В прошлом году Проклу удалось побывать в городе, где жили спартиаты. Он назывался Спартой. Дома, в которых жили спартиаты, были ненамного лучше, чем хижина Прокла. Но Спарта многим отличалась от его родной деревни. В ней не было ни одного фруктового дерева, ни одного возделанного клочка земли. Во всяком случае, Проклу они не встречались. Да и зачем спартиатам возделывать землю, ухаживать за яблонями и грушами, если им принесут все готовое. У большого дуба, в самом центре Спарты, где дома крыты черепицей, а не соломой, стоял длинный деревянный стол. Здесь под открытым небом обедали мужчины и юноши. Коротко подстриженные, в одинаковых высоко подпоясанных плащах, они ели свою неизменную черную похлебку и пили разбавленное вино. Здесь они пели воинственные гимны и обсуждали, на кого им напасть или какую дань взять с илотов. Илотами они называли жителей окрестных деревень. Маленький Прокл тоже был илотом. Илотами были его отец и дед. И каждый, кто рожден в селениях на берегу говорливого Эврота и кто не был спартиатом, назывался илотом.
Более всего Прокла поразило, что в Спарте народу не больше, чем в трех-четырех деревнях. А по пути в Спарту он прошел через семь деревень. Но были и еще деревни, где жили илоты. Илотов было раз в десять больше, чем спартиатов. Наверное, поэтому спартиаты и убивали молодых и сильных илотов.
Со смертью отца Прокл стал старшим в семье, хотя ему не было и четырнадцати лет. Теперь ему приходилось не только выгонять овец на луг, но и пахать землю, молотить зерно и выполнять другие мужские работы. Правда, у отца были братья, которые могли бы помочь, но у них свои семьи, свои заботы. И самое главное, жители деревни, даже близкие родственники, боялись помогать друг другу.
В тот памятный для Прокла, да и для всей деревни день он косил траву. Было знойно, и мальчик, утомившись, лег отдохнуть. Его внимание привлек ровный стук, напоминающий удары дятла по стволу дерева. Стук доносился со стороны дороги. По дороге шел высокий седой человек с каким-то непонятным предметом на боку. В правой руке странника был посох, и он, выставив его, стучал по земле, словно ощупывая дорогу. Прокл догадался, что это слепец.
В деревне было не принято подходить к чужому человеку. Но Прокл подумал, что незнакомец не знает дороги и, наверное, заблудится, если ему не помочь.
Прокл пошел навстречу слепцу. Теперь, когда тот был почти рядом, Прокл увидел, что это старик с длинной седой бородой чуть ли не до пояса, а предмет, висевший на боку у старца, оказался кифарой.
Старик услышал, что к нему кто-то идет, и отпрянул в сторону. Он чего-то испугался.
– Это я, Прокл, – тихо сказал мальчик. – Хочешь, я доведу тебя до деревни?
– Подойди ко мне ближе, – попросил старик.
Он положил руку на плечо мальчика и быстрым, привычным движением провел пальцами по его лицу.
– Я вижу, ты добрый мальчик, – произнес старик после недолгой паузы. – Ты не похож на тех, кто бросал в меня камни. Ты видишь, как изранены мои ноги?
Прокл взглянул на ноги старца. Они были в ссадинах и крови.
– Ты, наверно, илот? – спросил старик, когда они подошли к самому дому.
– В нашей деревне все илоты, – ответил мальчик.
Посадив гостя на пороге хижины, Прокл сбегал за глиняной миской с водою и поставил ее возле его ног. Старик погрузил ноги в воду, и на его суровом утомленном лице появилось выражение удовлетворенности и спокойствия. Он понял, что здесь его не обидят и в эту ночь у него будет кров над головой.
Введя старика в дом, Прокл предложил ему лепешку с куском овечьего сыра.
– Прости, что мне больше нечем тебя угостить, – сказал мальчик. – С тех пор как спартиаты убили моего отца, жить нам стало трудно.
Старик снял с себя кифару и, усевшись удобнее, взял из рук мальчика еду.
– Дорог не обед, а привет! – молвил старец и улыбнулся. Насытившись, слепец обратился к мальчику: – Я беден, у меня нет даже такой хижины, и единственное мое богатство – кифара и песни. Ими я хочу отплатить тебе за доброту.
Старик положил кифару себе на колени и тихо провел по струнам рукой. У певца был красивый сильный голос.
Спартанец, показывающий пьяного илота своим сыновьям. Художник Фернан Сабатте. 1900 г.
Прокл никогда не слышал песен. Не слышали их и другие жители деревни. Петь могли только спартиаты. Песни, которые они пели на пирах, прославляли силу и жестокость. С воинственными песнями они шли в бой.
Размеренная речь заворожила мальчика. Прокл сидел не шелохнувшись, с широко раскрытыми глазами и ловил каждый звук. Он не заметил даже, как хижина наполнилась людьми. Те, кому не хватило места в хижине, стояли у дверей. А старик все пел и пел. Люди слушали, и по щекам у многих текли слезы. Они плакали не потому, что была грустна песня – старик пел о схватках, приносящих победу, о веселых пирах, о прекрасных женщинах, перед красотою которых не могли устоять даже боги. Люди плакали потому, что их жизнь была так не похожа на жизнь героев песни. Они вспоминали погибших и впервые подумали, что их можно было бы спасти, если взять в руки мечи.
А старик все пел и пел. Он пел о златообильных Микенах и об их могущественном царе Агамемноне, осаждавшем крепкостенную Трою. Он пел о приключениях властителя Итаки Одиссея, о сыне его Телемахе, посетившем песчаный Пилос. И ни слова в его песне не было про Спарту. Словно во время рождения песни не было ни спартиатов, ни илотов.
Старик кончил. Долго царило молчание. Наконец кто-то спросил старца:
– Где находился город Микены? Где был Пилос и другие города твоей песни? Или это все выдумка?
– Боги лишили меня света, – отвечал старец, – но настоящие слепцы – это вы. Разве вы не видели на полях огромные отесанные камни? Разве вам не приходилось выкапывать из земли раскрашенные черепки?
Илоты кивали:
– Да, мы видели огромные камни, отесанные циклопами. Их не поднять и десятерым. Да, мы находили яркие черепки, заржавленные мечи и кинжалы. Мы ломали и бросали их в Эврот. Мы знали, что спартиаты убьют каждого, у кого найдут оружие.
– Слепцы вы, слепцы! – сказал старый певец сокрушенно. – Эти камни – остатки древних городов. Близ Эврота находился город Амиклы, ближе к морю – Микены, Тиринф. Эти камни обтесывали не циклопы, а ваши предки. И мечами владели ваши предки. И Трою осаждали они. Вы живете в стране своих предков. Ваша земля была матерью героев. Однажды к вам вторглись воинственные дорийцы. Они захватили и разграбили города. Многих они перебили и продали в рабство, а оставшихся в живых поселили на берегу Эврота, заставив платить дань.
– Так ты пел о наших предках? – взволнованно спросил Прокл.
– Да, мой мальчик! – ответил старик.
Прокл не спал всю ночь. Он думал об отце, погибшем так же, как погибали другие. Жаль, что отец не слышал песни старца. Он не пошел бы на смерть безропотно, как овца. И другие, если бы они раньше слышали песню, пришли бы отцу на помощь. Они не дали бы его убить.
Было еще темно, когда поднялся старец. Лишенный света, он не знал, длится ли еще ночь или уже наступил день. Мальчик вышел из хижины. Палка его спутника нетерпеливо застучала по земле.
И тут Прокл понял, что он не может больше оставаться в этих стенах. Он не может работать, чтобы другие пользовались его трудом. Он не может ждать, пока он вырастет и спартиаты убьют его, как убили отца. Жаль мать и сестер, но он должен их покинуть. Его зовет песня, пробудившая его к жизни.
Где-то там, за рекой, недалеко от места, где стоял песчаный Пилос, столица мудрого Нестора, есть высокая гора. Ее имя Итома. Старик сказал, что на эту гору бегут все, кто не может вынести издевательств и насилий спартиатов. Прокл отыщет эту гору. У него зоркие глаза и сильные ноги. А потом он приведет на Итому мать и сестер. Он укажет туда дорогу всем илотам.
Долго длилась ночь. Но уже забрезжил свет. Старик и мальчик шли рядом. Песня звала их вперед.
Самозванец
В 151 г. до н. э. после смерти в римском плену последнего македонского царя Персея объявился самозванец, принявший имя Филиппа, сына Персея. О встрече вдовы Персея Лаодики и самозванца, имя которого сохранили античные историки, ничего не известно, но она должна была состояться, ведь лишь признание Андриска «матерью» могло обеспечить ему поддержку не только рядовых македонян, тяготившихся римской властью, но и правителей эллинистических государств Востока.
Дорога терпеливо повторяла извивы Оронта. С любого ее участка можно было увидеть белый поток, пенившийся и бурливший на стремнинах, и торчавшие из-под воды огромные сглаженные камни. Но Андриск брел, как в тумане, не замечая ничего. Через пару часов он должен был предстать перед Лаодикой, вдовой Персея, матерью Александра и Филиппа, и назвать себя одним из этих имен.
«Стой, безумец! – мысленно приказывал себе юноша. – Подумай, на что ты решился! Куда идешь?» И он машинально останавливался. Но через несколько мгновений что-то неудержимо влекло его вперед.
Поднеся ко лбу ладонь, чтобы стереть капли пота, он внезапно ощутил привычный кисловатый запах. В отчаянии он бросился к реке, опустился в нее по щиколотки, не почувствовав ледяного холода. Набирая воду пригоршнями, он яростно плескался, тер лицо и руки до изнеможения, до боли.
«Неужели, – думал он, – я никогда не избавлюсь от этой вони? Она, как клеймо на лбу ромейского раба, расскажет обо мне всю правду. И Лаодика не услышит сочиненной мною басни о чудесном спасении. А чем пахнут настоящие цари? Фиалками? Миррой? Кинамоном? Наверное, эти ароматы въелись в их кожу, как в мою – вонь скорняжной мастерской».
За спиной послышались блеяние и дробный перестук копытец. Оглянувшись, Андриск увидел овец и пастуха.
«О боги! – радостно подумал он. – Да ведь это водопой! Запах овец, а не вонь шкур!»
Андриск стремительно выбежал на дорогу. Солнце поднялось выше и сушило его волосы. Бешено стрекотали кузнечики. С придорожных тамарисков доносился щебет птиц.