— Вас-то за что судить?
— Как — за что? За то, что я верил, за то, что жил с закрытыми глазами. Это ведь ужасно… А ведь некоторые мои друзья радовались, когда умер Сталин. Никогда не забуду, как явился с орденами и медалями на груди к своей институтской приятельнице (она сейчас живет в Ашдоде). Отец ее критически посмотрел на меня и сказал, указав на медаль «За победу над Германией» с профилем вождя: «Спрячь. Не надо, чтобы на тебе видели убийцу», — и перевернул медаль на другую сторону. Я просто пришел в бешенство: как можно назвать убийцей великого Сталина? Я очень печалился, когда вождь умер — даже написал по этому поводу поэму… Правда, моя предыдущая, шуточная, поэма оказалась куда популярнее. Называлась она «Эмбрионада» и охватывала серьезный этап развития человечества — от зачатия до появления на свет. Единственное, кстати, литературное произведение, за которое я получил «гонорар»: «пятерку» по акушерству и гинекологии без сдачи экзамена. Поэму эту знали во всех восьмидесяти восьми мединститутах Советского Союза, а вот из сочинения, посвященного смерти Сталина, ни единой строчки не помню даже я сам. Что ж, хоть это делает мне честь…
— Чем сегодня занимается доктор Деген?
— Книги выходят; работаю в купат холим «Леуми». Хотя я давно уже достиг пенсионного возраста, меня почему-то не хотят оттуда попереть. Хромаю… Если не возражаете, хотел бы процитировать свое небольшое сочинение под названием «Относительность».
«В два года и десять месяцев, когда сын произнес эту фразу, у него уже был изрядный список изречений. Можно было догадаться, почему он так высказался. У всех детей папы как папы. А у него — папа с палочкой. В этом возрасте сын уже осознал непродолжительность некоторых отклонений от нормы. Поэтому фраза “Когда папа отхромается…” прозвучала логично, хотя и забавно.
Прошло много лет. Сын стал специалистом в области, оперирующей процессами в пространстве и во времени. Сейчас он просит Бога, чтобы папа как можно дольше не “отхромался”».
Ветеран Великой Отечественной войны, разведчик, танкист и поэт Ион Деген поделился с «Невским Временем» воспоминаниями о том, как чудом спасся от смерти и почему не смог выстрелить в немецкого офицера.
В Израиле он — личность легендарная. Герой Великой Отечественной войны, военный разведчик и танкист, уничтоживший 16 фашистских танков. После войны он стал знаменитым хирургом-ортопедом, доктором наук, а позже обрёл известность ещё и как поэт. Сегодня ему уже почти 90 лет, он пишет воспоминания, стихи и прозу. Но даже если бы он ничего не написал, кроме одного маленького стихотворения, его имя всё равно вошло бы в историю. И не только как героя войны и врача, но и как поэта, передавшего в скупых строчках весь ужас, кровь и боль войны. Стихотворение «Мой товарищ в смертельной агонии…» долго ходило «в списках» — его, отпечатанное на папиросной бумаге, передавали из рук в руки. А когда авторство было установлено, Евгений Евтушенко назвал эти строки гениальными. О том, с чем пришлось столкнуться на войне и как было написано знаменитое стихотворение, Ион Деген рассказал «Невскому Времени».
— Ион Лазаревич, вы были в 9-м классе, когда началась война, и решили пойти добровольцем в истребительный батальон. Что за страсть вами двигала? Почему вы так рвались на фронт?
— 22 июня 1941-го мне было 16 лет и 3 недели. Я был комсомольцем. Я точно знал, что на третий день войны мы войдём в Берлин, где немецкие пролетарии встретят нас букетами цветов. Нас так учили. Наш взвод состоял из девятиклассников, почти все — 1924 года рождения, и только трое — 1925-го. Выжили всего четверо…
— Что было самое страшное в начале, в 1941-м?
— Самое страшное… Беспрерывные бои. Рядом погибали мои одноклассники, семнадцатилетние ребята. Мы попали в окружение, но упорно пробивались к своим. Я был ранен в ногу, но мы с другом Сашей Сойферманом 19 дней шли ночами, прячась от немцев. Я не мог делать перевязки, шёл с трудом, но нужно было переправиться на левый берег Днепра. Мы были уверены, что там уже должна быть Красная Армия. Поплыли вместе с другом, но я потерял его там, в Днепре. И когда, выплыв, увидел двух немецких солдат, идущих по берегу, я заплакал. Заплакал не от боли, не от того, что я навсегда расстался с погибшими друзьями, что в Днепре потерял своего друга, который был мне опорой. Я заплакал от мысли: «Где моя страна?», «Где моя армия?».
— Это было сильное разочарование?
— Это был шок. А спасла меня украинская семья Фёдора и Прасковьи Григоруков из села в Полтавской области. Я обязан им жизнью. Они раздели меня, промыли раны. Поняли, что я еврей. В селе стоял немецкий гарнизон, и все, конечно, знали, что их ждёт за укрывательство евреев и коммунистов. Но они меня прятали на чердаке, а потом увезли и передавали с подводы на подводу — кажется, пять раз… Последняя подвода привезла меня в госпиталь в Полтаву. Где именно мы пересекли линию фронта, сколько времени это заняло, я не знаю, не помню…. Эти люди рисковали своей жизнью. Они — герои, таких здесь, в Израиле, называют праведниками мира.
— Вы были серьёзно ранены тогда?
— Тогда ещё нет. Я был ранен в мягкие ткани правого бедра, но 19 дней без перевязки привели к тому, что раны загноились. Они были ужасны, и в полтавском госпитале решили ногу ампутировать. Я сопротивлялся — и оказался прав… Там я пролежал пять с половиной месяцев, выписался, был на долечивании в грузинском селе. Когда узнал, что на станции стоят два бронепоезда, немедленно отправился туда и шёл пешком 13 километров. Так в 17 лет я снова добровольно пошёл в разведку 42-го отдельного дивизиона бронепоездов, был тяжело ранен в 1942 году, потом меня отправили в тыл — лечиться и учиться.
— И началась ваша история танкиста?
— Она началась уже до этого. Ведь бронепоезда — это фактически были танки на железнодорожных колёсах, и танковая башня — та же самая.
— Меня поразило в ваших воспоминаниях то, что в армии вы часто голодали. Почему?
— Ну, это обычно, это война… В таком же положении были, кстати, и немцы. Одна встреча с пленным мне особенно запомнилась. Пехотинцы привели ко мне пленного немца, потому что я знал немецкий и мог на нём разговаривать. Но ему не нужен был мой ломаный немецкий. Он знал русский, он был студентом Венского университета, командиром танкового батальона в эсэсовской дивизии. Дело было 13 июля 1944 года…
Вот я это сказал вам сейчас — и увидел, как мы с ним сидели вдвоём, друг напротив друга, на двух тумбах. Я готов был его убить каждую секунду, но… почему-то не убил. Он был нацистом, антикоммунистом, моим злейшим врагом. Я несколько раз открывал клапан кобуры своего немецкого трофейного «парабеллума». Но не убил. Уходя, он подарил мне свою красную перламутровую ручку с золотым пером, и я долго хранил её как талисман. Потерял её в ночь на 21 января 1945 года — и понял тогда, что со мной что-то случится.
— А почему вы не убили его тогда, как вы думаете?
— Не могу вам этого объяснить. Это очень трудно оформить в слова.
— Ведь убивать тогда для вас уже было обычным делом?
— Да, конечно. Но, понимаете, я тогда увидел, что это — человек. Он — враг, причём умнее и образованнее меня. Но он сидел напротив, и я видел в нём человека. А человека я убить не мог. Противника — мог, а человека — нет.
— Каким был самый запоминающийся бой в танковой бригаде?
— Они все были страшными. Каждый бой был страшен на исходной позиции — когда ты сидел и ждал начала атаки. А когда ты уже шёл в бой, в атаку, то просто забывал о страхе, потому что это была тяжёлая работа, работа танкиста. Я сидел в башне, в которой было невозможно дышать от пороховых газов — два вентилятора не спасали. Надо было увидеть цель, а видимость часто была очень плохой… Очень тяжёлый бой был в августе 1944 года, ночью, когда немцы почти полностью уничтожили наш батальон. Но мне удалось уползти задним ходом в темноту, потом я обогнул немецкие «пантеры» — и они оказались на фоне наших горящих танков. И их уже легко было подбить. Я уничтожил тогда два немецких танка.
Тяжело было, конечно, в день моего последнего ранения, когда я, командир роты, отдал приказ и ни один танк моей роты приказ не выполнил. Мне пришлось самому подать пример, но никто не последовал за мной. Это было 21 января 1945 года. В роте ещё 11 машин, из них пять танков Т-34. Шёл девятый день наступления. Единственное желание — и у меня, и у всех остальных — было спать. И больше ничего. Просто не осталось сил. Страха уже не было, а только дикая усталость. Держаться дальше уже было невозможно.
— Вы однажды написали, что даже особистов не боялись, потому что «и так чувствовали себя смертниками». Это так и было?
— В августе 1944 года к нам на танки посадили десантников из штрафного батальона. В 1941-м они попали в плен в Белоруссии. Их освободили, и они должны были «кровью искупить свою вину». Среди них была женщина-врач. Она мне сказала тогда: «Сынок, ну мы-то штрафники, но вы-то за что?» Мы знали, что это — конец. Мы были отдельной танковой бригадой прорыва. Таких было 10 бригад в Красной Армии, на каждом фронте — по одной бригаде. Мы были «камикадзе», которые должны были «открыть ворота» для других танковых соединений, входящих в прорыв. Просто знали, что должны это сделать любой ценой. А «любая цена» — это смерть. Мы шутили тогда: «Нами занимаются два наркомата — здравоохранения и земледелия».
— Вас дважды представляли к званию Героя СССР, но вы его так и не получили. Почему так случилось?
— Откуда я знаю… Последний раз я услышал об этом в мае 1965 года, когда меня вызвали в киевский облвоенкомат и интеллигентного вида полковник показал мне документ, где было написано: «В ответ на ваш запрос отвечаем: в связи с тем что у гвардии лейтенанта Дегена большое количество наград, есть мнение звание Героя Советского Союза ему не присваивать». Я улыбнулся, а он был огорчён. Ну, я вышел и больше об этом не думал.