Надо было считаться с возможностью прорыва танков непосредственно на огневые позиции батареи. Москвин распорядился выслать дополнительную разведку, выдвинув ее на два — три километра вперед и поддерживая с ней связь по радио. Взводу боепитания он приказал развезти снаряды по запасным позициям.
Батареям Павлюка и Сбоева командир дивизиона дал указание остановиться южнее противотанкового рва.
Москвин не успел еще отдать все распоряжения, как со стороны Красного Крыма показался грузовой автомобиль.
— Это главстаршина Шустров, — сказал Бериашвили.
Автомобиль остановился перед командиром дивизиона.
— Немецкие танки прошли Красный Крым, идут на Ростов, — доложил из кабины главстаршина. Водитель, сидевший рядом, помог Шустрову открыть дверцу.
— Вы сами видели? — спросил Москвин, не подозревая, что случилось.
— Сами, товарищ гвардии капитан-лейтенант. — Вот отметка. — И Шустров, превозмогая боль, показал свою спину. Гимнастерка и тельняшка были изорваны. Из открытой раны на спине сочилась кровь.
Разведчики, прибывшие вместе с Шустровым, пояснили, что близ Красного Крыма они столкнулись с авангардом немецких танков и были обстреляны.
— Понятно, — стараясь сохранять хладнокровие, проговорил Москвин. — Шустрову отправиться в госпиталь. Батарее готовиться к бою. Зарядить боевые машины!
И вот уже со стороны Красного Крыма явственно донесся гул танков. Москвин принял решение открыть по ним огонь. Он запросил разведчиков, находившихся впереди, уточнил местоположение целей, указанных группой Шустрова, и приказал Бериашвили методически повторять залпы одной — двумя установками:
— Создадим видимость, что нас тут много, — сказал Москвин.
В течение получаса батарея Бериашвили почти не смолкала. Она вела огонь по Красному Крыму, изнуряя противника и мешая ему сосредоточиться.
Около 17 часов на фронте в районе Красного Крыма вдруг наступила тишина. Смолк гул танков; не появлялись больше вражеские самолеты. Противник, очевидно, решил подтянуть силы для решающего броска к Ростову.
Москвин приказал Бериашвили прекратить огонь, но оставаться на месте. Сам поехал к двум другим батареям, расположившимся полтора — два километра южнее противотанкового рва.
Вечерело. В батареях Павлюка и Сбоева командир дивизиона увидел знакомую картину. Гвардейцы, обнажившись по пояс, рыли аппарели для боевых машин и ровики для боеприпасов. Блестели на солнце заступы, с хрустом врезались они в высохшую, твердую, как камень, землю.
Позади, в нескольких километрах, виднелся Ростов. Он был в дыму пожаров. Немецкие самолеты продолжали бомбить жилые кварталы, переправы через Дон и войска, скапливавшиеся вдоль берега… Здесь же, севернее Ростова, стало заметно стихать. Прошли главные силы отступающих войск. Окопались, заняли оборону наши части прикрытия. Обойдя позиции гвардейцев, залегли бойцы, вооруженные противотанковыми ружьями. Туда же на север прошли и две зенитные батареи, которые тоже получили приказ быть готовыми к борьбе станками…
Приближались решающие часы сражения за Ростов.
«…Огонь на меня!»
Около 19 часов к Москвину приехал офицер связи из штаба артиллерии 56-й армии и передал приказ: в случае прорыва немецких танков действовать по своему усмотрению, при необходимости отойти за Дон.
Стало темнеть. Москвин занял наблюдательный пункт, оборудованный на высотке, проверил радиосвязь с Бериашвили и разведчиками, находившимися впереди.
— Доложите обстановку! — приказал командир дивизиона младшему политруку Абызову.
— Немцы подтягивают танки, — отозвался командир группы разведки. — Слышу нарастающий гул.
— Ясно. Через десять минут доложите снова.
Но еще раньше этого срока в наушниках послышался голос младшего политрука Абызова.
— Танки подходят к моему ПНП… Ориентируйтесь!
Москвин запросил Бериашвили:
— А что вам видно?
— Идут, дьяволы! — выругался Дидико. — Идут, как на параде! Развернутым строем, весь горизонт закрыли.
— Сколько их?
Разгоряченный Дидико на время потерял самообладание:
— Товарищ гвардии капитан-лейтенант, да что вы меня допытываете? Давайте команду!
Командир дивизиона по голосу в радионаушниках понял подлинное настроение Бериашвили. Он мягко сказал:
— Спокойно, Дидико, спокойно…
Дело в том, что именно в этот момент на горизонте вновь появились немецкие самолеты. Нужно было принять решение: открывать огонь всем дивизионом или побатарейно. Была опасность, что по трассам летящих снарядов авиация противника сможет обнаружить местоположение батарей, и тогда гвардейцам несдобровать: самолеты разбомбят дивизион раньше, чем он сможет нанести какой-либо вред противнику.
Но вот в радионаушниках снова послышался голос Абызова:
— Прошу огонь на меня!
Теперь уже и с наблюдательного пункта Москвин увидел, что противник бросил в бой большое число танков.
Пришлось рисковать, рисковать так же, как рисковал Абызов, вызывая огонь на себя.
Москвин мысленно простился с разведчиками и приказал всем трем батареям произвести залп по району расположения наблюдательного пункта Абызова.
Разрывая сумерки, взметнулись вверх и понеслись над степью яркие длиннохвостые факелы. Свист и скрежет снарядов заглушили гул вражеских самолетов, летевших к Ростову. Еще несколько мгновений — и вот уже впереди, там, где стали падать снаряды, все затряслось, глухо зарокотало, будто забили гигантские молоты, которым под силу все перемешать и сплющить под собой. Но не успел стихнуть первый залп, как Москвин приказал подготовить второй, при этом перенести огонь в глубину.
Прошло несколько минут. И снова в трех местах, где стояли батареи, взметнулись языки пламени, словно огненная масса из трех гигантских ковшов брызгами рассеялась по всему небосклону.
После двух залпов разведчики подсчитали, что горят одиннадцать фашистских танков. Это ободрило гвардейцев. Еще бы! Одиннадцать поврежденных машин на двенадцать стреляющих установок. Неплохой результат!
После первого залпа…
Залпы гвардейцев заставили врага на время рассредоточиться. Но силы были слишком неравные. На Ростов наступало не менее двухсот танков. Чтобы противостоять этому натиску бронированных машин, нужны были мощные противотанковые средства. Под Ростовом у нас их было недостаточно. Противник, почти не задерживаясь, прошел рубежи, занимаемые батальоном ПТР и нашими зенитными батареями. На юг стали откатываться наши стрелковые части…
Ночной поединок
Гвардии капитан-лейтенант Москвин приказал батарее Бериашвили отойти южнее противотанкового рва и рассредоточиться перед огневыми позициями, подготовленными гвардейцами Павлюка и Сбоева. Две другие батареи он также отвел южнее с задачей быть готовыми оказать помощь Бериашвили.
По всей степи был слышен скрежет стальных гусениц танков. Казалось, по земле перематывается бесконечная тяжелая цепь. Скрежет все нарастал, приближался.
Москвин вызвал к себе Бериашвили и командиров его боевых машин:
— Действовать самостоятельно! — приказал он. — Каждому командиру сделать пробные выезды на огневые позиции, пристрелять противотанковый ров и по обстановке выходить на стрельбу прямой наводкой. По сигналу зеленой ракеты отходить к югу. Сборный пункту шоссе.
…Старшина второй статьи Глинин вместе со своим водителем прошел к месту, где находились аппарели, подготовленные для стрельбы прямой наводкой. Стало уже совсем темно. Надо было подготовить свои ориентиры. Глинин и водитель расставили колышки-вехи, обозначив ими рубеж, до которого они доедут, место, где водитель затормозит, где остановится для стрельбы и где развернется, чтобы отойти на перезарядку. После этого они совершили пробный выезд, пристрелялись и, возвратившись, стали ждать.
Впереди, в темноте, черным жгутом вился противотанковый ров. Глинин всматривался в темную даль степи, определяя, насколько приблизились немецкие танки. И вот уже четко обозначилась траектория трассирующих снарядов. Немцы начали обстрел рва, ожидая, очевидно, встретить там наши противотанковые орудия.
Боевая машина Глинина была уже заряжена.
— Всем уйти в укрытия! — приказал старшина. — А мы с тобой, Ванюша (так звали водителя), в путь, — по-дружески закончил Глинин.
Оба заняли места в кабине: Глинин — у прибора управления огнем, водитель — у руля.
Машина быстро набрала скорость и скрылась в темноте.
Вражеские снаряды ложились совсем рядом. Но теперь уже ничто не могло остановить ни Глинина, ни его товарища. Они выехали на огневую позицию в тот самый момент, когда передовые танки уже подходили ко рву.
Достигнув огневой позиции, Глинин скомандовал водителю:
— Стой!
Тот сбросил газ, остановил машину, но двигатель не выключил. Теперь дорога была каждая секунда.
Глинин включил рубильник и, крикнув в сердцах: «Эх, мать, степь донская!» — произвел залп.
Шестнадцать снарядов, один за другим, со свистом и страшным шипением сорвались с направляющих… Собственно, все это было привычным. Любой залп происходит таким же образом. Но впервые Глинину пришлось стрелять на виду у противника, притом на расстоянии, не превышавшем 1200—1300 метров.
Как только снаряды сошли с направляющих, водитель включил скорость и повел машину в тыл. Глинин тем временем высунулся из кабины, чтобы посмотреть, что происходит у противотанкового рва. Снаряды уже разорвались, и в местах их падения возникли красные, с клубами черного дыма огни. Вот один такой факел, вот второй… Глинин понял: он поджег два немецких танка… Другие, на время остановившись, открыли бешеную стрельбу. Видимо, они искали «катюшу», так дерзко обрушившую на них смертоносный огонь… Но напрасно! Боевая машина Глинина уже скрылась, и снаряды то не долетали до нее, то ложились в стороне.
— Эх, мать, степь донская! — повторил свою веселую присказку Глинин. Его машина остановилась. Он первым выскочил из кабины, и трудно было узнать в нем прежнего молчаливого и медлительного старшину второй статьи.