Памятник Евну в городе Энна, Сицилия
Как-то Евн попросил меня принести горсть орехов. Удовлетворив его просьбу, я спросил:
– Ты любишь орехи, Евн?
– Нет, Ахей! Особенно с тех пор, как обломал о них зубы. Орехи нужны мне для дела.
Евн раньше называл делом свои представления. Но, судя по многозначительному тону этих слов, речь шла о чем-то другом.
Однажды Евн сам забрел в мою каморку. Обняв меня за плечи, он сказал:
– Видишь этот орех? – Он разжал кулак. – С виду он похож на те, которыми ты меня снабдил. Но только с виду. Внутри не ядро, а уголек. Старый фокус. Я научился ему у отца. Он был воином и погиб в схватке с римлянами. Маленькая хитрость. Но она послужит доброму делу.
– О чем ты, Евн? Я не понимаю.
– Прости, что говорю сбивчиво. Я долго молчал. Если бы ты знал, чего мне это стоило. Я должен был сжаться в кулак. Но сегодня решится все. Сегодня у Волчьей пещеры. Приходи, Ахей! В полночь.
У входа в Волчью пещеру собралось несколько сот рабов, мужчин и женщин. Тут были и сирийцы, которым я носил записки Евна. Они были вооружены. Я подозреваю, что оружие было куплено на деньги, хранившиеся в моей каморке.
Появление Евна было неожиданным. Сначала из-за выступа пещеры показались руки, потом голова и туловище. Ног не было видно, поэтому могло показаться, что это не человек, а великан. Евн медленно опустился с ходулей, лег на землю. Глядя на его устремленные в одну точку глаза, шевелящиеся губы, можно было поверить, что он улавливает какие-то доступные лишь ему одному звуки. Потом он встал, словно повинуясь чьему-то приказанию.
– Долго ли терпеть, Евн? Когда избавление? – послышались крики.
Евн поднял руку. И в тишине прозвучал глухой голос:
– Мать-земля! Величайшая из богинь! Ты меня слышишь? Откликнись!
Я готов был поклясться, что рот Евна был закрыт. Толпа замерла, ожидая чуда.
Из уст Евна вырвалось пламя и осветило его лицо с безумными глазами.
Люди в едином порыве упали на колени.
«Только мать-земля способна на такое чудо! – думали они. – Ведь ее недра полны огнем. Те места, из которых выходит огонь, священны».
Я один знал, что во рту у Евна орех с угольком: маленькая хитрость, но она служит великому делу.
Вместе со всеми я бежал по склону горы к Энне. В руках у воинов были факелы. Да, воинов! Кто бы назвал их рабами?! Как одухотворены их лица! В каждом частица огня Евна.
Дальше я могу не продолжать. Последующие события известны всем. В очищающем пламени сгорела Энна вместе с Дамофилом и всеми, кто попрал имя Человека. Царем мы избрали Евна, который правил под именем Антиоха. Я стал главнокомандующим войска из освобожденных рабов.
А все началось с уголька. С того уголька, который Евн вложил в выдолбленный орех.
Я – римский гражданин
Видели ли вы муравьев, спешащих по своим извилистым дорожкам? Они уходят пустыми, а возвращаются с зернышками и травинками. В Риме же праздные толпы, как мне поначалу казалось, текли без всякого смысла. Только на вторые нундины я стал находить в движениях людей какую-то целесообразность. Эти сломя голову несутся в амфитеатр, чтобы не пропустить боя гладиаторов. А те, в потрепанных тогах, – клиенты. Они сопровождают патрона в сенат.
Меня перестали удивлять чужеземцы в шутовских колпаках с кисточками. Я уже знал, что это халдеи, гадатели по звездам. За десять сестерциев они с важным видом откроют твою судьбу. А что обещают эти раскрашенные, как стены портиков, матроны? Пройди стороной. Ведь и они торгуют обманом!
Грохот заставлял прижиматься к стенам. Осторожно! Это телега! Сорвутся кирпичи – не соберешь и костей. Город Ромула строился, тщетно торопясь угнаться за славой своих кровавых побед. То там, то здесь рядом с приземистыми домами бородатых консулов[323] поднимались многоэтажные дома, похожие друг на друга, как два асса[324]. Здесь их называют инсулами, потому ли, что они возвышаются над черепичным морем, или оттого, что, подобно каменистым островам, служат обиталищем беднякам и изгнанникам.
И все они, кишащие плебеями и клопами, принадлежат Марку Лицинию Крассу, выкормышу Суллы. Когда диктатор, овладев Римом, насытившись кровью и стонами, стал распродавать имущество преследуемых, многие, в ком еще теплилась совесть, избегали аукционов. Красс же не пропустил ни одного. Он за бесценок приобретал дома казненных и ссыльных. Он скупал участки у тех, кто уходил на чужбину, побуждаемый страхом и неуверенностью. Говорят, стоило где-нибудь разгореться пожару, как тут же появлялись люди, которые покупали горящий дом и лишь потом принимались его тушить. Так у Красса оказалась едва ли не половина земли, замкнутой стенами Сервия Туллия, и он застроил ее инсулами, чтобы собирать плебейские ассы и плебейские голоса.
Сулла был мертв, но порожденный тиранией дух дерзкой наживы и бессовестного обмана царил в городе Ромула. Он чувствовался во всем: в домах, растущих, как гнилые грибы, в безвкусной роскоши одежд, в криках бесцеремонных трактирщиков, зазывающих в свои грязные таверны.
В одной из них под названием «Альцес»[325] мне назначили встречу. Ради нее я прибыл в Рим из далекого Брундизия. Сердце мое трепетало. «Жив ли мой мальчик, мой Авл, – думал я. – Спартак, под знаменами которого он сражался, разбит. По обе стороны Аппиевой дороги от Капуи до Рима развешаны тела распятых. Ночью с факелом я искал среди них Авла, но, к счастью, не нашел. За эти дни я поседел, но в груди теплилась надежда: он жив, иначе меня не стали бы вызывать».
Среди посетителей таверны преобладали галлы и германцы, что было естественным, ибо альцес – великан северных лесов. Я занял место и заказал фиал фалернского. Он еще не был мною осушен, как кто-то, словно бы ненароком, коснулся моего плеча.
– Не оглядывайся, – послышался напряженный шепот. – Встретимся у Октавия.
Я знал этот старинный портик в самом центре города. Допив фиал, я не спеша расплатился и зашагал по направлению к Форуму. День был знойный, и в портике было много людей, непринужденно беседующих за амфорой или фиалом вина. Я прислонился спиною к колонне и стал оттирать ладонью катившийся по лбу и щекам пот.
– Гавий! – послышался голос.
Передо мной был человек в черной тунике, того неопределенного возраста, который называют средним.
– Радуйся! – проговорил он с галльским акцентом. – Твоему сыну удалось избежать гибели. Он переправился на Сицилию, но был там схвачен наместником Верресом и брошен в сиракузские каменоломни. От тебя зависит его жизнь.
С этими словами незнакомец передал мне золотое кольцо Формионы, матери Авла. Память о ней мы с ним хранили многие годы.
Я покинул портик почти в беспамятстве. «Мой сын!» – шептал я, как безумный, вспоминая последнюю встречу с Авлом в Брундизии. Прощаясь со мной, он сказал: «Это мой долг. Мать моя была рабыней». – «Но твой отец – римский гражданин», – возразил я. «Римское гражданство, – усмехнулся он, – ловушка для глупцов. С ее помощью сенату удалось расколоть ряды восставших италиков. Надо действовать. Мне известно, что со Спартаком многие из твоих старых соратников». – «Но ты у меня один! – воскликнул я, не находя более убедительного довода. – Я люблю тебя и в тебе твою мать Формиону!» – «Если любишь, должен меня понять. Я хочу отомстить за нее Крассу, этому римскому Минотавру, пожирателю человеческих душ. Ты можешь бросить свои дела и уйти со мною, отец». – «Оставить мои дела! – проворчал я. – На кого? Рабы в наше время ненадежны».
Восстанавливая в памяти этот разговор, я в то же время мучительно искал выхода. И я вспомнил имя человека, который мог бы мне помочь. Гай Юлий Цезарь! Восемь лет назад, когда он почти мальчишкой бежал от Суллы, я посадил его на свой корабль и переправил в Грецию. Это мне принесло немало неприятностей. О помощи беглецу узнал мой сосед, отъявленный сулланец Диксипп, родственник клеврета Суллы Хризогона, искавший случая мне навредить. Прощаясь со мной, Цезарь сказал: «Может быть, и я смогу когда-нибудь оказаться тебе полезным и тогда – слово Цезаря! – выполню любую твою просьбу». Я не придал значения обещанию самонадеянного юнца. Собственно говоря, я пошел на риск из ненависти к Сулле. Но теперь Цезарь, несмотря на молодость, пользуется влиянием. Вспомнит ли он о своей клятве?
Дом Цезаря мне указали сразу: «Спустись по Священной дороге, поверни по первой улице налево и спроси дом Юния Силана, который теперь принадлежит Цезарю».
Говорят, что по облику дома можно судить о характере его владельца. Дом Ливия Друза, построенный по его плану, хранит душу этого великого друга италиков. Но, кажется, дом Цезаря переменил столько владельцев, что по нему можно получить представление лишь об искусстве строителей, изощрявшихся в переделках.
Меня охватила невольная робость. Как ко мне отнесется Цезарь? Со дня нашей последней встречи минуло целых четыре года. И каких! Меняются времена, и мы с ними. Цезарь стал знаменитым. О его выступлении против Долабеллы говорила вся Италия. Правда, этот сулланец, взяточник и вымогатель, был оправдан, к радости остальных, ему подобных. Но оправдание легло позором на подкупленных судей, а Цезарю принесло славу безупречного оратора.
Мои опасения оказались напрасными: Цезарь встретил меня как старого друга. Я не уловил никакого раздражения на его лице, хотя и оторвал его от чтения.
– Мой Гавий! – воскликнул Цезарь, откладывая свиток. – Ты ли это?! Вот неожиданность! Только сегодня я о тебе вспомнил, читая записки Суллы. Без тебя, может быть, я не дожил бы до этого дня, когда имя Суллы вызывает уже не страх, а любопытство.
Цезарь взял свиток и покачал его на ладони. Потом он расстелил свиток на столике с фигурными ножками и отыскал в нем строки, отчеркнутые чем-то острым.
– Вот, слушай! «В юности мы еще не знаем ничего о себе и не думаем о своем будущем. Но уже тогда нас ведет судьба, как мать или кормилица. Одни противятся ей, как капризные дети. Другие ловят каждое ее желание и следуют за ней по пятам. А третьих она сама пропускает вперед, давая им власть над людьми». Ты хочешь знать, кому принадлежат эти слова? – спросил Цезарь после короткой паузы.