На кухне что-то звякнуло и покатилось. Я поспешно приблизился к светящемуся изображению пустыни и с пристрастием принялся его изучать. Ветер где-то вдалеке самозабвенно валял по барханам скучные нолики верблюжьей колючки. На широкополой раме лежали аккуратные горстки песка. Тарахтя чайными принадлежностями, хозяин выкатил густо уставленный двухэтажный квадратный столик.
– Я так рад гостям, – сказал он, слегка задыхаясь, как после пробежки, и рачительно составляя чашки и вазочки с квадратного на круглый.
– У вас удивительные штуки тут висят. Это что-то электронное?
– А, это… Да, чудеса техники.
Я мигом охладел к ним и поместился в кресло.
– Вы только не подумайте, что я сумасшедший там какой-то… то есть сумасшедший, конечно, но ведь любой от одиночества свихнулся бы. Даже он…
– Он? – переспросил я, придвигая к себе чашечку, на которой была набезображена какая-то стилизованная китайская камасутра.
– Он, – подтвердил он.
Я глубокомысленно хлебнул сложного травяного чаю, отчетливее всего в букете которого проступала все-таки мята… да, мята и липа… и… и выбрал в синей вазочке золотистое печенье, усыпанное мозаикой из поджаристых орехов.
– Я почитаю вам кое-что, – признался он, недоверчиво на меня поглядывая и помешивая в чашке отсутствующий сахар. – Вы не против?
Я энергично, даже с каким-то избыточным энтузиазмом кивнул и поперхнулся печеньем. Наверное, этим подсказывая в зрительный зал, что я не люблю слушать графоманов.
– Нет-нет – после, вы ешьте спокойно… пейте чай, – произнес он, грустно наблюдая за тем, как я откашливаюсь. – Чай с мятой и липой и … – он поскреб ногтем обнаженное бедро узкоглазой красавицы на чайнике, устраняя несуществующее пятнышко, – и печенья очень вкусные.
Мы немного помолчали. Я запихал в рот большую конфету, оказавшуюся курагой в шоколаде, привычно сложил фантик в маленькую книжную закладку и еще раз придирчиво оглядел чашку.
– Красивый сервиз, – одобрил я, имея в виду пошлую красавицу. – Китайский?
– Японский.
Мы снова помолчали. На лице Александра читалась некоторая досада. Он сидел, опустив глаза, и явно ждал, когда же я перестану есть.
– И часто к вам забредают случайные путники? – спросил я туповато, дожевывая очередное печенье, действительно очень вкусное.
– Случается, – улыбнулся Александр, кого-то сильно мне напомнив. Я даже перестал мысленно примеряться к новому печенью, так меня это озадачило. – Только они не такие уж и случайные. – Он посмотрел на меня внимательно, и мне сделалось неловко. Я залпом допил подостывший чай.
– Ну что? – сказал я бодро, как Дедушка Мороз на утреннике второго января. – Почитаем?
– Да, да, конечно. – Он снова засуетился, отодвигая чашку, придвигая ноутбук. – Может быть, еще чаю? – уточнил он неискренне. Я отрицательно мотнул головой и со смирением наклонил голову, готовый к слушанью, как тибетский покойник. На самом деле было даже что-то симпатичное в том, как ему не терпелось, этакая детская непосредственность. Александр разбудил монитор и углубился в молчаливое чтение.
Все-таки он кого-то очень сильно напоминал мне… Я вдруг понял – кого: моего дядю, который сошел с ума и вскоре умер. Мне было тогда около восьми лет, и мы мало с ним общались, но я отлично помню эту его манеру закидывать голову, когда читаешь, и много других мелких, недоступных описанию черт. Минут, наверное, двадцать Александр изучал, покусывая губу и пощипывая бороду, то, что собирался озвучить, пока я не привлек его внимания зычным щелком затекших суставов. Тогда он встрепенулся, вспомнил обо мне и, прочистив горло надсадным рыком, начал.
Когда он закончил и молча поднял на меня глаза, в которых еще бежали строчки, я с расстановкой произнес:
– А почему так однобоко? Почему именно писатель, а не, скажем, режиссер-драматург-актер? Или архитектор-черточка-генетик? Смотрите, как продуктивна метафора с демонстрируемым фильмом, светом от кинопроектора, находящимся сзади от зрителя и требующим обернуться, чтобы можно было осознать иллюзорность происходящего. Помните знаменитую притчу о пещере, которую Платон использовал в своем диалоге «Государство»?
Александр приподнял кучерявые брови.
– Ну, если в двух словах, то там Платон уподобляет человеческое существование ситуации, в которой группа людей оказывается в подземной пещере. Они жестоко прикованы к земле и могут видеть только то, что происходит прямо перед ними. Позади них пылает огонь и находится низкая стенка, над которой кукольники показывают марионеток – людей, животных, всякую утварь. Узники погружены в созерцание теней на стене и совершенно не осознают истинной природы ситуации. Платон также предполагает, что узники верят в то, что отголоски звуков, идущие сзади, в действительности производятся тенями. В случае с кинопроектором то же самое. Без стовосьмидесятиградусного финта наивный зритель воспринимает дурацкую фильму как реальность, актеров держит за их персонажей, вовлекается в это дело по самые ослиные уши…
– Да, с фильмой хорошо, но все-таки – писатель, потому что все, что у него есть, – это он, потому что он творит – из себя. Он нуждается в нас ничуть не меньше, чем мы в нем. Кто кому был нужен больше – автор произведению или произведение автору? Мир построен на взаимности. В общем-то он совершенно гениален.
– Мир?
– И мир тоже. Только вопрос в том, насколько он был свободен, создавая мир. Был ли у него выбор? Это не я, это еще Эйнштейн спрашивал.
– А не противный он какой-то выходит? Так вот, пусть не ради развлечения, пусть от безысходности кромешной, но устроивший всю эту мясорубку? Смерть, болезни, войны? Не жалко ему людей-то?
– Но это все он сам. И да – не ради развлечения, а от тоски и, главное, одиночества, чтобы было кому прочесть то, что написал. И ведь не проверишь же на прочность написанное, оставаясь самим собой. Приходится соблюдать правила игры, забывать себя и заново изумляться своему творенью, как чужому. А в апофеозе этой игры – не верить в свое существование. И это ее триумф. Его триумф. Ведь вы же не поверите так запросто, что мы с вами один человек? А напрасно. Вот вы думаете, что это я здесь живу, что это я читал вам только что свой рассказ. А ни фига! Читал я его сам себе или, если хотите, вы – сами себе.
– Ну, это старая история – про то, что все мы – одно, и на самом деле ничего не существует…
– Еще как существует, только, вы совершенно верно заметили, границы внутри этого всего значительно условней, чем мы привыкли думать.
– И созданы только для того, чтобы самому себе сказать: «Ай да Пушкин…», делая вид, что это кто-то другой?
– Становясь – другим. И не всегда таким уж детски восторженным. Вот вы же, несмотря на то что вы – я, не ошалели от экстаза, выслушав мой рассказец.
– Ну, почему же – не ошалел? Очень даже ошалел, – сказал я, натянуто улыбаясь, чувствуя, что мне уже изрядно надоело общество моего тезки, так назойливо претендующего на еще большую общность между нами. – Мне, пожалуй, пора постепенно двигаться восвояси.
– Смешно это, право… всякий раз я отказываюсь верить в то, что я – это я. – Он тихо засмеялся, глядя в сторону. Потом яростно заорал, дико тараща на меня глаза: – Куда ты пойдешь? Некуда тут больше идти. Никого тут, кроме меня, нет. Кроме тебя – нет.
– Всего доброго, – сказал я, решительно поднимаясь.
– Вот что это за триумф, спрашивается? Смех один. Да нет здесь больше никого! – Он постучал себе третьим пальцем в лоб. – Ты сейчас разговариваешь сам с собой. И это уже не игра, а махровая клиника. Просыпайся. Очнись, ну? Давай, давай!
Он подошел ко мне вплотную и принялся наотмашь хлестать меня по щекам. Было очень больно, из носа хлынула кровь, но я не сопротивлялся, а напротив, впал в какое-то бесстрастное оцепенение, закрыл глаза и ждал. Наконец удары прекратились. Для верности я посидел с закрытыми глазами еще несколько секунд, потом выдохнул и с усилием разлепил веки. Лицо горело. В бороде запекалась липкая кровь. Я с отвращением вытер ее с губ детскими фиолетовыми колготками, вывалившимися из тулупьего тела «собеседника». Во рту чудовищно пересохло. «Надо поставить чайник», – подумал я вяло, взял электрическую голову, захлопнул крышку отключившегося ноутбука и вышел в проем.
На этот раз пьяный просод не закрывал глаз и не трясся, а просто рассказывал своим голосом. Когда он замолчал, я спросила:
– Как ты смог все это запомнить?
– Сам удивляюсь! Мне кажется, что у меня до сих пор перед глазами стоит то отражение в храме, и я просто сам за собой повторяю каждое слово.
– Это единственная история, которую ты помнишь своим голосом?
– Нет, есть еще одна. Я видел, как ее рассказывает та девочка, о которой я тебе говорил.
– Какая девочка?
– Ну та, которая потом сочинит все эти истории.
– Девочка, которая родится через много-много лет, рассказывала тебе историю, которую она еще не написала?
– Ага. Но я не могу тебе рассказать пока, при каких это было обстоятельствах.
– Почему?
– Она меня попросила.
– Подожди. Попросила не рассказывать мне?
– Да.
– Она знает про меня?!
– Конечно.
– Ох, напрасно ты обманываешь меня, мне уже почти сорок лет, я старуха.
– Ты не старуха, и я тебя не обманываю. Вот эта история.
Рассказ седьмой
Старый человек
Как холодно. Придется надеть свою розовую пижаму.
Жил-был на свете старый человек. Он сидел, и выдвигал нижнюю челюсть, и смотрел в потолок. Он чего-то не понимал.
Однажды ему на лоб сел комар. Но, даже хлопнув себя по лбу, он ничего не понял.
Он понимал, что чего-то не понимает. Но не понимал, что понимать тут нечего.
Просто в него влюбилась странная девочка.
Лет пяти.
Или семидесяти пяти.
Где-то в этом промежутке.