– Да.
Цезарь указал в угол таблина, где на деревянной подставке высился бюст человека лет шестидесяти, с правильными, но резкими чертами лица. Судя по наклону головы и складке губ, ваятель изобразил его во время беседы. Кого же Цезарь избрал собеседником?
– Узнаешь?
– Нет.
– Луций Корнелий Сулла Счастливый, – произнес Цезарь торжественно.
– Сулла! – вырвалось у меня. – А я рассчитывал увидеть в твоем доме изваяния Гракхов и Мария.
– Видишь ли, Гавий, все знают, что я не отказался от идеалов юности. Я боготворю Гракхов, ценю Мария, но учусь у Суллы.
– Чему же может научить кровавый Сулла? – возмущенно воскликнул я.
– Искусству политики! – ответил Цезарь. – В ней наши Гракхи были младенцами. Тиберий продирался к избранной цели, как олень через заросли, напролом. Он пал в первый же год своего трибуната. Гай был опытнее, но и его перехитрили всадники. Получив с его помощью судебную власть и откупа, переметнулись на сторону нобилей. Этого бы не удалось им сделать с Суллой. Он постиг тайные пружины власти. Можно ненавидеть Суллу, но преклоняться перед его проницательностью и жестоким умом.
Я пожал плечами. Все содеянное Суллой казалось мне преступным. Но, может быть, в политике я тоже младенец и поэтому не могу понять, что восхищает Цезаря в Сулле.
– Смотри! – воскликнул Цезарь, как бы отвечая на мой вопрос. – Как тяжел этот взгляд, как коварна складка губ. А тут, – он потряс свитком, – совсем другой Сулла – щедрый, преданный друзьям, кроткий и богобоязненный. Ты скажешь, это маска. Но скольких удалось ему убедить, что это его истинное лицо! Счастливый! Был ли он на самом деле любимцем Фортуны или создал легенду о своем счастливом жребии, чтобы обмануть других? Отказавшись от власти, он продолжал править. И даже днесь над нами довлеет его тень. Именем Суллы вершат нашими судьбами ничтожества. Иначе их не назвать. Толстобрюхий обжора – Лукулл, Помпей – самовлюбленный Нарцисс. И Красс…
Цезарь выразительно махнул рукой, не найдя для Красса подходящего определения.
– Все это так, – сказал я. – Но почему сулланцам удалось победить Лепида, вступившегося за права народных трибунов? И почему Лепид, боровшийся за справедливое дело, не нашел у граждан поддержки?
– Я задумывался и над этим, – отозвался Цезарь. – Слишком многих связал Сулла круговой порукой. Одни доносили и грабили. Другие живут в домах казненных, владеют их землей и рабами. Третьи боятся гражданских смут, бесчинств солдат, возмущений невольников. К тому же Лепид не тот вождь, который нужен римскому народу. У него запятнаны руки. Ведь и он разбогател при Сулле!
Я слушал Цезаря с восхищением. Какой блестящий ум! Но все же мне трудно было примириться с мыслью, что надо терпеть до тех пор, пока появится подходящий вождь. Ведь был Серторий. И наконец, чем не вождь сам Цезарь? Разве он не достоин возглавить всех, кто ненавидит Суллу и его прихвостней.
– Оставим этот разговор, – сказал Цезарь, видимо почувствовав мое внутреннее несогласие. – Поведай лучше о себе. Не женился ли? Как твой первенец? Кажется, его зовут Авлом. Никогда не забуду, как малыш меня ночью выводил из твоего дома к кораблям.
Гай Юлий Цезарь. 44–45 гг. до н. э.
– Это хорошо, что ты его помнишь, – отозвался я. – С ним беда. Она и привела меня в твой дом.
– Догадываюсь! – понимающе улыбнулся Цезарь. – В этом возрасте все сыновья – близнецы. Наверное, влюбился и запутался в долгах.
– Намного хуже, – вздохнул я, с трудом сдерживая слезы. – Он примкнул к Спартаку, а после его разгрома скрылся на Сицилии и там брошен Верресом в сиракузские каменоломни.
Цезарь осуждающе посмотрел на меня:
– Юный безумец! Но ты-то где был?
– Авл в том возрасте, когда не спрашивают совета отцов. Впрочем, я пытался его удержать, но не смог.
Разумеется, я умолчал, что снабдил Авла деньгами для покупки восставшим оружия. Эту тайну, как я был уверен, не знал никто в мире, кроме Авла, моего друга и компаньона Лувения и самого Спартака.
– Я не забыл о своем обещании, – успокоил меня Цезарь, доставая стиль и церы. – И не намерен нарушать слова, что бы я ни думал обо всем этом.
Он нацарапал на воске несколько слов, сложил таблички, скрепив их своим перстнем-печатью, и протянул мне.
– Постарайся, чтобы это попало в руки только к Верресу. Это сулланец и отъявленный негодяй, но он кое-чем мне обязан.
Бодрый Фавоний наполнил паруса, и, вздрагивая, как нетерпеливая кобылка, наша «Фортуна» неслась на юг.
От Брундизия до Сиракуз день пути. Но по доброму ветру мы придем до заката. Так уверял Лувений, успевший все и обо всем разузнать.
Мы поднялись на корму. Убедившись, что поблизости никого нет, Лувений стал мне рассказывать, как ему удалось замести за нами следы. Он вытащил из-за пазухи несколько свитков с поручениями брундизийских ростовщиков к своим агентам на Кипре, где нам будто бы предстояла выгодная сделка. Я отдал должное его предусмотрительности и поинтересовался, не видел ли он Диксиппа.
– Сулланская собака провалилась, словно под землю, – оживленно отозвался Лувений. – Будем надеяться, что навсегда.
Едва мыс Брундизия скрылся из вида, я подошел к кормчему и распорядился взять курс на Сицилию. Кормчий, служивший у нас много лет, знал, что не следует задавать лишних вопросов, и молча взялся за кормовое весло.
Справа по борту потянулся древний, как сама история, гористый берег. Здесь проплывало исхлестанное бурями суденышко Одиссея. Скиталец Эней с надеждой во взоре вглядывался в очертания холмов, в узоры речек и ручьев. Не эту ли землю ему присудили боги? Здесь бороздили волны триеры Алкивиада и Пирра, гаулы Ганнибала. Пучина времени поглотила их навсегда, оставив снаружи лишь короткий всплеск имен.
Все ближе и ближе Этна. Она развертывается перед нами, как гадитанская плясунья, показывая то загорелую грудь, едва прикрытую зеленой туникой, то ослепительно-белую головную повязку. Есть ли где-нибудь в круге земель гора более величественная и загадочная, чем она? Перед нею меркнет даже Кавказ, где, как говорят, был прикован Прометей. Ведь ее вершина покрыта снегом, а в груди клокочет вечный огонь. Не так ли и наша жизнь соткана из противоречий, рождающих взрывы страстей?
Мои мысли были прерваны топотом и беготней корабельщиков. Я не сразу понял причину переполоха. Лувений показал примерно в миле от нас флотилию кораблей. Они шли двумя ровными рядами, как тунцы. Миопароны! Мне ли их не узнать?!
Потом, уже в Сиракузах, грек-кормчий хвастался, что только благодаря ему мы избежали гибели. Но я думаю, что заслуги кормчего невелики. Пиратам просто было не до нас. Они преследовали группу кораблей. Мне удалось их сосчитать: семь трирем и одна квадрирема. По оснастке нетрудно было понять, что это военные суда. Мой Геркулес! До чего мы дошли в своем падении! Боевые корабли спасаются от миопарон бегством, как кабаны от гончих. На чью помощь приходится рассчитывать купцам. Им остается только платить пиратам дань!
Тут я вспомнил о Цезаре. Будь он на месте римского наварха, кажется, дела бы пошли по-другому. С верхней палубы квадриремы можно закидать пиратов копьями и стрелами, а им не забросить свои абордажные мостки на такую высоту. Другим же судам надо пристроиться к квадриреме клином. Тогда не страшна и сотня миопарон. Но квадрирема уходит. Ее не догнать. Триремы отстают. Вот они повернули к берегу, словно хотят выброситься на камни. Почему они не принимают бой? О чем думают навархи?
Я засыпал этими вопросами кормчего. Он забрался на ящик с канатами. Оттуда было лучше видно побережье, уходящее к югу, где виднелся лиловеющий мыс Гелор.
– А как им сражаться? – сказал он, не поворачивая головы. – Веррес ради экономии распустил половину команды.
До утра мы прятались в бухточке. За мысом поднимался черный столб дыма. Море полыхало, освещенное багровым пламенем. Пираты торжествовали победу. Флот провинции был сожжен. Лувения это, кажется, радовало. Во всяком случае, я никогда еще не видел его таким веселым.
Еще до полудня мы вышли в узкий пролив. За ним открывалась обширная бухта, опоясанная беломраморными храмами, портиками, лавровыми рощами. Строения поднимались уступами, как зрительные ряды театра. А бухта была орхестрой[326]. Какие трагедии разыгрывались здесь! Сиракузяне видели гибель афинского владычества и афинской морской славы. Двести лет спустя здесь развернулось не менее грандиозное действо. Римские военные корабли, осаждавшие город во время Ганнибаловой войны, были встречены бессмертным искусством Архимеда. Тяжелые камни вылетали из баллист. Огненные лучи, брошенные гигантскими зеркалами, воспламеняли мачты и паруса. Гигантские механические клювы, захватывая носы кораблей, погружали их в пучину, словно вычерпывая морскую воду. Казалось, сами небожители вмешиваются в сражение, как во времена Гомера! Но ничто не могло остановить Марцелла, руководившего осадой. Сиракузы пали. А теперь потомки Марцелла спасаются бегством от пиратов!
В гавани дул резкий ветер. Он поднимал края тог и гиматиев, шевелил волосы. Казалось, что воздух насыщен тревогой. Мы смешались с толпой. Тут были греки, и римляне, и какие-то, судя по облику, восточные люди – сирийцы или евреи. У многих было оружие. И все спешили по набережной к агоре, окруженной храмами и портиками.
Руины античных Сиракуз
Слух о позорном поражении распространился, как все печальные известия, с удивительной быстротой. Может быть, в городе оказались моряки с сожженных кораблей? Или с крыш разглядели пламя?
Толпа гудела, как борт судна во время бури. Вряд ли греков и других обитателей этого огромного разноплеменного города трогал позор римского оружия. Должно быть, сиракузян пугало, что пираты прорвутся в беззащитную гавань. Разбойники могут разграбить склады, сжечь верфи, увести торговые корабли.
– Пропретора! Пропретора! – слышались голоса.