у них овец, надели выкупившимся в знак освобождения на головы венки и увели с собой. Несколько дней спустя их видели в храмах. Потом их никто не видел и никто не мог объяснить, как они погибли.