«Видишь, Судьба, – обращался он к божеству Зенона и Блоссия[317], – это я, Андриск, сын Исомаха. Ромеи перебили настоящих царей, а без них народы, как овцы без пастуха. И потому ты сделала меня похожим на Александра и Филиппа. Я выполняю их долг. И я иду сам, повинуясь твоему велению».
Андриск не заметил, как оказался в Антиохии у показанного ему кем-то дома Лаодики. Он замер, словно в шаге от него открылась пропасть.
Взять чужое имя? Придумать безупречную историю спасения? Десять лет в жалком Адрамиттии[318] постигать искусство фехтования, изучать историю Македонии и ее язык? Но за этой дверью – вдова и мать. Как выдержать ее взгляд?
Ему вспомнился театр в Кумах. Какие слезы исторгал актер, игравший Эдипа! Но зрители подготовлены к восприятию вымысла давней привычкой. Они льют над ним слезы, и эти слезы быстро высыхают. А если бы этот актер, представившись отцом, сыном, братом, явился в дом любого из зрителей, ему бы сказали: «Прочь, жалкий комедиант! Тут тебе не сцена!»
Андриск оглянулся. Слуга, показавший ему дверь, исчез. Еще не поздно уйти, снять котурны и маску, стать простым зрителем. Умереть в безвестности! Или вновь оказаться на помосте с ногами, вымазанными мелом, и дощечкой на груди. Женщина за дверью помнит своего сына ребенком. Годы меняют облик и ослабляют память. Но что-то остается. Хотя бы костяной волчок, что подарила в детстве мать. А что дарили Филиппу? Собачку? Медвежонка с каким-нибудь смешным именем? Он мог укусить за лодыжку и оставить маленький шрам. О боги!
Внезапно в памяти Андриска возникло лицо Элии, ее заплаканные глаза, и он явственно услышал ее голос: «Я тебе верю, Андриск!» «Нет! – одними губами крикнул Андриск. – Я вернусь к тебе, Элия, как царь!»
Он с силой толкнул дверь, вбежал и остановился в двух шагах от Лаодики.
Женщина в черном смотрела на него внимательно, испытующе. Но вдруг, что-то уловив в его внешности, отшатнулась и закрыла лицо руками.
– Царица! Я пришел… – начал Андриск, заменив в разученной фразе слово «мать».
Лаодика открыла лицо и еще раз внимательно взглянула на Андриска.
– Как ты похож на Александра! Александр бежал и исчез. Но он вернется. Подойди ко мне, Филипп.
Андриск вздрогнул. Готовясь к встрече с Лаодикой, он думал лишь о своей коронной роли, а не о ней, для кого это была не игра. Глядя ей в лицо, он не смог лгать.
– Ты называешь меня Филиппом? Но я Андриск, сын Исомаха. Моя мать умерла. Римляне ворвались в наш город и увезли нас к себе как рабов. Мой отец остался в Италии, и я не знаю, жив ли он.
– Забудь обо всем, что ты сказал. Запомни: твой отец – Персей, македонский царь, замученный ромеями. А я – твоя мать, счастливая Лаодика. Сейчас я призову придворных и радостно объявлю им, что боги сохранили мне сына. Ромеи убивают храбрых. Слабым они даруют жизнь. Я живу, мой брат Деметрий[319] царствует. Мне казалось, что в мире остались одни трусы. Но ты пришел, отважный мальчик. Сходство с моим сыном дает тебе право на македонскую корону. Но помни, Филипп, когда вернется Александр, ты ее отдашь ему.
– Как настоящему царю. А для посторонних – как старшему. Мне нужна не корона, а меч!
Лаодика встала с кресла и направилась к огромному сундуку с богато украшенной крышкой. Откинув ее, она стала выбрасывать наряд за нарядом, пока половина зала не заполнилась царской одеждой, а сама царица почти что скрылась за нею, отчего не было видно, что она достала со дна сундука. Выпрямившись, Лаодика пошла навстречу Андриску, топча и разбрасывая все, что было у нее на пути. И только когда она подошла к нему вплотную, он увидел в ее руках меч в ножнах, сверкавших драгоценными камнями.
Она развернула перевязь и затянула ее вокруг поясницы Андриска. Он ощутил на левом боку непривычную и обязывающую тяжесть.
– Это меч, подаренный моим дедом Антиохом Великим супругу. Уходя на решающую битву, он сказал: «Если я не вернусь, передай сыновьям!» Весть о возвращении Деметрия заставила меня задуматься: «А не отдать ли меч брату?» Но вскоре я поняла, что его сломило римское рабство и ему нужен не меч, а амфора с вином. Поклянись, что ты защитишь поруганную честь Македонии.
Андриск вытащил клинок из ножен. Прикоснувшись к стали разгоряченными губами, он ощутил необыкновенную гордость. Этот меч вручен ему, вчерашнему рабу! «Честь Македонии – это ведь слава победителя народов Александра, сына Филиппа. Это судьба затерянного в горах маленького княжества, которое превращено отцом и сыном в великую державу. И все это вручают мне вместе с этим мечом».
Лаодика с удивлением и страхом наблюдала за тем, как изменялось лицо юноши, как глаза его приобретали цвет и блеск стали.
– Клянусь! – воскликнул Андриск, поднимая меч.
Да, это был Филипп!
День гнева
Великий город напоминал в эти дни встревоженный муравейник. Никто не занимался обычными делами. Закрылись лавки и мастерские. Прекратилась работа в доках. Чужеземные корабли ушли неразгруженными. Томимые неизвестностью, люди высыпали на улицы. Собираясь кучками, они делились тревожными новостями. Огромная толпа, заполнив все пространство между полукругом внутренней гавани и зданием городского совета, терпеливо ожидала решения.
Послы привезли из Рима страшную весть. Ромеи объявили Карфагену войну, и два войска во главе с консулами вышли из города, чтобы погрузиться на корабли. К войне Карфаген не был готов. Не было флота, который мог бы воспрепятствовать высадке ромеев на берег. Не было и армии, которая могла бы сбросить недругов в море. Войско, которое было собрано для защиты от нападений Масиниссы, распущено, а его командир Гасдрубал приговорен к смерти и скрывается неведомо где. Меры эти были приняты, чтобы у ромеев не было повода для объявления войны. Но они не помогли. Тогда были избраны послы с неограниченными полномочиями, которым было предоставлено право принимать решения на месте, сообразуясь с обстановкой. Допущенные в сенат, они объявили, что Карфаген отдает себя Риму на его усмотрение и готов выполнить любое их требование.
Как будто эта капитуляция была принята благосклонно. Послам объявили, что во внимание к их мудрому решению сенат предоставляет карфагенянам свободу и самоуправление, обладание всем государственным и частным имуществом. Карфагеняне восприняли это решение с радостью, решив, что меч, занесенный над головой, отведен. Но тут же претор объявил, что карфагеняне получат указанные милости лишь в том случае, если в течение тридцати дней доставят в сицилийский порт Лилибей триста заложников, сыновей сенаторов и именитых людей, а также выполнят требования консулов.
Послы поспешили в Карфаген с этой новостью, обогнав по пути римские суда с двумя консульскими армиями. Карфагенский совет одобрил решение послов, но ответ претора вызвал тревогу. Ведь ничего не говорилось о городе Карфагене, а лишь о государственном и частном имуществе. И какие еще требования смогут выставить консулы? И все же по жребию был составлен список заложников. Таково было решение совета, принятое после долгих колебаний и споров. Перед лицом войны победила покорность.
Следующим утром на набережной торговой гавани слышались иступленные вопли. Матери метались по берегу. Они хватали за руки матросов, протягивали кульки со сладостями, упрашивали пустить на корабль. Они раздирали ярко накрашенными ногтями щеки, рвали на себе богатую одежду. Окружив кормчего, которому было поручено доставить детей в Лилибей, они кричали ему:
– Пожиратель детей! Отдай моего мальчика!
Кормчий закрывал уши ладонями.
– Да замолчите же вы! – старался он перекричать женщин. – Детей отдали ваши мужья. Что вы хотите от меня?
С помощью матросов ему удалось вырваться из рук обезумевших женщин.
На борту корабля, медленно отчаливающего от берега, кормчий сказал своему помощнику:
– Жаль, что у меня нет черных парусов.
– Черных парусов? – удивился помощник.
– Один эллин рассказывал: когда афиняне посылали своих юношей и девушек на съедение критскому чудовищу Минотавру, они снаряжали корабль с черным парусом.
Внезапно помощник схватил кормчего за плечо и крикнул:
– Смотри!
За кораблем плыла женщина, одна из матерей. Видно было, что у нее иссякали силы. На мгновение она остановилась, протягивая руки, словно хотела схватить корабль, и снова поплыла. Ветер надул паруса. Корабль вышел из гавани, а женщина все плыла, словно надеялась его догнать.
Когда юные заложники были доставлены консулу, он передал новое требование: сдать оружие и вывести из гавани военные корабли.
Из города потянулись нескончаемые ряды подвод и повозок, нагруженных мечами, дротиками, копьями, щитами, частями катапульт. Из гавани вывели корабли и на рейде их подожгли. Флот горел на глазах у карфагенян. Это должно было, по расчету римлян, сломить их дух.
На следующее утро после того, как было увезено оружие и флот превращен в пепел, консул вызывал к себе в Утику десять советников, чтобы передать новые распоряжения.
Возвращения послов из Утики[320] ожидал весь Карфаген. Люди вышли на стены, усыпав их гроздьями голов. Для некоторых ожидание сделалось невыносимым, и, спустившись, они двинулись навстречу послам. Многие знали их по именам или были с ними в родстве, но они не отвечали ни на какие вопросы, не откликались на мольбы, двигаясь наподобие кем-то приведенных в движение статуй с белыми лицами и стиснутыми губами. Так в окружении нескольких десятков взволнованных, горячо жестикулирующих сограждан вестники беды достигли города. При их виде стены мгновенно очистились. Вся масса оказалась внизу, у ворот, и преградила вход в город.
И только тогда старший из послов разомкнул уста:
– Сначала мы доложим совету.
Толпа нехотя расступилась и, пропустив послов, следовала за ними. Вскоре на огромной площади совета было негде яблоку упасть. За послами закрылись массивные двери, украшенные знаком Тиннит. Люди ждали затаив дыхание. Вдруг из здания через занавешенные окна донесся вопль. И что же такое могли сказать послы, чтобы разразились криком отцы города, невозмутимые, привыкшие сдерживать свои чувства. И тогда по площади, от одного человека к другому, поползла страшная весть, в которую невозможно было поверить: «Римляне приказали покинуть город, ибо он должен быть разрушен».