Должен признаться, что в этот момент я, вероятно, несправедливо, подумал о немецком восприятии юмора. Арвид снова сел рядом со мной.
— Да, такой урок о ваших проблемах мне преподали впервые. Но почему ваши средства пропаганды не объясняют этого миру?
— Не знаю, Арвид, я ведь относительно новый гражданин Израиля. Может быть, дело просто в том, что мир не желает слышать наших объяснений.
1989 г.
P. S. Прошло чуть больше года. В гости к нам приехала дочка моего покойного друга, танкиста, с которым я учился в институте. Прочитав очерк, она захотела увидеть Самарию. Я повез ее точно по описанному маршруту и даже, хотя сознавал ответственность за благополучие гостьи, проехал через Калькилию, имея возможность объехать ее по новой дороге. Дома, переполненная увиденным, гостья стала обсуждать поездку.
— Ты действительно описал все абсолютно точно, но Арвида ты, конечно, придумал?
— Танечка, я ничего не придумал. Это не художественное произведение, а очерк — точный протокол происшедшего.
Я не успел окончить фразы, как зазвонил телефон:
— Шалом! Говорит фрау Эрна.
— Где вы?
— Мы с Арвидом в Тель-Авиве, в гостинице.
Через полчаса фрау Эрна и Арвид были у нас. Таню потрясло удивительное совпадение. В какой-то момент она сказала Арвиду, что прочла мой рассказ о том, что мы увидели в Самарии.
Арвид, оказалось, тоже опубликовал в Германии очерк о нашей поездке.
Я попросил его прислать мне этот очерк. Но Арвид скромно заметил, что он не коллекционирует свои произведения.
А жаль. Мне бы очень хотелось узнать, как он рассказал соотечественникам о нашей совместной поездке в Шомрон.
Пустячок
— Есть должности, занимая которые, личность должна быть абсолютно безупречной — без единого изъяна.
— Не знаю, как должности, но таких личностей не бывает. У каждого человека есть какой-нибудь недостаток. Пусть даже пустячок. Должность? Тут я ещё мог бы согласиться. Например, хирург со стерильными руками, даже падая, машинально старается не прикоснуться руками к чему-нибудь, чтобы не нарушить их стерильности. И ведь его никто на этот предмет не контролирует, не проверяет. Соблюдение стерильности у него уже в крови. В дополнение к этому он может быть прекрасным врачом. Но в личной жизни оказаться отъявленным сукиным сыном. А ты вообще говоришь о какой-то утопии, о безупречной личности без единого изъяна. Чушь!
— И всё же, сейчас я попытаюсь тебя убедить в том, что есть и такие должности, и такие личности. И главное не в каких-то высших сферах, Всего лишь в Армии Обороны Израиля. И не какие-нибудь генералы или старшие офицеры. Сейчас я это покажу тебе действительно на пустячке, на событии, происшедшем в армии, правда, в суперэлитном подразделении, когда солдат не оплатил завтрака.
— Что?! В армии?! В суперэлитном подразделении?! Платный завтрак?! Что ты несёшь… это… ахинею? Какая платная еда в армии?! Да ещё в суперэлитном подразделении?!
— И не просто в суперэлитном. В подразделении, в которое невероятно трудно попасть, так как отбор в него строжайший по интеллектуальным, моральным и физическим качествам. В подразделении, о солдатах которого начальник генерального штаба публично сказал, что они гордость Армии Обороны Израиля.
— Что значит трудно попасть? Ты говоришь загадками. Наши журналисты не устают вещать о диком падении мотивации у молодёжи, вообще не желающей служить в Армии Обороны Израиля, тем более, в боевых частях, а ты говоришь к тому же о какой-то суперэлитной части, то есть о части со значительным повышением опасности.
— Успокойся. Это обычное враньё наших так называемых либеральных гуманистов. Впрочем, возможно они пишут о том, что действительно наблюдают у своих отпрысков и вообще в своей среде. У большинства израильской молодёжи мотивация высока. Что касается части, о которой идёт речь, попасть в неё мечтают не десятки, не сотни, а тысячи блестящих юношей, с успехом окончивших школу. После двух тяжелейших физических отборов остаются примерно несколько сот отличных юношей, участвующих в конкурсе, в котором на одно место претендуют не менее десяти человек. Но даже зачисление в эту часть не гарантирует того, что солдат пройдёт в нём всю службу до самой демобилизации, если в его поведении или возможностях обнаружат пусть, казалось бы, незначительный изъян. А нагрузки у них, не только физические, но и моральные просто сверхчеловеческие.
— Не знал, что существуют такие части. Впрочем… Теперь, кажется, до моего сознания дошла сцена, которую однажды я наблюдал в заполненном автобусе. Понимаешь, зашел в автобус солдат, возможно, именно той части, о которой ты говоришь. В матерчатом прямоугольнике с символом, свисающим с левого погона, я не очень разбираюсь. Так что не могу ничего утверждать. Но на груди солдата с двух сторон крылышки парашютиста и ещё какие-то. На автомате оптический прицел. На поясном ремне пистолет. Не у офицера, а у солдата. У паренька был усталый вид. Я обратил внимание на то, с каким почтением на него посмотрели пассажиры. И очень удивился тому, что какой-то дядька лет сорока-пятидесяти вскочил с сидения и предложил солдату место. Это у нас, при нашей израильской деликатности! Солдат явно смутился. Но дядька сказал: «Садись, сынок. Я служил в твоей части. Я знаю, что значит посидеть несколько лишних минут». Пассажиры, было совершенно очевидно, отнеслись к этому с пониманием. По-видимому, потому, что каждый израильтянин — бывший солдат. Это я, не удосужившийся отслужить в израильской армии, не понял увиденного. Смысл этой сцены дошел до меня только сейчас, когда ты упомянул о конкурсе и о какой-то особой части. Возможно, я и сейчас не угадал, где именно служил этот солдат. И всё же не понимаю, о каком платном завтраке может идти речь. Абсурд! Абсолютный абсурд!
— Что касается твоего солдата, возможно, действительно он из той самой части. Есть несколько частей, к которым израильтяне относятся с пиететом. Но та, о которой идёт речь, действительно особая. А оплата завтрака… Ну, всё зависит от того, какой смысл вложен в этот термин. Разумеется, никто ни в каких частях не платит за завтраки ни шекели, ни доллары, ни евро, ни даже тугрики. Речь идёт о маленьком подразделении, в котором, не знаю с какой поры и почему, унаследована традиция — до завтрака сделать несколько трудных силовых упражнений, независимо от того, есть ли на это сила. Разумеется, о желании не может быть и речи. Причём, количество упражнений зависит от того, что солдат возьмёт на завтрак. За каждую дополнительную, скажем, баночку фруктового йогурта или какой-нибудь деликатес надо уплатить лишним упражнением. Снаряд, вид упражнения и количество их устанавливается самим солдатом. Всё это никем не приказывается и никем не контролируется. Всё это, как упомянутое тобой соблюдение стерильности рук хирурга.
— Забавно.
— Это и называется у них платный завтрак.
Так вот, однажды утром Ариэль заметил, что Томер не заплатил за завтрак. Ночь была ужасной. Устали они смертельно. Но не уплатить! Повести себя нечестно! В их подразделении такого быть не могло. Ариэль решил забыть об этом. Мало ли что случается. Но в следующее утро, и тоже случайно Ариэль вспомнил вчерашнее, потому что Томер снова не уплатил за завтрак. В свободную минуту Ариэль рассказал о своём наблюдении Бенци.
— Не может быть, — сказал Бенци. — Тебе показалось.
На следующее утро Ариэль, Бенци и оказавшийся рядом Гидеон уже целенаправленно незаметно наблюдали за Томером. Невероятно! За завтрак он не уплатил!
— Ребята, и это в нашем подразделении? Мы ведь пальцы одной кисти! Отсутствие доверия к товарищу — конец нашей боеспособности и значит самой жизни!
— Но, может быть, это действительно случайность?
Два следующих утра Ариэль, Бенци и Гидеон незаметно наблюдали за Томером. Всё повторялось. Томер не платил за завтрак.
— Ребята, — сказал Гидеон, — мне это ужасно не нравится. Надо доложить Моти.
Моти, лейтенант, командир подразделения. Пример, на который равнялись его подчиненные. Старше их всего лишь на три года, он представлялся им мудрецом, выкованным из особо прочной легированной стали. Самые тяжёлые физические нагрузки, казавшиеся за пределами человеческих возможностей, для него были обычными элементами армейской жизни. Такими его подчинённые мечтали стать к концу второго года службы, к моменту присвоения звания воина, к моменту появления на гимнастёрке в дополнение к крылышкам парашютиста крылышек их части. Когда солдаты доходили до предела физических сил, они всё-таки старались дотянуться до своего командира. А мудрецом он считался потому, что, помолчав (он вообще был молчуном) и подумав, находил решение, разумнее которого просто не могло быть. Но главное — Моти был вершиной справедливости. Ни разу с момента, когда, пройдя курс молодого бойца, они стали его подчинёнными, он не совершил, не сказал чего-нибудь, что противоречило бы истине в последней инстанции. А ведь это был второй год их службы.
— Постойте, ребята, — сказал Бенци, — может быть Томер болен и пытается скрыть своё состояние. Может у него что-то болит?
— Болит? — Ариэль задумался и посмотрел на друзей. — Не исключено. Сегодня у нас будет возможность это проверить. Вряд ли больной или даже слегка недомогающий выдержит то, что нам предстоит сделать. Он немедленно скиснет.
— Ариэль прав. Подождём до вечера.
— А может, стоит поговорить с Томером?
— Бенци, о чём говорить? Какой смысл в разговоре с ним? Если это физическое состояние, мы сегодня увидим. Но если это нечестность, то о чём говорить?
— Гидеон прав. Подождём до вечера.
К концу дня, когда каждый вдох и выдох был подобен подъёму тяжёлого груза, когда даже произношение каждого слова требовало физического усилия, когда следовало мобилизовать всю волю, чтобы не сдаться, чтобы пройти испытание до конца, ни о каком разговоре вообще не могло быть речи. А потом, обессиленные, в обмундировании, с которого пото