Считается, что замерзнуть – самая приятная смерть. Но я не мог позволить Кольке получить это удовольствие. Я тряс его, растирал ему щеки, таскал, мял, сгибал руки-ноги, кричал. В какой-то момент мне показалось, что его веки дрогнули, и я с удвоенным остервенением стал его колошматить. Наконец он очухался, а я вконец ухайдокался. Но кое-как мы добрались до дома.
Это все единым махом пронеслось, как говорится, перед моим мысленным взором, пока я лежал на полу забегаловки, нашаривал свалившиеся от удара очки и узнавал в незнакомом чуваке моего Кольку. Морщинистого, опустившегося школьного друга Кольку, который стоял надо мной и с ненавистью честил меня за то, что тогда ночью я не дал ему заснуть, а вытащил его из того прекрасного забытья в эту страшную жизнь, которая у него совершенно не заладилась. И в этом был виноват я. Так считал Колька.
Он орал на меня, забрызгивая все вокруг слюной, что худшей сволочи он не встречал, что его жизнь – настоящий ад, что он нищий, заброшенный, что я не имел права менять его судьбу. Или я возомнил себя Богом?! Я не нашелся, что ему сказать тогда.
И уже в самолете я вдруг с особенной ясностью понял, что, наверное, было бы гуманнее и честнее вмазать Кольке в ответ, чтобы вывести его из этого риторического жизненного тупика. Надо было, – но желания не было. Из иллюминатора я видел, как тень самолета скользит по облакам, и стрекоза летает и летает над живыми камнями.
Когда он рассказал историю, я почувствовала, что кто-то трогает мой лоб. Мне не хотелось открывать глаза, я боялась, что пьяный просод исчезнет. Но тот, кто трогал мой лоб, принялся трясти меня за плечо и кричать мне в ухо.
Рассказ десятый
Прошло еще десять лет. Я только что умерла и лежала на кровати. Внезапно дверь открылась, и в комнату вошел пьяный просод.
– Ай-яй-яй, маленькая любительница историй, – сказал он печально. – Что же ты меня не дождалась?
Я хотела сказать ему, что слышу его и знаю, что он здесь, но у меня ничего не получилось. Он сел рядом со мной и погладил меня по руке.
– Сегодня я расскажу тебе мою последнюю историю. Слушай.
Лифт
Как безумец считает себя Богом, так и мы верим, что мы смертны.
Помню, в детстве я любила воображать, что лежу на кровати, которая уютно стоит под сосной. Кругом снег, а я тепло укрыта – один нос торчит наружу. И так мне становилось хорошо. И я сразу засыпала. А еще представляла, что плыву по ночному небу в коробке-кроватке, рассматриваю звезды, вдыхаю темный прохладный воздух, и это тоже растворяло тревогу, погружало в сон. А сейчас я представляю очень много всего, но не чтобы заснуть, а чтобы как-то провести время, потому что не вижу ничего, кроме белого потолка. Открываю глаза – потолок. Закрываю – снова он. Иногда на него садится комар, или муха на фоне его бесстрастного экрана шатким алкоголическим кандибобером пролетает по своим мушачьим делам, а то головокружительно скользнут масляным светом фары равнодушно-любопытной машины.
Однажды в левом углу потолка свил паутинку небольшой сероватый молодчик. Свил и ревниво устроился в засаде. Когда открывалась дверь и легкий сквозняк трепыхал его вдохновенную сеть, он вскидывался и бежал поглядеть. Вздыхал и ретировался. А потом он спрыгнул с потолка на тоненькой сверкающей леске, залихвацкий циркач, пораскачивался примерно в полутора метрах от пола, нагнетая ужас на почтеннейшую публику, отпустил страховку и канул вниз. Больше я его не видела.
Вчера ко мне приходила Ленка. Она принесла ландыши. Их голубовато-сладко-ломкий запах маячит надо мной, закатывает мне глаза к тумбочке. Она рассказывала про кошку, которая любила пожевать драцену, поэтому от греха подальше они упекли горшок с вожделенным растением на самую верхнюю полку, но кошка каким-то тайным способом туда залезла и грохнулась, утащив за собой добычу. Добыча упала на нее сверху, прямо на голову, выдавила глаз, повыбивала зубы. Когда Ленка вбежала на кухню, на полу корчилась и рычала покалеченная кошатина. Ленка почти две недели таскала ее по реанимациям, но не спасла. Кошка умерла, Ленка ушла, рассказав мне еще много историй из своей и чужой жизни и смерти, но я все думаю про ее кошку. Вот знать бы заранее, что все манипуляции напрасны, что кошка умрет – и тогда не мучить ее, отпустить сразу, чтобы скончала она дни не в безликой камере ветеринарки, а дома. Но, видимо, кому-то важно, чтобы мы не знали наперед ответа, не заглядывали в конец задачника, а сами в темноте проходили этот путь. И ведь в каждом тактическом решении до конца не понятно, правильно ли. Вот и я ничего не знаю – лежу себе, молча рассматривая потолок, остановленная посреди огромного бега, чтобы подумать. Но то ли я думаю – я не знаю…
Несколько дней назад, например, я смотрела на потолок и вспоминала, как разбирала мамины вещи после ее смерти и нашла коричневую тетрадку. Она вела дневник несколько лет. В основном там все было обо мне. Какая чудесная я родилась, во сколько пошла, когда заговорила. А вот на этой записи он обрывается.
1.11.97. Меня беспокоит Маруся. Вчера вечером я вышла на двор, она сидит на крыльце, кулачком подперла щеку. Я спрашиваю: «Ты чего спать не идешь, Марусенька?» А она отвечает: «Думаю о нем». Я: «О ком – о нем?» Она: «О Боге». Несколько дней назад Мария Павловна, их классная, мне рассказывала, что приходил в класс батюшка провести урок православия. Он спрашивает: «Скажите, дети, кто из вас любит Господа нашего Бога?» Моментально вскакивает Маруся и кричит: «Я!» Саша, ее сосед по парте, смеется над ней: «Как ты, – говорит, – узнала?» Маруся: «Потому что я скучаю по нему».
А сегодня около пяти утра Маруся проснулась с криком и в слезах и рассказала мне сон. Говорит: «Мама, мне приснилось, что я бегаю по краю океана и бросаю в него то, что он выбросил за ночь. В океане вода другая – не мокрая и не тяжелая. Я знаю, что я Бог, но еще не тот, что сейчас, а давно который был. Это я рассказываю себе мое прошлое. То есть мне Он рассказывает. Показывает. Не знаю, как объяснить. И я поднимаю с земли людей вместе с историей их жизни, читаю их, продумываю детали. Мне ужасно приятно делать это. Это счастье. Я как будто ем что-то очень вкусное. Прочитав и дописав человека, я бросаю его обратно. Люди не видят меня и обычно не понимают и не чувствуют, что я беру их в руки, изучаю. Только некоторые наугад вступают со мной в мысленную «переписку». Не знаю, как сказать… Но это интересно. Иногда я чувствую, что от такого общения меняюсь, как будто им тоже можно дописывать меня, как будто они настоящие, а не мой вымысел. Я всех их люблю. Вот я бегу, бегу, нахожу нового человека, беру его в руки, держу на ладони, и вдруг он поднимает голову и смотрит на меня. Я вижу, что он видит меня. Очень страшно. Плохо и больно. И стыдно. И потом я проснулась. Поэтому я кричала. От страха».
Я: «Марусенька, а почему тебя так напугало, что человек на тебя посмотрел? Он же не был страшным?»
Маруся: «Нет».
Я: «Это же не Баба-яга, не вампир какой-нибудь или монстр…»
Маруся: «Да». Она постепенно успокаивается, перестает тяжело дышать и таращить глаза в темноту.
Я: «Значит, нечего бояться, да?»
Маруся: «Да». Она поворачивается и засыпает. Не поведу ее сегодня в школу.
Часов в десять просыпается нормальным веселым ребенком. Я спрашиваю ее про сон. Она говорит, что уже не помнит.
Я в самом деле ничего такого не помню. Зато недавно со мной произошло нечто похожее, но не во сне, а в моем воображении. Потому что от нечего делать я придумывала всякие истории. Точнее, начинала что-то думать, а они уже сами по каким-то своим законам разворачивались, разыгрывались. И вот начала я представлять улицу, люди идут, машины по шоссе едут. Вижу среди них девушку, понимаю, что вот сейчас это буду я.
Он попросил меня принести ему домой книгу про Элюара. Маленький старичок, почти не выходящий из дома. Сказал, что это очень близко – надо просто идти по Хорошевскому шоссе и никуда не сворачивать. И я пошла.
Если доверять комментарию к карте, дорога должна была занять минут двадцать, но я была на каблуках, поэтому шла еще медленнее, чем обычно. А обычно я хожу так медленно, что на мне даже однажды не женился из-за этого швейцарский художник-карикатурист с асимметричным лицом. Так и сказал: «Я не мог на тебя жениться, ти мелено ходить».
Причем самой-то мне кажется, что я несусь с дикой поросячьей скоростью. Но вот рядом возникает старушка, она еле тащится, опираясь на палочку, – и почему-то обгоняет меня, между нами намечается и катастрофически растет беговая дистанция. Я пыхчу, пытаюсь выжать из себя максимум, и тут из-за спины выныривает припадающая на одну ногу девушка, она движется существенно медленнее старушки, – и тоже запросто обгоняет меня.
И вот я иду, иду, иду, иду, иду.
Иду-у-у, иду-у-у, иду-у-у.
Иду-у-у-у-у-у-у-у-у.
На домах почему-то нет номеров с самого 31-го дома, и мне кажется, то есть я начинаю всерьез волноваться о том, что я уже, наверное, прошла дом 15. Иду я в сторону убывания, да? «Видимо, это дурной сон», – думаю я с облегчением и тут вижу табличку, на которой крупно и бесстыдно написано «27». «Этого просто не может быть», – произношу я так громко, что вон тот чувак в костюме смотрит на меня с интересом. Но никакой возможности зрелым способом справиться с этим экзистенциальным абсурдом у меня нет, и я иду дальше. Чтобы не сойти с ума и слегка развеселиться, я придумываю себе, что бреду по темному лесу к избушке дедушки Кощея, который пишет докторскую по творчеству Элюара. И – хобана! – повернув голову минуты через две, вижу, что чудесным образом поравнялась с домом номер 15.
Сверяясь с эсэмэской, уверенным третьим пальцем набираю код на домофоне. Триумфально захожу в подъезд и останавливаюсь около лифта, где уже толпится какой-то человек.