— В декабре тысяча девятьсот сорок четвертого года, — снова посмотрев в книжку, ответил Насс.
— А вы предусмотрительны! — засмеялся я.
— Что делать! Я искусствовед и привык к точным и ясным определениям, сейчас работаю начальником полиции, это уже само говорит за себя, к тому же тюрьма научила меня быть предусмотрительным и заранее знать, о чем со мной будут говорить. Она отшлифовала во мне искусствоведа.
— И долго вы сидели?
— В общей сложности четыре с половиной года.
— Не знаете ли вы, производились ли раскопки этого дома?
— Кажется, нет. У нас слишком мало рабочих рук, и бургомистрат еле справляется с расчисткой улиц, чтобы восстановить движение… Хотя, позвольте, — вдруг, что-то вспоминая, сказал Насс, — только день назад ко мне обратилась группа живущих в этом районе граждан с просьбой свалить и убрать нависшие над тротуаром разрушенные стены. Они даже выразили желание, если у нас сейчас нет такой возможности, самим сделать это.
— Чем мотивировали они столь похвальное желание?
— Тем, что их дети, играя и бегая внизу, подвергаются опасности. Родители боятся обвала.
— Вы не помните, кто именно приходил к вам с такой просьбой?
— Нет, но их фамилии записаны мной. Разрешите, я через час сообщу вам список.
— Вы понимаете меня с полуслова, дорогой Насс, но боюсь, что адреса и фамилии этих образцовых и чадолюбивых родителей ничего не скажут нам…
— Вы думаете?
— Я уверен в этом.
— Но, господин подполковник, ведь они же явятся ко мне за разрешением.
— Те, кто явятся, будут наивными, ничего не подозревающими немцами, и они начнут работать, но за их спиной будут те, которых беспокоят не дети, играющие на асфальте, а нечто другое. Прошу вас задержать выдачу разрешения на день-два, пока я не извещу вас. Само собой разумеется, никто не должен догадаться об этом. Вечером, около шести часов, зайдите ко мне и принесите список.
— Будет исполнено.
— И последнее, что вы сделали с домом номер тридцать шесть на Гогенлоэштрассе?
— Уже повел наблюдение за ним.
— Благодарю вас. Пока это все, что нужно. До вечера, товарищ Насс!
— А теперь, товарищ подполковник, один вопрос. Американец изолирован?
— Да. Выслан отсюда.
— Очень хорошо. Одним меньше.
Я остался один. Было тихо. Через открытое окно слабо доносились голоса. Я закрыл окно, запер дверь и пошел в госпиталь к переводчице.
Побледневшая, в строгом больничном халате, с выбивающимися из-под косынки волосами, она показалась мне еще привлекательнее, чем раньше.
— Я так рада, что вы пришли. Мне уже казалось, что вы меня позабыли, — сказала она.
— Ну как ваше самочувствие? — совсем по-докторски спросил я.
— Хорошо. У меня был сильный ушиб головы и, конечно, немалый испуг, — улыбнулась она. — Но сейчас все кончилось, и завтра я возвращаюсь к работе.
— Что так быстро? Здесь скучно?
— Нет, вовсе не скучно. Меня навещают и знакомые, и друзья. Просто пора выходить отсюда.
Мы прошлись по аллее густого, довольно запущенного сада и, подойдя к одинокой скамейке, сели на нее.
— Теперь я к вашим услугам, господин подполковник. Вы хотели поговорить со мной о моем муже, обо мне и о картине.
— Не надо, Эльфрида Яновна, я все уже знаю, и комендант, и товарищ Насс полностью информировали меня. Мне только нужно уточнить несколько не ясных для меня деталей дела.
— Пожалуйста!
— Откуда вы знаете Циммермана?
— По Риге. Он учился в немецкой школе, а я в гимназии святой Луизы. Мы встречались и даже танцевали на гимназических балах. Затем я потеряла его из виду, и, когда мой муж начал писать эту картину, я, бывая с ним на вилле Геринга возле Потсдама, встречала там Циммермана, уже ставшего доктором права и важным господином.
— За что убили вашего мужа?
— По приказу Геринга. Геринг, став вельможей и вторым после Гитлера лицом в Германии, пожелал убедить мир в своем аристократическом происхождении. В тысяча девятьсот тридцать девятом году в Ней-Бабельсберге был даже выпущен фильм «Кровь предков», который доказывал, что Геринг происходит от Карла Великого. Мой муж был вызван к Герингу, и рейхсмаршал предложил ему написать картину. Муж согласился. Была найдена тема. Сначала Макс охотно писал картину, но потом бесконечное бахвальство, кичливость и самовлюбленность рейхсмаршала вывели мужа из себя. «Я не могу больше писать этого кровавого шута, этого нацистского Нерона», — как-то вырвалось у него. Картина была закончена, художнику был предложен второй заказ, но он отказался. Это удивило Геринга, он вызвал Вебера к себе, но мой муж, сказавшись больным, не поехал к нему. Геринг рассвирепел, а когда он узнал, что автором многочисленных, ходивших по рукам карикатур был Макс, его участь была решена. Его убили, а меня после ряда угроз и издевательств выслали сюда под надзор политической позиции.
— Очень ценил Геринг картину вашего мужа?
— Нет. Настолько мало, что после ареста Вебера эта картина была отдана кому-то из его близких.
— Благодарю вас, Эльфрида Яновна, пока все. Желаю скорейшего выздоровления и жду вашего возвращения.
Переводчица опустила глаза и сказала:
— Думаю, что завтра буду на работе.
Она проводила меня до калитки.
— Итак, наши выводы подтверждаются с самых различных сторон.
— Вот, а еще говорят, что Шерлоки Холмсы перевелись на свете, — засмеялся комендант. — Вы, дорогой Сергей Петрович, как-нибудь опишите всю эту историю с пропавшей картиной и трагической кончиной Володи и Тулубьева.
— Непременно, но сначала мы дадим этой истории соответствующий конец, как у Конан-Дойля, когда порок наказан, преступники пойманы и добродетель торжествует.
— И когда вы думаете создать этот конец? — с любопытством спросил полковник.
— Может быть, через день-два, но никак не позже трех суток, — сказал я, вставая.
— Куда вы? Скоро обед, — остановил меня Матросов.
— В подвал. У Циммермана было достаточно времени для размышлений. Надеюсь, что сейчас мне удастся проверить мои выводы о заданиях шпионской группы, хотя я совершенно убежден, что не ошибся. Не хотите ли со мной?
— Нет. Беседуйте, — улыбнулся Матросов.
— Ну, уважаемый фон Циммерман, я пришел за ответом.
Арестованный молча взглянул на меня.
— Но, прежде чем получить ответ от вас, скажу, что сегодня под утро мы произвели обыск квартиры номер двадцать восемь, где живет генеральша Таубе.
Циммерман весь посерел.
— Да-да! В вашем доме по Гогенлоэштрассе и захватили…
— Не надо… — с трудом выдавил арестованный.
— Как видите, шансы ваши все уменьшаются.
Немец опустил глаза.
— Помните, что мне лично наплевать на судьбу фон Циммермана, фашиста и диверсанта, но я обещал вам спасти вас, если будет ваше полное признание, и об этом же просила Эльфрида Вебер, с которой вы когда-то танцевали на гимназических балах. Если бы не она, я, возможно, и не пришел бы сейчас к вам, герр Циммерман, так как все, что нам нужно, уже почти известно.
Арестованный не отвечал. Он сидел все в той же позе, с поникшей головой.
Я решил дать ему некоторое время для раздумья.
— Это мой последний приход сюда, если только вы сами не поможете себе, Циммерман, — уходя, сказал я.
После обеда я пошел прогуляться по Шагарту. Мелкие лавочки, парикмахерские, галантерейные магазины бойко торговали, и озабоченные немки, стуча каблуками, ходили по улицам. Я наугад зашел в один из магазинчиков, просто для того, чтобы посмотреть, чем там торгуют. Почтенная фрау, сухая и суетливая, без слов выложила передо мной бритвенные лезвия, пудру, расчески, какую-то мазь для ращения волос и, торжественно подмигивая, показала из-под полы запечатанную бутылку коньяку. Я рассмеялся и объяснил озадаченной немке, что зашел только за пудрой. Так я прошел несколько улиц. Везде было одно и то же. Возле бир-халле прохаживался по тротуару комендантский патруль. Пройдя еще несколько улиц, я направился к себе. Вот и дом, вернее, половина дома Манштейна, в котором некогда гостил Геринг. Английская бомба словно отгрызла всю переднюю часть здания. Расколовшиеся стены, обломки крыши, засыпанные землей и известкой, свернувшееся железо балконов. Над этим хаосом свисали погнувшиеся балки, еле удерживавшие уцелевшую половину дома. В обнаженных этажах разорванного пополам здания стояла мебель, на стенах висели портреты. Большая, писанная красками голова сатира, столик с кружевной свисавшей скатертью, рояль, силой взрыва отброшенный в угол.
Я не спеша свернул к комендатуре.
Вечером пришел Насс. Я просмотрел список. Все это были обыкновенные, ничего не значащие фамилии.
— Зайдите ко мне сегодня около двенадцати часов, возможно, мы с вами проведем бессонную ночь.
Насс улыбнулся. Мне все больше и больше нравился этот скупой на слова, деловой и очень точный человек. Я сказал ему об этом. Насс коротко ответил:
— Мы люди будущей Германии. Рот фронт! — поднимая по-спартаковски кулак, попрощался он.
В седьмом часу Глебов пошел к фрейлейн Марианне.
— Надо, чтобы вы остались на ночь в этом вертепе. Поговорите с вашей знакомой, притворитесь пьяным, этаким развязным, простым и глупым парнем.
— Это нетрудно, — засмеялся старшина.
Однако не прошло и часа, как старшина вернулся обратно с обескураженным, смущенным видом.
— Осечка, товарищ гвардии подполковник, — сказал он. — Эта самая подавальщица, Марианна… не хочет она, — старшина помотал головой, — то есть она ничего, согласна, но в этом доме оставаться не согласна…
— Ничего не понимаю! Согласна, не согласна… Разъясните толком, старшина.
— Ну, ко мне или к себе она идти согласна, а вот наверх, на четвертый этаж, — даже побелела вся… никак не хочет.
— Может, вы ее не поняли?
— Понял, товарищ гвардии подполковник. Такие дела и без длинных слов понятны: «Ферботен», — говорит, — не велено, и точка!
— Кем не велено?
— А кто ее знает, тут уж я действительно не разобрался.