- Считай, что твой муж прилетел из космоса, - зло говорю ей.
- Почему?
- И непременно сходи в Институт физкультуры. Там интересная экспозиция...
Галя уходит в комнату своего отца, где тот когда-то всхлипывал, побитый моим родителем. А я лежу, уставившись в потолок, и минуты перед рассветом такие тоскливые в темные... Может быть, кто-нибудь сейчас позвонит и расскажет о чудесном самоубийстве с фантазией?..
Вечером следующего дня, приобретя в комиссионном магазине рыжеволосый парик, я зашел в парикмахерскую и наголо обрился. От этого вмятина на голове казалась еще больше, и прохожие пялили на меня глаза. Я надел парик и, прошагав до больницы пешком, предстал перед Казбеком шутом. В отличие от меня он был мрачен, но, давши мне слово, решил без новых уговоров его держать.
Я тщательно вымылся в больничной ванне, растерся вонючей жидкостью и надел белую, до пят, стерильную рубашку. Казбек сам привез меня на каталке в операционную и переложил на стол. Я пытался шутить, но казах на шутки не отвечал, стараясь говорить только необходимый минимум. Чтоб не дергалась, он привязал мою голову к ручкам, вставил в рот дощечку, защищающую язык от прикусывания, и, тщательно промазав череп йодом, спросил:
- Начали?
Я моргнул глазами и стал вдыхать наркоз.
...Двадцать восемь, двадцать девять, тридцать... Они выплывают одна за другой, их животики не отягощены ничем лишним, и увеличенная молодняком стайка лениво плывет по широкой реке. Воды реки совершенно синие, течение почти незаметно, а вокруг туман, словно седые волосы.
Посреди реки, едва касаясь телом поверхности, лежит прекрасная женщина. Ее бледное, сливающееся с туманом тело почти парит. Большие глаза закрыты, возле носа пульсирует жилка, и заметно, как слегка приподнимается при вдохе грудь. На правой груди сидит птичка. Видимо, она приняла маленький коричневый сосок за яблочную косточку, а теперь не знает, что делать. Правое колено женщины слегка отведено в сторону, и внизу живота поблескивает рыжее солнышко.
Стайка гуппи проплывает через солнышко, и женщина от удовольствия приоткрывает губы. Птичка испуганно взлетает и исчезает в тумане. Женщина улыбается и трогает пальцем пульсирующую жилку. Ее увлекает течение, и рыбки, чтобы не отстать, самые смелые гуппи выпрыгивают ей на живот. Кожа женщины как будто в радуге, и тихонечко смеется она от приятной щекотки. Маленький эскорт выплывает в ночь, и туман расступается, оседая пухом. Женщина переворачивается на живот и не торопясь плывет к берегу. Спина ее укрыта рыжими волосами вплоть до ягодиц. Она выходит из воды, осторожно стряхивает в реку зазевавшихся рыбок и идет, большая, по мягкой траве. Потом отталкивается от земли, медленно парит в воздухе и под черным небом кувыркается, как парашютист в небесах...
Как тяжело отходит наркоз... Голова, словно кокон, в метрах бинта. Я трогаю ее и чувствую металлическую трубочку во лбу... Казбек большая умница! Он отыскал маленькую точку и проложил к ней дорогу. Теперь нужно поскорее выбираться из больницы, запереться в своей берлоге и... Лишь бы никто не мешал! А то какая-нибудь жена космонавта, как брошенный спутник, будет кружиться вокруг тебя...
Дверь в палату открывается, и на меня смотрят раскосые глаза Казбека. Я улыбаюсь ему, благодарный, он как-то бочком протискивается к моей кровати и, вытащив руку из кармана, протягивает мне сверточек, перевязанный голубой ленточкой.
- Это что? - спрашиваю, с трудом шевеля языком.
- Подарок.
Он бросает сверток на кровать и выходит, плотно закрыв за собой дверь. Я разворачиваю блестящую бумажку, и в моей ладони оказывается гвоздь. Новый. матовый, со шляпкой в клеточку... Коварный казах! Он думает, что я не смогу преодолеть в себе искушение и немедленно воспользуюсь его подарком. А он будет глядеть откуда-нибудь в дырочку и проводить надо мной опыт... Не тут-то было, я сам хитер, я целомудрен, я вытерплю, поборю в себе искушение до минуты гарантированного одиночества, а уж потом...
Я встаю с постели, отыскиваю в тумбочке одежду, переодеваюсь и, что-то буркнув взволнованной сестре, спускаюсь к выходу. На стоянке такси меня пропускают без очереди, я усаживаюсь на сиденье и закрываю глаза... Возле дома таксист меня будит, говорит, что приехали, и сочувственно желает поправляться. Он не знает, что я самый здоровый человек на земле. Он не знает, что на мою долю через несколько минут выпадет наслаждение, равное которому не испытывал ни один человек в этом бренном мире! И я, сжав в руке гвоздь, поднимаюсь по ступеням к своей квартире. Главное, чтобы дочери эксгибициониста не было дома!.. Я, похожий на мышь, чуть слышно пробираюсь в свою комнату и плотно закрываю дверь. Ложусь на тахту и, глядя на стены, восстанавливаю нормальное дыхание. Вот мой гвоздь. Он сжат вспотевшей рукой и, будто живой, просится в мозг. Я закрываю глаза, поднимаю руку и вставляю гвоздь в трубочку... Еще мгновение... Еще одно... Нужно надавить на шляпку посильнее... Черт возьми! Неужели слишком короткий!.. Конечно же!.. Тогда я был ребенком, а сейчас мой мозг увеличился в объеме втрое, и гвоздь не достает до точки... Я сползаю с тахты и на четвереньках ползу к стенному шкафу. В нем остались материнские спицы, она вязала мне свитера... Вот эта, с острым концом, мне сгодится. Ее длины хватит на мозг слона... Я прислоняюсь спиной к шкафу и дрожащими руками пытаюсь попасть спицей в трубочку. Руки дрожат, и спица рвет бинты на голове. Нужно успокоиться, посчитать до тридцати, восстановить дыхание... Осторожно... Вот так... Попал, сейчас начнется...
Вот уже полчаса, как я сижу со спицей в голове, но ничего не происходит... Я ползу к телефону и набираю номер в Склифосовского.
- Ты подлец! - шепотом говорю Казбеку.
- Почему? - спрашивает он.
- Ты меня обманул. Ничтожество... Ничего не происходит!..
- Я сделал все, как ты просил... Это именно та точка...
- Ты ошибся... Ты бездарность! Тебе только с трупами возиться! Да и то не с человеческими!
- Подожди, - прерывает меня Казбек. - Это именно та точка. И я не ошибся и сделал все, как нужно...
- Тогда почему же я ничего не чувствую?! Почему?!
Казбек дышит в трубку, обдумывая ответ.
- Тогда ты был ребенком, - говорит он. - Твой мозг был чист, как неиспользованная фотопленка. Все, что ты узнавал, было для тебя новым и неожиданным. То, что в детстве твой мозг классифицировал как наслаждение, с возрастом субъективно перерастало в обыкновенность. Лишь воспоминания твои хранят чувственность. На самом деле, это обыкновенная точка. Она не несет в себе функций наслаждения... Тебе нужно было это понять, чтоб ты спустился на землю...
Он еще что-то мне говорит, а я плачу, как в детстве от обиды. Только сейчас обида совсем не детская, она куда весомее, чем от материнской порки...
В комнату входит Галя. Она видит мою перебинтованную голову и мокрые от слез бинты. Стоит, смотрит на меня и вдруг тоже начинает плакать. То ли меня пожалела, то ли вспомнила космонавта своего...
- Иди отсюда! - говорю.
- Что? - не понимает она.
- Проваливай, проваливай быстрее!.. И нечего глаза на меня таращить!.. Папаша твой вовсе не секретник! Эксгибиционистом он всю жизнь был и похабником! А сейчас заспиртованный в колбе стоит в физкультурном! Иди лучше над ним поплачь!
Галя уходит. Достав из шкафа блок спичек, я до вечера счищаю с головок серу. Ее набирается полный стакан, коричневой, со следами дерева... Затем я беру чистый лист бумаги и вывожу на нем цифру "50". Юбилейное самоубийство с фантазией в моей коллекции. Заполнив лист и вставив его в формуляр, засовываю в карман стакан с серой, масленку, сухую веревочку и выхожу на улицу. Походка моя спокойна, шаг размеренный. Я дохожу до реки, вставляю горлышко масленки в трубочку, ведущую к точке, высыпаю в нее серу из стакана, заправляю веревочку, забираюсь на парапет, некоторое время смотрю на воду и, чиркнув спичкой, поджигаю веревочку...
Я плыву по синей реке, лениво шевеля плавниками. Мой хвостик - словно разводы бензина в воде. За мной плывут сотни таких же, как я, и все мы радуга на воде.
Посреди реки лежит прекрасная женщина с большой белой грудью. И вообще она вся белая. Лишь внизу живота горит рыжее солнышко. Я увлекаю всю стайку к нему и, скользнув в его лучах, рождаюсь вновь.
Окно для наблюдателя
Я сижу в плюшевом кресле, запрокинув голову на спинку. Глаза закрыты, волосы прилипли ко лбу... Жара...
Она проходит, слегка касаясь моей ноги. Нога подогнута и затекла... Она касается ноги, и лодыжку щиплет. Рядом с креслом валяется сползший с ноги носок. Я вижу, как она наступает на него - полосатый и несвежий...
Она поет заунывную песню.
С грудью белой, пахнущей огурцом, с ногами полными и тоже белыми ТОСКА.
Застывшее в мертвой точке солнце, жар от асфальта, на столе второй час кофе - отдымивший и киснущий на глазах, и руки, как будто отдавшие все силы, безвольно лежат на подлокотниках.
За окном пейзаж. Но он скрыт густой пыльной листвой. Жить в первом этаже - тоска. Постоянные сумерки, постоянное ощущение кончины.
Не тоскуют только блондины. Они всегда веселы и, наверное, глупы. Большие, полные женщины, стремясь избежать тоски, травят свои волосы перекисью, и смотреть на них - белых, но все равно тоскующих - печально. Тоска у них во всем: и в маленьких глазках, подведенных обычно синим, и под мышками в виде темных кругов, и в лоне, скрытом тяжелым животом.
Умное большинство в дни летнего равноденствия - в тоске. В эти дни душа обязательно болеет, как женщина естественной болезнью. Душа температурит, капризничает, плачет и может незаметно умереть - вылететь через ухо и оставить тело ледяным. Ее уже ничем не поймаешь, никакими ловушками, никакими увещеваниями не загонишь обратно в холод.
В столь милый другим день, с отцветающей сиренью и зацветающей черемухой, кажется, что все кончилось до сроку, что все додумано до сроку, что ничего уже не зародится путного - ни мысль, ни идея, и так до конца придется только вспоминать, что когда-то ты мыслил, рождал идеи... И страх такой, что хочется пустить пулю в лоб и смотреть, как разлетается ненужная голова, и ковыряться в ней пальцем, чтобы убедиться в правильности произведенного выстрела - в ней действительно пустота... И тогда нужно взорвать день - с его черемухами, с голубизной неба, с девушками, улыбающимися клубничными губами...