И мгновенно всем стало ясно, почему безмолвствовали послы. Они боялись за свою шкуру! Они хотели укрыться за этими стенами, где теперь те, кто согласился на выдачу заложников и оружия. В шуме голосов, напоминающем рев бушующих волн, выделялись женские вопли. Матери детей, отданных ромеям, бились в припадке, как фурии, призывая с пеной на губах к возмездию. И вот появились деревянные балки. Их принесли с опустевших верфей. В руках обезумевших людей они превратились в тараны. Двери не устояли. Толпа ворвалась в святая святых карфагенской республики, в зал, который называли Красным, по красному дереву скамей, стола, стен. Через несколько мгновений он стал красным от крови.
Перебив советников, обезумевшая толпа хлынула к стенам. Распространился слух, что выдано не все оружие, что припрятаны слоны. Но оружейные склады и слоновьи стойла в пустотах стен оказались пусты. Обманутые люди ворошили полусгнившее сено, словно бы слон мог в нем спрятаться. Они рвали на себе волосы, разрывали ногтями щеки.
– В Магару! – заревела толпа. – В Магару!
Магара покоилась в зелени своих садов. От каналов, омывающих сады, тянуло свежестью. По блестящей, как бронзовое зеркало, поверхности пруда безмятежно плыли лебеди. Казалось, здесь не было никому дела до страшных бедствий, обрушившихся на город.
Под напором плеч и локтей, под ударами ног затрещали ворота особняков. Толпа ворвалась внутрь, ломая драгоценную мебель и утварь, выволакивая из чуланов, из-под лож перепуганных богатеев. Это они выдали врагу оружие: «Смерть им!» Из подземелий выводили рабов, изможденных, с кровоподтеками и шрамами на теле. От яркого света рабы щурили глаза. Не зная о том, что случилось, они протягивали к своим избавителям руки.
– Теперь вы свободны! – кричали им, показывая на растерзанные тела их господ.
Рабы тысячами вливались в толпу и вместе с нею текли в город.
Никогда еще Карфаген не был так прекрасен, как в эти дни! Спокойствие и уверенность пришли на смену тревоге и отчаянию. На площади Большого совета образовалась очередь из желающих сдать драгоценности. Росла куча золота и серебра. Сюда же вынесены горны, наковальни, меха. Нет угля! Его заменили скамьи, на которых недавно сидели советники, предавшие Карфаген, столы, шкатулки из эбенового дерева – все, что может гореть. Нет металла! В горны бросили бронзовые статуи частных лиц, пощадив статуи богов! Вздулись мускулы на полуобнаженных телах кователей. Тяжелые удары молотов наполнили площадь.
Нашлась работа и цирюльникам. К ним выстроились очереди женщин, молодых и старых. На землю падали косы и косички, черные, светлые, седые. Вырос целый холм из волос. Тут же из них плели канаты для метательных машин. Если бы для этого потребовались нервы и сухожилия, не было бы недостатка и в них! Прекрасен был Карфаген в ярости и справедливом гневе.
И когда напряжение достигло предела, кто-то увидел со стены приближающееся войско. Нет, это не ромеи. Это Гасдрубал с 3000 наемников. Это был он, приговоренный к смерти, исчезнувший в пустыне, как призрак, чтобы вернуться оттуда спасителем.
Карфагену нужен был герой. И он его обрел.
– Гасдрубал! Спаситель! Суффет! – вопила толпа, бросившись к воротам.
Впервые за семьсот лет истории Карфагена суффет был избран в нарушение всех установленных правил не тайным голосованием членов совета, а открыто, волеизъявлением всего народа.
Гасдрубала несли к зданию совета на руках. Сияло его красное, словно обожженное солнцем пустыни лицо. Он что-то кричал. Но его тонкий голос заглушался ревом толпы: «Суффет! Суффет!» Темнокожие наемники с удивлением следили за этим зрелищем, не понимая, что было причиной радости. Вот их забрасывают цветами, обнимают, целуют. Прекрасен был Карфаген в своем ликовании!
Уголек
Действие рассказа относится к начальному периоду великого восстания рабов на Сицилии (138–132 гг. до н. э.). Евн был провозглашен восставшими царем, Ахей стал военачальником.
Приходилось ли вам видеть, как горит пастушья хижина в горах? Пламя охватывает закопченные бревна и красными языками пробивается через кровлю. В его реве слышится торжествующая ярость стихии, загнанной в каменные эргастулы гончарных и плавильных печей, за железные решетки очагов, в тесноту и мрак глиняных ламп. В него скупцы подливали масло каплями. Его кормили впроголодь углями и щепками, ему же для насыщения мало Герцинских лесов[321]. Да что леса? Оно может проглотить весь мир.
Огонь не только могуч. Он и хитер. Кто его осудит за это? Что остается делать тем, кого хитростью и обманом заставляют работать на других. Выпал из решетки крошечный уголек и притаился под золой. Не заметил его беспечный хозяин и ушел. Стали тлеть половицы. Занялись стены. И вот уже весь дом объят огнем!
Вот с такого уголька все началось у нас, в Энне[322]. Только пожар охватил не пастушью хижину, не селение, не город, а огромный остров Сицилия. И длился он не час, не день, не год, а целых шесть лет. Искры этого пожара перелетели через море, и можно было видеть его огненные сполохи в Греции, в Испании, в самом Риме.
Тогда я был рабом Антигена и обучал грамоте его детей. Как учителю, мне жилось лучше, чем многим, да и Антиген, право, был не худшим из господ. У меня была своя каморка. Днем я мог выходить за ворота усадьбы. Близость к детям избавляла меня от унизительных наказаний. Впрочем, мой господин прибегал к ним вообще редко, предпочитая отсылать провинившихся с глаз долой, на мельницу.
Желая казаться человеком образованным, Антиген украсил свой дом бюстами поэтов и философов. Но я не видел, чтобы он что-либо читал, кроме счетов и расписок. Прослышав, что в Сиракузах у кого-то есть раб-фокусник, Антиген решил не ударить лицом в грязь и завести фокусника у себя в доме.
Так появился Евн, сириец лет тридцати. У него было длинное вытянутое лицо с узким, как бы надрубленным посредине носом, высокий лоб, густые брови. Более всего поражали его глаза, обладавшие какой-то притягательной силой.
Рабы любят рассказывать о себе. Мысленно возвращаясь к свободе, они черпают силу в воспоминаниях. Достаточно недели, чтобы узнать о новом невольнике все: откуда он родом, кто его родители, как попал в рабство. Евн оставался для нас загадкой. «Наверное, скрытность свойственна его профессии», – думал я.
За день до представления весь дом был поднят на ноги. Всюду что-то мыли, скребли, чистили. Нам, рабам, приказали надеть чистое платье. Можно было подумать, что Антиген хотел блеснуть не только искусством своего раба-фокусника, но и стремился показать гостям, как хорошо и весело жилось в его доме.
Я не ошибусь, если скажу, что делалось это в пику Дамофилу, соседу и давнишнему недругу Антигена. Стоило одному прославиться в чем-нибудь, как в соревнование вступал другой. На ипподроме в Сиракузах их лучшие кони состязались в быстроте бега. Каждый стремился затмить другого роскошным убранством дома и затратами на общественные нужды.
Антиген вел себя более сдержанно. Он не позволял себе разъезжать по улицам Энны на повозке, запряженной рабами. Его пастухи не грабили путников, так как им давали обноски. Дамофил, отказывая и в этом, толкал рабов на грабеж.
Несмотря на вражду, Дамофил и Антиген как добрые соседи ходили друг к другу в гости.
Я не буду утомлять вас рассказом о том, как был накрыт стол, как стали собираться гости, какие произносились речи. Начну прямо с выступления Евна, поразившего нас всех в тот день.
На нем развевался длинный пурпурный хитон, подпоясанный узорным поясом. На ногах были сандалии с серебряными застежками. Сириец низко поклонился гостям. Антиген радостно улыбался. Фокусник следовал его наставлениям и был почтителен.
Евн подошел к столику. Глиняные тарелки словно прилипали к его рукам. Вино не выливалось из опрокинутых фиалов. В воздухе мелькали платки, ножи, футляры для свитков и другие предметы.
Но что это? По знаку Евна внесли хозяйское кресло. Фокусник расположился на нем с той величественностью, которая приличествует царю. Вот он устремил свой взгляд на одного из гостей. Тот сначала заерзал, а потом замер, как бы окаменел при виде горгоны Медузы. Евн сделал какое-то движение рукой, гость вскочил и, взяв со стола яблоко, почтительно протянул фокуснику. Небрежно поблагодарив, Евн обратил свой пронизывающий взгляд на другого гостя. Тот также молча поднес Евну фиал.
Мы, рабы, затихли. Евн шел по острию ножа. Он обращался со знатными гостями как со своими слугами.
Очередь дошла до Антигена.
– Подойди ко мне, раб мой! – приказал Евн.
Это переходило всякие границы. Поэтому наступила такая тишина, что можно было услышать жужжание мухи.
Антиген побледнел. Яростный окрик готов был уже сорваться с его уст, но Евн не отводил глаз. Выражение лица у Антигена изменилось. Он как-то обмяк, ссутулился и сказал мирно:
– Верю тебе, Евн! Ты станешь царем. Не забудь тогда о тех, кто делал тебе добро.
Так Евн обрел над Антигеном странную и непонятную власть. Сириец не злоупотреблял ею, но и Антиген не вспоминал о публичном оскорблении.
Слух о необыкновенных способностях Евна перешагнул за порог дома, и вскоре во всей Энне и ее округе не было раба, который не слышал бы о сирийце и не мечтал о встрече с ним. В их глазах Евн был не фокусником, а человеком, связанным со сверхъестественными силами и обладавшим властью над ними.
Мне всегда казалось, что в профессии фокусника есть что-то легковесное, шутовское. Но Евн не был обычным фокусником. Он скорее напоминал жреца, восточного мага. Я слышал, что среди них есть люди, обладающие высшей мудростью. Величайшие философы не стыдились называть себя их учениками.
Неудивительно, что меня потянуло к Евну. Да и он сам шел мне навстречу. Я охотно оказывал ему различные мелкие услуги, значение которых мне стало ясно позднее. Я встречался с невольниками Дамофила и передавал им какие-то клочки папируса, исписанные непонятными письменами. Однажды я спрятал у себя в каморке кожаный мешочек, в котором, судя по металлическому звону, были монеты.