Что увидел Гавий с высоты своего креста? Темные линии виноградных лоз, натянутые на выгоревшие холмы, как струны кифары? Реки и ручьи, сбегавшие с гор голубыми извивами? Пасущиеся на склонах стада? Или ему в предсмертном тумане предстало будущее этой прекрасной страны, то, что тогда еще не видел никто. Демократ Цезарь протянул руку своим недругам-сулланцам Крассу и Помпею. Родилось трехголовое чудовище, чтобы вскоре распасться и истребить себя во взаимной вражде. Не талант, не красноречие, а меч вершат судьбами Рима. Цицерон и Веррес станут жертвами новых проскрипций. И никто не сможет понять, что все беды начались с того дня, когда на крест был поднят римский гражданин. Вместе с ним была распята республика.
Легионеры
Таково было положение в Риме, когда в легионах, стоявших в Паннонии, внезапно вспыхнул мятеж без каких-либо причин, кроме того, что смена принцепса открывала путь к своеволию и беспорядкам и порождала надежду на добычу в междоусобной войне.
Человек этот, на которого у нас в Путеолах никто бы не обратил внимания, обладал удивительной властью над новобранцами, выстроенными на утоптанной площадке в два ряда. В его неторопливой, размеренной походке, в манере держать голову, в словах команды, которые он вытягивал из себя, чувствовалось превосходство, словно Луцилий (таково его имя) был консулом или легатом, а не простым центурионом.
– Я вас обломаю! – говаривал он, закладывая руки за спину. – Вы узнаете, что такое дисциплина!
И как бы в подтверждение своего могущества он заставлял нас бежать на месте. И хотя это было совершенно бессмысленное занятие, не предусмотренное никакими правилами службы, все покорно поднимали ноги, и я делал то же самое. А потом он приказал нам лечь грудью на землю и не шевелиться. Перценний (так звали моего соседа по палатке) явил недостаточную расторопность, за что центурион отстегал его прутом. Вряд ли это было больно. Но как-то странно было видеть, как бьют рослого парня, который мог бы одним ударом свалить с ног мучителя.
В первую ночь моей милиции, перед тем как погрузиться в спасительный сон, как на дно, я размышлял над природой дисциплины. Сознавая ее необходимость во времена Камилла, когда Капитолий осаждался галлами, или Сципиона, когда Ганнибал стоял у ворот, я не мог понять, кому она нужна в годы прочного мира, установленного Августом. Ведь теперь нам, римлянам, никто и ничто не угрожает.
Однажды Луцилий вывел меня из строя и стал рассматривать мои калиги с таким удивлением, словно бы это были копыта. И только из брани, сопровождавшейся ударами, я понял, что завязки моей обуви подняты на два пальца выше, чем положено. В другой раз ему привиделось, будто я не поддерживаю равнения при сдваивании рядов, и, не пожалев своего времени, он гонял меня на плацу до тех пор, пока я не свалился в изнеможении.
Луцилию было мало дня. Не раз он устраивал нам «прогулки» и по ночам. В полном вооружении, с копьями наперевес, мы должны были прошагать десять миль военным шагом и возвратиться в лагерь. Причем некоторую часть пути приходилось бежать. А упражнения с оружием?! Всемогущий Юпитер! Что это за пытка! Где он только раздобыл такие тугие луки и тяжелые пилумы? О, соломенные чучела! Сколько я принял из-за вас мук!
– Чучело изображает германца, – растолковывал Луцилий. – За промах удар лозой!
К концу дня мне причиталось двадцать горячих. И я их получил сполна. Только один Перценний яростно всаживал свой дротик в «германца» без промаха. Поползли слухи: «Тут дело нечистое! Не иначе как у Перценния амулет меткости». Но сам он вскоре рассеял наши подозрения. Оказывается, все дело в отсутствии у нас воображения. Стоит лишь представить себе на месте чучела Луцилия – и дротик не даст промаха.
Мой Геркулес! Я ненавидел центуриона не меньше, чем Перценний. Но все мои попытки совершить мысленную подмену ни к чему не приводили. И я расплачивался за это спиной!
Жизнь наша в лагере была бы вовсе невыносимой, если бы не слабость Луцилия к Вакху. Замечено, что вино действует на людей по-разному. Одни от него свирепеют и лезут в драку. Другие расслабляются. На Луцилия, благодарение Юпитеру, вино оказывало смягчающее воздействие. Он становился разговорчивым, даже болтливым, ударялся в воспоминания и порой клял свою собачью должность.
– Эй, вы, зелень! – говорил он, уставившись бессмысленными бычьими глазами. – Пользуйтесь моей добротой! Вот у меня был центурион – зверь. Кто-то во время привала украл курицу и не успел ее съесть. Он бил нас всех подряд, пока не отыскал виноватого. Сам отрубил ему голову, а всей манипул запретил во время похода разводить огонь и есть горячую пищу.
Как дрессировщик поощряет животных лучшей пищей, нас награждали двойным или полуторным пайком за рвение и усердие, за покорность и послушание. Не прошло и месяца, как в манипуле новичков появились дупляры и сесквиляры, приравненные к старослужащим. Были и другие поблажки: освобождение от тяжелых работ, назначение на раздачу пайка, краткосрочные отпуска для встреч с пуэллами. Так появилось множество прихлебателей, привязанных к колеснице власти и пользующихся привилегиями.
Необыкновенная меткость обеспечила Перценнию двойной паек. Но это не отделило его от неумелых и нерадивых: он делился пайком с соседями по палатке. Да и всем другим не отказывал ни в сочувствии, ни в помощи, будучи готов подставить плечи под ношу, дать совет и даже принять на себя чужую вину.
Перценний владел не только даром убеждения, но и поразительным искусством скрывать свои истинные помыслы и намерения. Для Луцилия и других лагерных тиранов он был старательным воином. Для нас – бунтарем, защитником слабых. О, какие он находил слова, чтобы прославить достоинства гражданской жизни и осудить служение Марсу. Будучи при этом человеком общительным, Перценний сблизился не только с новобранцами, но и с ветеранами, испытывавшими к нам, зеленым, презрение и заставлявшими выполнять возложенные на них обязанности. Многие из старослужащих приходили к нему за советом, и чаще других Вибулен.
Вибулен начал службу еще при сподвижнике Августа Марке Випсании Агриппе и проделал с ним несколько походов, вошедших в историю времени царствования сына Цезаря. По шрамам на лице и груди Вибулена можно было, как на карте, выставленной у претория, изучать историю войн с варварскими народами Испании, Африки, Германии. В этом году Вибулен должен был выйти в отставку, и ему, как другим ветеранам, предлагали участок в пойме речки Колониса, при ее впадении в Савус.
– Скажи, друг, – обращался Вибулен к Перценнию, – зачем мне это болото? Мало я кормил вшей? Надо еще подкармливать до самой смерти комаров и слушать их отвратительное пение! Для этого ли я проливал кровь? Где же справедливость?
– В волчьей пасти, – отвечал Перценний. – Вспомни басню о ягненке, отправившемся искать справедливость. Волк ее ему показал. От бедняги не осталось ни косточки.
На мои вопросы о прошлом Перценний отделывался шутками. Но я догадался, что он был до призыва актером и наивно спрашивал:
– Разве имена исполнителей ролей не становятся достоянием истории?
– Становятся, – отвечал Перценний, – но не у нас в Риме. Быть актером у нас позор. Прославиться можно на поле брани, на Форуме в качестве оратора, но, как показала судьба Цицерона, профессия адвоката не менее опасна, чем военного. Слава ждет и поэта, если он не заводит опасных знакомств. Тут хоть ссылка со сроком. Бедняге Овидию в Томах хуже. Мы ближе к Италии. Живем среди своих, не среди варваров. И письма приходят через нундины, а не через месяцы.
Так у меня возникло подозрение, перешедшее затем в уверенность, что Перценний попал в солдаты за то, что показался кому-то опасным в Риме. Он знал изгнанника Овидия. А может быть, он был знаком и с Юлией Младшей?
Надгробная стела римского легионера
Известие о кончине престарелого устроителя империи Августа, чье имя носил наш легион, застало нас в зимнем лагере у Сисции. Надо ли удивляться, что Блез, под командование которого, кроме нашего VIII Августова легиона, находились еще XV Испанский легион и IX Аполлонов, объявил десятидневный траур и прекратил обычные работы и упражнения.
Сладок отдых после тяжкого труда. Десять дней мы не упражнялись в меткости на чучелах, не ровняли дорожек в летнем лагере, не копали рвов, не чинили дорог. И хотя мы находились в глуши, через торговцев тканями и вином к нам проникали слухи о событиях в Риме, разумеется, в искаженном виде, и дополнялись нашими собственными домыслами. Рассказывали, будто, чувствуя приближение смерти, Август тайно встретился с сосланным им по настоянию супруги Ливии Агриппой и обещал передать ему власть, после чего здоровье императора резко ухудшилось, а по всей Италии были расставлены посты, затруднявшие доступ в Нолу, где Август вскоре и умер, что в последний месяц Ливия не допускала к супругу никого, кроме своего ненавистного всем сына Тиберия Клавдия Нерона, который и был назначен императором, а сразу после этого к Агриппе Ливией были посланы убийцы.
Перценний был из нас единственным, кто видел Тиберия в театре Помпея в Риме и мог рассказать о ставленнике Ливии. Он охарактеризовал его как человека опытного в деле Марса, но одержимого присущей всему роду Клавдиев надменностью. Перценнию запомнились белые, как обсыпанные пудрой, лоб и щеки нового владыки круга земель, неподвижные, как у змеи, глаза, заросшие волосами уши. Он потешал нас, подражая голосу нового императора, словно бы принадлежащего человеку, что-либо пережевывающему. И конечно же, нас более всего интересовало, какой будет при Тиберии служба, скоро ли придет приказ об отставке для тех, кто отслужил установленный Августом срок, даст ли Тиберий участки в Италии или под наделы пожалует сырость болот?
– Как нам быть, Перценний? – спрашивали ветераны. – Куда писать? К кому обращаться?
– Однажды заяц написал жалобу волку, – начинал Перценний.