– Конечно. Списывайте! – И он подвинул мне папку, открытую на странице с заявлением Филипповых.
Когда, поблагодарив, я уже уходил, лейтенант сказал мне вослед:
– Шибко не ругайтесь… мы же не можем заглянуть в душу, свою вещь берет человек или не свою. Ясно, что и они пострадали.
– Конечно.
Я с улицы позвонил по сотовому телефону Филипповым – никто не отвечал. Я поехал на работу и вновь позвонил в час дня. Шли короткие гудки. Значит, дома кто-то есть.
Дом, где живут Филипповы, в самом центре, возле почтамта. Я мигом нашел подъезд, но он оказался заперт на кодовый замок, никто не входит и не выходит. Пришлось еще раз звонить.
Трубку сняла женщина.
– Извините, вы меня не знаете, – начал я и, путаясь из-за неловкости, не сразу смог объяснить, зачем сюда пожаловал. -
Понимаете, это подарок отца… мне ничего не надо, ни машинки, ни магнитофона… кто взял, тот взял… а вот тулуп… случайно не у вас ли он оказался?
Женщина хотела меня перебить в середине моего монолога, но затем тихо дослушала. И сказала – но уже, видимо, не мне, а тому, кто стоит рядом:
– Я тебе говорила! Вот и пришли!..
– Что надо?! – перехватив трубку, заорал мужчина. – У нас украли две шубы… мы взяли этот полушубок…
– Тулуп, – поправил я его, с ужасом подумав, что, может быть, зря пришел. Может быть, именно полушубок они и прихватили.
– Ну, тулуп! Тулуп! – согласился мужчина. – Мы пришли, когда там ничего уже не оставалось… до нас разобрали кто похитрей…
Он замолк, было слышно, как жена ему что-то втолковывает.
– Да мне не жалко, – донеслось до меня в трубке. – Только что же теперь, у бабушки отнимать? Ну хорошо, пусть войдет. – И уже зычным голосом – в самое мое ухо: – Нажмите тридцать семь, поднимитесь. Мы заплатим.
Я поднялся на лифте, дверь в квартиру была уже приоткрыта. За порогом стояли смущенные супруги чуть постарше меня. Они были очень похожи, у хозяйки лицо круглое, доброе, и у него такое же, несколько бабье. Он, уже седоватый, в костюме, при коричневом галстуке, видимо, только что приехал с работы пообедать. Она, скорее всего, пенсионерка, в фартуке, стояла, вытирая руки полотенцем.
– Не надо мне денег, – сразу заявил я. – Это подарок отца… понимаете? Мне бы его вернуть.
– Да как вернуть?! – Хозяин, срывая с шеи галстук, сокрушенно мотал головой. – Мы его отвезли в деревню, к бабуле.
– А давайте мы вам хороший полушубок романовский подарим, – вспомнила хозяйка. – Саша, он нам не нужен, он почти новый.
– Да говорю вам – подарок отца!..
Хозяин квартиры тускло смотрел перед собой.
– Понимаете, времени-то нет… когда ехать? Может, летом? Она его не испортит.
– Да как же не испортит, – возразила жена. – Она теленка огородить хотела… вот-вот родится…
Филиппов застонал, как от зубной боли.
– Давайте я оплачу вам дорогу, – предложил я. – Это поездом?
Он, раздумывая, молчал.
– И вообще заплачу за него. Я же понимаю, вы не виноваты.
– Да о чем вы говорите! – Он махнул рукой. – Хорошо. Сделаем так. Я в эту пятницу, ночным поездом… – И уже объяснял жене: – В субботу буду там. Дров ей наколю. Вечером в поезд, в воскресенье я дома. – И снова повернулся ко мне: – Вас устроит, если привезу его вечером в воскресенье?
– Конечно, – благодарно кивал я. – А хотите, я с вами?.. Он тяжелый…
– Да уж нет. Я виноват, я и притартаю.
– Извините нас, – вздохнула хозяйка квартиры. – Вот такая ерунда получилась. Толком не подумали. Две шубы пропали… подумали, хоть это для хозяйства пригодится…
– Извините и вы меня… – бормотал я в ответ, кланяясь, как японец.
– До свидания. Извините. Подарок отца…
Неделя проходила в работе – и все равно время течет медленно…
Не передумает ли ехать Филиппов? Вернут ли украденный тулуп? Да и мой ли он? Может, еще какой попался ворам под руку? Мало ли кожушков, шуб, запашных бекеш у людей? Скорняки еще не перевелись, баранов и овец еще не всех извели на шашлыки…
Казалось бы, экая мелочь – тулуп… от отца остались и другие памятные предметы – например, на истертом, гладком, как в масле, ремешке часы "Полет", до сих пор ходят, если завести… только стеклышко обшарпалось слева, цифры 8, 9, 10 словно в тумане… А еще у меня в столе лежит общая тетрадь в зеленом коленкоре – такие и у меня были, когда учился в школе, – отец сюда записывал данные о погоде либо другие колхозные новости: такого-то числа такого-то года – град, побило пшеницу… такого-то числа – околели три овцы, причина болезни неизвестна… такого-то числа – заморозки…
И еще перочинный ножик где-то валялся, наверное, тоже на даче, узкий, шаткий, жесткий хлеб не разрежешь – лезвие выползает вверх, раздвигая железные планочки…
И все же тулуп – это совсем другое. Живое, громадное чудище-сокровище. Мохнатое укрывище, в которое можно было встать, как вставал Ленин во дворцах внутрь выемки в бетонной стене.
Иногда он неожиданно щелкал в руку синей искрой электричества – до хребта пробирало. Но можно было осторожно погладить его крылья – и спать на нем…
Летом-осенью я перебирался, ища уединения, в сарай, где мне мать и стелила его. Бросала поверху простынку, оставляла подушку и одеяльце, которое в знойную ночь я отбрасывал. А если под утро в сарай проникал влажный холод от реки и с огородов, то я просто наворачивал на себя любой край огромного тулупа с его шерстяными спиральками, и мне становилось жарко…
Но главное – стыдно сказать – мне мнилось, что это не тулуп, а большая женщина со всякими ее мохнатыми ямками…
Может быть, во мне родилось столь сладостное и ужасное ощущение еще и по той причине, что мать не раз упрекала при мне отца – не подумав, что я слушаю, – что тот любит некую Антонину. Была в нашем селе огромная, румяная богатырка Антонина, доярка и грузчица на ферме, – ходила размашисто, как мужик, хохотала как мужик, меня, помню, однажды вскинула над головой (уже студента), как ребенка, и поцеловала в губы, и, смеясь, наземь поставила:
– Ой, вырос пацан! Но до меня еще не скоро дорастешь!.. – И вдруг тихо спросила, да, да, я точно помню – тихо, глядя в глаза: – Как батя-то, не болеет? Люди говорили, простудился?
И я все думал потом: почему она про отца спросила? Может, права мама, упрекающая хмурого отца, что тот, уезжая в иные села, в дальние отделения колхоза, иногда ночует бог знает где. А вдруг да с этой самой Антониной? Кто проверял, дома она спала или нет? И уж не на этом ли своем любимом тулупе с ней грешил, который всегда – даже летом – бросал то в кошевку, то в машину?.. В самом деле, суровый отец-председатель, который милостями и родственников не выделял, при виде Антонины на улице ли, на собрании ли терялся. И если она смиренно просила помочь с дровами, отец тут же подписывал бумажку и ставил печать.
С другой стороны, может быть, она и имела право на помощь? Она была молодая вдова, ее муж, весельчак Сашка Казаков, погиб в армии, в
Чехословакии. Детей они не успели родить. Свекровь от нее уехала в
Михайловку, к дочери, но Антонина – это все знали – продолжала ей помогать то денежкой, то березовыми дровами…
Отец же при ее виде краснел, как мальчишка. Уж не был ли он влюблен и не хранил ли вправду огромный жаркий тулуп память об их запретных свиданиях? Или всё – блажь, досужие слухи, распаляющие и без того ранимую душу моей мамы?
Как ей можно изменять, такой красавице, которую долгие годы по деревне называли Кармен: как две капли воды была похожа на портрет девицы на известном одеколоне "Кармен"…
Но кто же знает?!.
И вот, размышляя ночами о любви и о возможных тайных встречах отца, я спал ничком на тулупе, и мне снилось, что он и есть та самая
Антонина… только сейчас она не хохочет, а уснула или притворяется, что спит…
Ночи летом короткие. Чуть забрезжила заря – уже петухи вопят, калитки, ворота заскрипели, собаки лают, мычат коровы, блеют овцы, пастух Илларион (Ларик) щелкает кнутом – собирает стадо…
И в эти минуты – самый сладкий сон, самый пронизывающий бред.
И конечно, мальчишка, юноша, думающий о женщине, не может не поерзать, не может не пометаться во сне, и чем это порой заканчивается, любому понятно… Пока мама не увидела, сбегаешь на речку, отстираешь под мостом, в воде, трусы…
Через многие годы как-то раз я укрыл им свою жену, положил на нее, оставив незакрытым лишь лицо… Это когда на даче она решила вздремнуть на старом диванчике перед печкой – зимой мы здесь редко ночуем, печка – топи ее, не топи – едва греет… Жена полежала-полежала под тулупом и, вздрогнув, вдруг принялась отталкивать его, ногами колотить, убирая с себя…
– Что с тобой? – спросил я.
Она растерянно засмеялась:
– Мне показалось, на меня лег какой-то огромный горячий зверь с когтями…
И продолжала опасливо смеяться, глядя на тулуп.
И я тогда вновь перевесил мохнатую громадную шубу на веранду…
Ах, тулуп, ты ни при чем, это все наши собственные страхи…
Человека иной раз может придавить и легкий плащ… А ты служил великую пользу по главному своему предназначению…
А еще, помню, отец рассказывал: мел снежный буран, они с шофером заблудились, машина завязла в сугробе, буксовала, и если бы не тулуп, который отец совал под колеса, сразу под оба задних, – не выскочили бы, замерзли в лесу…
Отец однажды шутливо буркнул, заметив, как я уставился на тулуп:
– Знаешь, сколько баранов пришлось зарезать, чтобы такое чудо сшить?
Я прикинул, ответил:
– Наверное, четыре… или даже шесть.
– А я думаю, не меньше двенадцати. Ты разверни, посмотри. Ведь в работу пошли только крупные куски. Да, не меньше двенадцати. Значит, сынок, двенадцать баранов лишились своей одежды, а заодно и рогов, чтобы эти рога носили теперь мы с тобой.
– Почему? – обиделся я. – Мама тебе не изменяет. А у меня и вовсе пока никого нет.
– Изменяют не только женщины, сынок, – буркнул отец. – Со временем поймешь…