— Как я помню… Раньше здесь улицы были другими… Больше двух-трех человек разойтись не могло, — говорит дядя.
Прежние Чебоксары представляются Тимушу в виде детского городка. Городок маленький. Низкий. Тихий. Травянистый. Прямо посреди улицы ребята играют в футбол. Милиционер охраняет, чтобы никто им не мешал. Машины остановились, ждут, когда мяч в ворота попадет…
Вот и спортивный магазин. Зашли.
— Лыжи есть?
— Рано еще, приходите зимой.
Тимуш гордится своим дядей, любуется им. Такой он здоровый, красивый, и костюм у него такой хороший. Все на них должны смотреть, ведь идут-то они вместе. Может, подумают, с отцом идет. Когда встретился одноклассник, у Тимуша от гордости даже в глазах потемнело.
Теперь он уже успокоился. Оказывается, никто особенно не присматривается к ним. Видать, каждый торопится по своим делам.
Дядя Тимуша остановился перед высоким домом, запрокинул голову.
— Смотри, какой большой. Сколько же тут этажей?
— Девять.
— А так дом на вид стройный, легкий, только небось подниматься трудно.
— Чего трудного, — возразил Тимуш и покраснел, думая поразить дядю тем, что скажет. — Там машина вверх поднимается, эскалатор называется.
Дядя в ответ ничего не сказал, но по его улыбке Тимуш догадался, что допустил ошибку. Придется зайти в этот дом и посмотреть. Или расспросить-разузнать в школе. В их доме только пять этажей и никакой машины нет.
Почему он сказал «эскалатор»? Когда-то слышал, что с его помощью — машина это или что — куда-то поднимаются, вот и сказал.
Дядя ласково похлопал Тимуша ладонью по спине.
— Ну, еще что посмотрим? Может, дойдем до Зеленого базара? Я помню, прежде там продавали лыжи.
Тимуш был благодарен дяде, что тот не поправил его на людях. Они постояли немного на площади Советов. Перед памятником Ленину дядя Тимуша снял шляпу. Потом они отошли в сторону и еще немного постояли, оглядывая дома вокруг и людей. Тимушу понравилось, что Владимир Ильич словно куда-то торопится, как все люди, будто и ему надо поспеть на работу вовремя. Руки Ленин заложил назад, за спину. Народ здешний совсем не чужой ему. С детских лет он общался с чувашами. Одному даже учиться помог. Об этом написано в «Родной речи».
Тимуш и его дядя идут по Зеленому базару. Удивляется Тимуш: почему зеленый, когда кругом столько разных других цветов? Вон целая груда красных помидоров, а вот бурые грибы, хмель, орехи, желтая репа. Даже огурцы — и те с желтинкой.
Базар опять напомнил Тимушу ледоход на Волге. Поток несет сгрудившиеся льдины. Внезапно они останавливаются и с шумом валятся друг на друга. Скрип, стон, скрежет, ровный гул толпы, шарканье сапог, отдельные выкрики. Чтобы не потеряться, Тимуш обеими руками ухватился за дядину большую руку. А дядя смотрит вокруг с веселым удивлением. Не переставая улыбаться, подходит он к одному колхознику, к другому, осматривает товар, пробует овощи, справляется о ценах, спрашивает, кто из какой деревни.
— Зима у вас теплая в этом году будет, кожица луковиц очень тонкая, — сообщает он Тимушу.
Запомнил это Тимуш.
На рынке в ларьке купили они лыжи. С восторгом прижал их Тимуш к груди, с опаской глянул на продавца, будто боялся, что тот раздумает, отнимет… И дядю скорее потянул от ларька. Все на рынке грызли орехи, лузгали семечки. А орехи такие, что не хочешь, да купишь — крупные, ядреные, чуть надавишь зубами, рассыпаются. Тимуш сначала был очень занят своими лыжами, ничего не замечал, а теперь смотрит — все сплевывают на землю шелуху от семечек и скорлупки от орехов, под ногами так и хрустит. Тимуш прикинул в уме: если бы он стал это все убирать, скоро ли убрал бы? Около одного киоска вон сколько сору — на грузовике не увезешь, а на всей базарной площади!.. И попросил Тимуш дядю выйти поскорее на улицу. Иначе что подумает гость об их городе?
Но и на улице было то же самое. Хрустит под ногами, как на базаре, опять всюду шелуха и скорлупки. Тимуш с этой боковой улицы почти выбежал на главную, дядя еле поспевал за ним. Но и там полно окурков, бумаги, спичек. Что же это такое?! Ведь это все кому-то убирать надо… Вокруг вроде вполне приличные люди, а сорят…
Тимуш от стыда перед дядей не знает, куда глаза девать. Дядя почувствовал, что племяннику не по себе. «Устал мальчик, очень уж слабенький». И, чтобы подбодрить его, купил ему мороженое, а бумажку, скомкав, бросил… на тротуар.
Тимушу как будто пощечину дали. Он сильно покраснел и сразу отстал от дяди.
Дядя остановился, обернулся.
— Ты не устал? — спросил он. — Дай я понесу лыжи.
«Он, наверно, понял, что я на него рассердился, — подумал Тимуш. — Вот и намекнул, что лыжи мне купил».
Тимуш нес лыжи под мышкой, это было неудобно. Теперь он переложил их на плечо и буркнул:
— Я сам…
— Ну и ладно, — согласился дядя.
Пошли дальше.
Со стороны Волги подул порывистый ветерок, и скомканная бумажка от мороженого, которую бросил дядя, покатилась вслед за ними. Дескать, зря бросили. Шел мальчик, шел посапывая, и оглянулся. Белый комочек, словно не желая отстать, все еще катился вслед за ними. Остановится на секунду, снова срывается с места, катится, подпрыгивает. Когда Тимуш оглянулся еще раз, бумажки уже не было видно. Где-нибудь застряла, наверно, или прохожий растоптал.
И вдруг остановился Тимуш и уставился на дядю. Как же так?! Ведь дядя должен был что-то сказать об отце. Ведь он что-то знает. Обязательно знает. Иначе бы и не приехал.
— Ты чего? — спросил дядя.
— Я? — Тимуш смутился и показал рукой на свой дом. — Домой пришли.
— Вижу. Ну, пошли.
Когда поднимались по лестнице, Тимуш решил так: сейчас он спрячет лыжи и тут же выйдет. А они пускай о папе говорят. А ту бумажку, что дядя бросил, он обязательно найдет. Конечно, Тимушу сразу же надо было поднять ее и бросить в урну. Не догадался…
Вошли они в квартиру и услышали, как мама в ванной белье стирает. Тимуш хотел положить лыжи на полку в коридоре. Примерился — не достал. Погромыхал лыжами в кладовой — нет, здесь, пожалуй, не стоит. Ему хотелось спрятать их как следует, чтобы на глаза не попадались. А то сделает он что-нибудь не так, мать обязательно начнет попрекать его этими лыжами. Тебе, мол, дарят, надеюсь на тебя, а ты… Наконец, Тимуш засунул лыжи под диван и пошел к двери. Надо поскорее уйти, чтоб не помешать взрослым говорить о деле. А то дядя уедет, и все останется по-прежнему.
Однако Тимуша задержала мать.
— Ты куда это? — спросила она, недоверчиво вглядываясь в его лицо.
Тимуш, конечно, мог юркнуть в дверь, и поминай как звали, но он замешкался.
— Я погуляю немножко! — голос Тимуша зазвенел, мальчик был убежден, что загубит все дело, если ему не удастся вырваться на улицу. Мать тут же повернула вертушку замка.
— Ты сегодня и так целый день гулял, хватит, Сейчас поедим — и сразу садись за уроки.
— Я скоро вернусь! — закричал Тимуш. — Открой! Я только немножко погуляю. Говорят тебе, пусти! — дрожащими руками он попытался открыть запор.
— Ах, вот ты как… — Мать побледнела, схватила Тимуша, втащила его в комнату и бросила на кровать.
— Лежи здесь! Никуда не пойдешь!
Но Тимуш тут же сполз на пол, кинулся к выходу, застучал ладонями по двери.
— Открой, говорю, мама! Я ведь приду! Пожалуйста, открой!
Горькие мысли об отце, любовь и жалость к матери, обратившиеся теперь в боль и стыд, ожидание сочувствия со стороны дяди (дядя не успел вмешаться, он в ванной руки мыл, а ссора вспыхнула как пожар) — все это слилось в одном неудержимом стремлении вырваться отсюда, пусть они договорятся, а он должен найти ту проклятую бумажку и бросить ее в урну! Иначе ничего не получится!
— Открой, мама! Я же приду! Почему ты мне не веришь?!
Тимуш кричал так отчаянно, что нервы матери не выдержали. Она оторвала сына от двери, бегом отнесла в комнату и бросила на кровать. Однако то ли мальчик вывернулся из рук матери, то ли она не рассчитала как следует, но только Тимуш ударился о спинку кровати, упал на пол и… тут же заснул, обессиленный.
Он лежит на домотканом половике. Дышит тихо-тихо. Худой — кожа да кости. Мать и дядя стоят над ним, словно застыли. Дядя наклонился, тихонько поднял мальчика и уложил его на кровать.
Мать Тимуша закрыла лицо руками.
За кухонным столом молча сидят брат и сестра. Они ждут, когда проснется мальчик. Мать Тимуша совсем растерялась и даже не вспомнила, что можно вызвать доктора. Брат хмурит брови, морщится. Вот он встает, заглядывает в открытую дверь.
В квартире пахнет подогретыми щами. О потолок бьется одна назойливая муха. Осень.
Когда стало совсем уж невмоготу, мать Тимуша прикрыла дверь, не смея взглянуть брату в глаза, промолвила:
— Если случится что… и сама жить не стану.
Брат только рукой махнул.
— Не дури… Что может случиться? Ничего не будет. Выспится — и все.
Сестра чувствует некоторое облегчение.
— Плохое быстро приходит, — говорит она, не зная, что еще сказать. — Доброе не так. Плохое сделать — ума не надо. Оно само…
— Ничего не случится, — повторяет брат. — Быть не может. Потом поясняет: — Так было бы слишком несправедливо.
Он открывает дверь, идет к Тимушу. Возвращается на цыпочках.
— Все так же лежит. Пускай поспит. Ведь сон все равно сильнее всякого лекарства.
Мать Тимуша то ли улыбается, то ли плачет.
— Думаешь, я не люблю Тимуша?
Брат прерывает ее:
— Одна, сказывают, от сильной любви к своему ребенку толкла его в ступе. Не слышала про такое? — Он качает головой. — Ты крутая в гневе, женщине это не идет. Тимуша, конечно, любишь. Иначе как может быть, твое же дитя. Однако и покоя ему не даешь. Так ты его или совсем сломишь, или он все равно вырастет по-своему. Ты сердишься на него за то, что он не похож на тебя. Я так понимаю. Но нет людей, точь-в-точь похожих друг на друга. У каждого в жизни своя дорога…
Он смолкает, проводит ладонью по лицу.
— Все на мне одной, — тихо говорит сестра. Теперь, как ее ни ругай, она во всем будет согласна с братом. Она чувствует себя виноватой. И все же помимо своей воли как будто начинает оправдываться. — Все на мне… Работа, одежда, еда… Просыпаюсь ночью, подхожу к нему и слушаю. Стонет во сне, может, болен, думаю. Не холодно ли ему? И все ли уроки успел сделать? Разве не странно, при отце он был первый в классе, а сейчас последний. Почему? Обидно мне.