Все ближе и ближе голос гончака, совсем рядом, невидные в ельнике, проскакивают русак, а за ним и пес, и уже кружат далеко, разгоряченные и азартные, а мне трудно разогнуться — затекли ноги, болит спина и задубели от холода руки.
И закурить хочется.
Свечерело. Небо тугое и темное, и на верхушке молодой елочки — крупно, зелено! — светится ранняя одинокая звезда; воздух по-весеннему влажный, его хочется вдыхать полной грудью, в нем неуловимый запах подтаявшего у древесных стволов снега, и хвои, и березовых веток; вершины берез еще освещены солнцем и белая кора мягко, ласково розовеет, а снег, такой бело-колючий днем, отсвечивает тугой, глубокой синевой неба.
На узкой лесной тропинке темно и затаенно-глухо, и от этой глуши, как-то не по себе среди разлапых елей, под согнутыми, словно арки, березками, за которые цепляется ствол ружья; и в душе шевелится тайное желание вернуться назад, на просеку, идти быстро, чтобы похрустывало под ногами, и потихоньку насвистывать…
— Ай-яй-яй! Ту-у-з! Ту-у-з! — Разнесся по лесу дядькин голос. Он стоит, прислушивается, оглядывается на шорох моих шагов.
— А, это ты! Хорошо, что подошел: давай прямиком на Горецкую дорогу. Черт его дозовется! В поле пошел — не дождешься. Сплоховали мы, не выбежали на другую тропку! Был бы и этот заяц наш!
Почуяв еле слышный отголосок гона, дядька вздыхает. Ему хорошо от мороза, свежести, он смеется и опять горланит:
— Ай-яй-яй!
И слушает, как гулко и молодо блуждает по лесу его зов, срывает с плеча ружье и стреляет вверх.
— Пошли. Захочет — догонит! Но пока не натешится, не бросит. Лапы только порежет — к ночи обнастило. Такая зараза!
Взошла луна, и от молодого, посаженного рядами ельника, на бледном снегу — бледные тени. На дороге, по одну сторону которой поле, а по другую лес, тихо и пустынно, только где-то далеко пофыркивает лошадь, поскрипывают гужи и алюминиево отблескивают скользкие следы полозьев. Вовсю светит луна, звезды яркие и буйные: поле под луной не такое просторное, как днем, ниже кажется небо и ближе горизонт.
Снег светится одинокими крупинками, в лунном грустном сиянии каждый снежный бугорочек, мягко оттененный, заметен издали…
И в деревне тишина, только ясно и спокойно горят окна.
— Ну, доброй ночи, племянничек.
Дядька постоял, будто хотел услышать из-за леса голос гончей, зашагал, далеко поскрипывал под его ногами снег, потом стукнула дверь — и снова стало тихо.
…Только по жестяной кровле с глухим шумом скользнул вниз пласт снега, по-весеннему подтаявшего за день.
Перевод с белорусского И. Сергеевой
Рустам ИбрагимбековДень рождения
Десятого сентября 1969 года сыну Багадура Маниева исполнялось пять лет. Время было неудобное, срочно надо было закончить квартиру клиенту, ремонтом которой Багадур, кроме субботы и воскресенья, мог заниматься только по вечерам (на работе тоже был аврал, уже на месяц задержали сдачу новой школы в Баладжарах), но Багадуру очень хотелось как следует отпраздновать день рождения сына. «Все-таки пятилетие бывает один раз в пять лет, — объяснил он жене. — Надо все сделать так, чтобы было не хуже, чем у людей. Позову приятелей со старого двора, пусть посмотрят, как мы живем, а то сколько лет, как я уже получил квартиру, и никто из ребят ее не видел. А сейчас как раз удобный случай. На свадьбу не получилось, соберу их в день рождения Рафика. Деньги будут, я уже договорился с клиентом…»
Жена к затее Багадура отнеслась с прохладцей. Во-первых, она не очень верила в то, что друзья детства Багадура придут на день рождения их сына — на свадьбу не пришли, а уж на день рождения и подавно их не соберешь, во-вторых, она имела свои виды на деньги, которые Багадур собирался попросить у клиента. Ей казалось неправильным тратить их на никому не нужный день рождения, в то время как тому же ребенку надо было купить на зиму пальто, теплые ботинки и много других мелочей — за лето малыш так вытянулся, что почти ничего из одежды на него не лезло. Но деньгами в доме распоряжался Багадур, и поэтому она лишь однажды высказала ему свои возражения, а потом только недовольно молчала.
Багадур по утрам перед уходом на работу и поздно вечером, возвращаясь из квартиры клиента, пересчитывал гостей, которых, по его мнению, необходимо было пригласить — получалось не менее двадцати человек, — и прикидывал, сколько на это уйдет денег, — около двухсот рублей.
Родителей, живущих с ними в третьей, маленькой, комнате, он в свои планы не посвящал. Только раз намекнул матери, что, может быть, скоро соберет у себя ребят с их старого двора, и мать очень этому обрадовалась. Она скучала по дому, в котором прожила всю жизнь до переезда на новую квартиру.
Квартиру Багадур получил за полгода до того, как его забрали в армию. Вернее, получил ее отец; начиная с пятьдесят четвертого года, когда Багадуру по метрикам было тринадцать лет (а на самом деле шестнадцать), он писал во все инстанции заявления с подробным описанием тяжелых жилищных условий своей многодетной семьи (кроме Багадура, у него были еще три дочери: Соня от первой жены и две — Сева и Сима — от второй, матери Багадура) и в конце концов своего добился. Но шло время, отец постарел и давно не работал. Багадур вырос, бросил школу, поменял несколько мест работы, начал неплохо зарабатывать и к моменту получения квартиры стал по праву главным человеком в семье. И считалось, что квартиру получил он, хотя по ордеру квартиросъемщиком числился отец.
С отцом Багадур не ладил. Неизвестно, каким отец был др войны. Багадур этого помнить не мог, поскольку был тридцать восьмого года рождения (по паспорту сорок первого), но из плена в сорок пятом году отец вернулся с очень вредным характером и по специальности больше никогда не работал.
По рассказам матери, отец до войны был прокурором в Казахе, и в Баку они перебрались перед самой войной.
Мать как пошла санитаркой в роддом вскоре после начала войны, так там и работала. Отец к ней часто придирался, шипел, вытаращив глаза, трясся от злости и поколачивал. Она тихо плакала и скрывала все от детей. Сначала их было двое: Багадур и сводная его сестра Сонька, тридцать седьмого года рождения.
С ней он дружил. Она была нежадной. Со стороны своей покойной матери она приходилась родственницей знаменитому писателю, которого, все в городе знали. В неделю раз она ходила туда, к родной тетке своей матери, та ее кормила и еще с собой давала подарки. Кое-что перепадало и Багадуру, Сонька совсем не была жадной.
Войну Багадур помнил смутно, помнил длинные очереди за хлебом и керосином, вкусные засохшие полоски хлеба на остро заточенном ноже, случай с дождевыми червями, которых они ели все вместе, всем двором, а отравился только он один, помнил красные флажки на карте у Спиваков, соседей со второго этажа, сын которых — Мося — лежал в то время в госпитале после ранения, а потом всю жизнь носил железный негнущийся жилет, похожий на панцирь, как у немецких рыцарей в кинокартине «Александр Невский». Флажки обозначали города, занятые нашими войсками, и за каждый новый город тетя Рива Спивак давала Багадуру ложку варенья. И еще Багадур помнил день Победы. На балкончике перед дверью сапожника Зарифьяна, которая выходила прямо на улицу, постелили ковер и говорили речи, а Зарифьяну велели, чтобы он пока ходил к себе через двор. Все кричали «ура» и плакали от радости. Багадур тогда учился в первом классе.
С учебой у него и у Соньки не получилось. Он, пару раз оставшись на второй год, бросил школу с шестого класса. Сонька кончила восемь и даже поступила потом в нефтяной техникум, но тоже бросила. (В пятьдесят седьмом она совсем ушла из дому, родила ребенка и устроилась учетчицей в портовой таможне.)
Нельзя сказать, что Багадур не доучился из-за плохих условий жизни. На старой квартире (по рассказам матери, их поселили туда временно, пока в райисполкоме подыскивали им другую жилплощадь, более подходящую для должности отца), у них было две комнаты в общем коридоре, обе без окон, поэтому целый день к доме горела лампа. На этой стороне двора вообще ни у кого не было окон, некоторым в комнаты немного света попадало из застекленного коридора, но все равно надо было жечь электричество. Детей во дворе было много. На первом этаже Фаик и Исмет с сестрами, на втором два брата, Рамиз и Эльдар. На противоположном балконе второго этажа жили Спиваки, Борис Гришин и толстый Гасан. У Спиваков, кроме Моей, детей не было, а Борис Гришин вырос вместе с Багадуром и всеми остальными. Целые дни проводили вместе, даже в школу одну и ту же ходили, сто семьдесят первую. Борис, Рамиз и Фаик были двумя классами старше, а толстый Гасан, Исмет и Эльдар пошли в школу в один год с Багадуром. И все выучились, получили высшее образование: Борис (он тоже плохо учился, еле кончил) поступил в физкультурный, сейчас работает тренером по бегу в детской спортивной школе (он и в детстве хорошо бегал), остальные все инженеры.
В шестьдесят третьем, когда Багадур вернулся из армии, Эльдар уже стал кандидатом наук, Исмет — главным инженером треста по сельскому строительству, Фаик — аспирантом. Кроме Рамиза, который женился и получил квартиру в Сумгаите, они еще жили в старом дворе.
Дела у всех шли хорошо. Только толстый Гасан бросил работу по специальности и работал на посудном складе в центральном универмаге. Он сильно пил. Прежде, лет в семнадцать-восемнадцать, они частенько выпивали. Толстый в рот не брал спиртного — боялся отца, строго придерживающегося шариата, а потом вдруг, уже взрослым, попробовал где-то водки и запил. Пару раз его лечили, но помогало ненадолго. Кончилось все тем (мать написала об этом Багадуру в армию), что, будучи в гостях, он упал с балкона третьего этажа на улицу. Получил сильное сотрясение мозга и несколько переломов, но не умер, спасло то, что был пьяный…
Первое время после получения квартиры Багадур все время пропадал в старом дворе. Сразу после работы переодевался, отмывал руки бензином (он работал тогда маляром в больнице нефтяников) и ехал туда. Часам к шести все собирались во дворе, садились играть в нарды или шли гулять в город.