Так-то.
И потом, когда мой отец нагнулся и сделался приступочкой, холмиком… приступочкой, холмиком, камнем, пнем, плетнем под ногой арзумановского Рубена и сказал: «Становись, становись, прыгай». А он тяжелый был мужчина, лошадь под ним прогибалась, какой он тебе прыгун, но твой дед согнулся в три погибели, сделался камнем, чтобы тот встал на него и, взявшись за уздцы, чтобы возился, не мог сесть на лошадь, все стоя на спине твоего деда, поскольку встать на колено Ишхану, чтобы так подняться, он не мог. Про это уже ты мне рассказал. Ты этого Ишхана видел, сын мой, сын мой… Но то ведь мой отец. Мой отец, да, мог склониться, мог стать камнем и сказать: «Давай, давай, давай… давай ногу, парень, прыгай». На то и жизнь, сын мой. На то и жизнь. Я своего отца не защищаю, я от него никакой пользы не видела, он и после того, как увидел меня в тюрьме босую и заплакал, и после этого он мне обуви не купил, его пользой мне должна была быть твоя звенящая и мстительная кровь, но и того не получилось, нет, не получилось… Но я говорю: «А хорошо ли, что твои, твои здешние, они не склоняются и не выпрямляются, и не живут, сонные, добрые, ленивые, произрастают себе, ежели ты срубил их, значит, срубил, ежели не срубил, значит, живые еще, шапку с головы у них ежели унесли, значит, унесли, ежели не унесли, на голове еще, значит».
Перевод с армянского А. Баян Дур
Джордже МенюкПоследний вагон
Я вслушиваюсь в громыхание трамвая, ловлю отрывки песни, которая несется из громкоговорителя, а в окна шепчет душистый майский ветер. Трамвай торопится вниз по Армянской, лязгая старыми суставами. Ночь раскрыла свои звездные крылья. Последний вагон отправляется в депо. Уже поздно, трамвай идет полупустой. Улицы то озарятся голубоватым полусветом, то погрузятся в темноту. Вагоновожатый колдует над рукоятками, приостанавливает или торопит ход вагона. Вагоновожатому, небольшого роста молодому человеку в желтом берете набекрень, весело, он мурлычет себе под нос игривую песенку о Чилите. Это его последний маршрут на допотопном транспорте, и он откровенно рад, он горит нетерпением поскорее отвести вагон в депо, избавиться от него (с завтрашнего дня трамвай в нашем городе исчезнет; с завтрашнего дня на суетливых улицах будет циркулировать современный и элегантный троллейбус).
Трамвай скрежещет всеми суставами. Он идет в свой последний рейс — в депо. В углу сидит усталая кондукторша. Женщина средних лет с сухощавым смуглым лицом. Она пересчитывает деньги, складывает пакетиками и прячет их в сумку, которая висит у нее спереди на сыромятном ремешке. Трамвай движется, делая короткие остановки. Уже поздно, пассажиров нет. Трамвай оповещает город о своем ночном рейсе дребезжанием звонка, грохотом колес и визгом тормозов, когда он в последний раз поворачивает на Скулянской рогатке.
Улицы провожают трамвай; вслед за ним бегут, как свадебные шафера на беспокойных лошадях, цветущие акации; яркие окна домов передают друг другу прощальную эстафету. Трамвай делает короткую остановку. В вагон входит высокий, несколько сутулый старик, он опирается на трость с никелированным набалдашником. Вагон пуст, но старик долго выбирает себе место, придирчиво оглядывая деревянные изгрызенные временем скамейки, наконец, усаживается напротив меня и вздыхает.
— Вот и последний вагон провожаю. Раньше я мог хоть на трамвае прокатиться, теперь и этой радости мне не останется. Все стало другим, весь город стал другим.
Кондукторша возразила ему;
— Теперь будете ездить в троллейбусе. Троллейбус удобнее…
— В девяносто лет трудновато привыкать к переменам, — грустно ответил старик, ветеран трамвая.
Трамвай что-то невнятно бормочет, его хилые суставы трясутся как в лихорадке. Я уже собираюсь вступить в разговор старика с кондукторшей, мнё тоже хочется сказать что-либо о привычках, но в вагон вваливается шумная ватага молодежи. Трое парней и две девушки, а шуму и смеху — на весь вагон.
— Ну и развалина, братцы, ну и развалина! — горланит один из них и театрально поводит рукой.
Парень в новом сером костюме, он не решается сесть на старые ободранные скамейки, так и стоит посредине вагона. А через открытые окна трамвая несется аромат цветущей акации, заглядывают огоньки фонарей. Парень в черном костюме держит на коленях магнитофон. Он поддакивает парню в сером, по его мнению, трамвай — в «жанре Рабле», похож на гигантскую кобылу, на которой ездил Гаргантюа. Парень в сером находит сравнение трамвая с кобылой Гаргантюа блестящим и долго хохочет.
— Эй, малыш, — кричит ему белокурая девушка. — ? Что это тебя так рассмешило?
И смеется сама.
Молча сидели только двое: парень в синей курточке и девушка с двумя гвоздиками в руке. Их не могли рассмешить даже шутки парня в черном костюме.
И вдруг старый пассажир возмущенно застучал о пол своей тростью.
— Грех смеяться над старостью, — строго сказал он в наступившей тишине. — Вагон выполнил свой долг, Он постарел на работе…
Старик обвел всех укоряющим взглядом, увидел смущенные и пристыжённые лица и смягчился.
— Я вот помню, когда появилась первая конка… Еще до революции. Вагон тянули четыре лошади, и все равно это считалось дивом. Людей сбежалось как на ярмарку. А уж когда вышел электрический, все решили, что его толкает нечистая сила. Казалось великим чудом, что вагон может двигаться по рельсам сам, без лошадей. И вот прошло пятьдесят лет, всего только пятьдесят лет… — Старик оглянулся на кондукторшу, взглянул на меня. Он, видимо, искал кого-то, кто мог подтвердить, что пятьдесят лет — не такой уж большой срок.
— Поверьте мне, — тихо продолжал старик, — это совсем, небольшой срок — пятьдесят лет. Они так быстро проходят — годы…
И он умолкает.
Между девушками и парнями возникает приглушенный спор. После вспышки старика они говорят вполголоса. Из разговора я догадываюсь, что девушка с гвоздиками выходит замуж за геолога и уезжает с ним на Амур. Ее подружка горячится, доказывая, что девушка поступает правильно. Я слышу, как она настойчиво повторяет: «Ну и что из того, что они мало знакомы? Что из того? Раз они так решили, значит, у них любовь. Правда, Марта?» Марта краснеет, а у парня, сидящего рядом с ней, начинают дрожать руки, лицо у него становится несчастным. «Любовь! — громко и зло вступает в беседу парень с магнитофоном. — Спешит замуж, вот что это. Просто подвернулся счастливый случай…» «Бессовестный!» — возмущается подружка Марты. Тот не сдается: «Пусть скажет Влад, что он думает. Марта же ему натянула нос!» Парень в синей курточке бледнеет, но отвечает с достоинством: «Мы с Мартой друзья». На это парень с магнитофоном только саркастически передергивает плечами.
Кто знает, чем закончился бы этот спор молодежи, если бы с натугой не заскрипели тормоза трамвая. Он дергается раз-другой и останавливается. Веселый вагоновожатый объявляет:
— Незапланированная остановка!
Загораживая почти всю проезжую часть улицы, стоит громадина рефрижератор.
Молодежь высыпает из трамвая.
— Пошли пешком!
— Да уж лучше пешком, чем на этой развалине!
— Ой, как пахнет акация!
Старый пассажир грустно качает головой, неохотно поднимается со скамьи.
— Пора и мне выходить. Я почти приехал…
Он выходит, и мы опять остаемся вдвоем с кондукторшей. Кондукторша провожает старика взглядом, затем снова принимается считать деньги, отмечая карандашом на бумаге какие-то цифры.
Каждому из нас предстоят расставания с родными краями, с близкими людьми, с привычными обжитыми вещами, только всяк расстается по-своему. Разлуки неизбежны, и, как говорится, «хочешь не хочешь, а быков погоняй». Молодым разлуки даются легче: впереди их ждет новое, неизведанное, их зовут открытия. Уезжает из родного города девушка с гвоздиками. Но ее ждет любовь, она спешит на ее зов и потому без труда разорвет тонкие нити былых привязанностей. Старый пассажир, казалось бы, расстается только с привычным транспортом, но для него это — прощание с полувековым отрезком жизни. В девяносто лет не легко даются перемены. Прошлое, как правило, не возвращается, а если и возвращается — то для других. Каждому предстоят разлуки, каждый из нас оставляет чистые родники, каждому предстоят вокзалы, дороги, но только каждый разлучается по-своему.
Трамвай снова пускается в путь по Скулянской рогатке. Пьянящий воздух проникает в вагон, тревожит мою душу. И вдруг я узнаю знакомый переулок. Да, да, здесь я бегал в школу, распугивая по пути воробьев из рогатки. Еще осталась булыжная мостовая.
Переулок тянется наискось от самой окраины, пока не наталкивается на трамвайную линию. Здесь я каждый день поджидал свою маму, чтобы хоть мель, ком увидеть ее. Она в то далекое время работала кондукторшей на трамвае. На этой остановке я каждый день ждал ее с тоскливым нетерпением. Показывался красный вагон, бормотал сонный колокольчик. И я слышал, как откуда-то сверху, из-за облаков, мама громко звала меня по имени. Я едва успевал заметить в беге трамвая тонкую мамину руку, махавшую мне, затем мелькало ее милое лицо, оно улыбалось. В воздух летели яблоки — желтые, красные, белые — как дождь, окаймленные радугой. Яблоки, подпрыгивая, катились по булыжной мостовой. Пока я их собирал, вагон, приглушенно потренькивая, уже был далеко. Лишь слабая рука прощально махала мне с задней площадки трамвая. Булыжник на мостовой остался, а яблоки…
Теперь и последний вагон уходит в депо. Вполне возможно, что именно с площадки этого вагона махала мне материнская рука. И я не могу ответить, не могу ее догнать, даже если бы бежал за трамваем десятки и сотни лет, целую вечность. А булыжная мостовая кажется мне стальным клинком, выставленным в зале музея.
Сон земли охраняют небесные лампады. Электрические фонари на улицах роняют слабый дрожащий свет. Этажи зданий теряются в выси. Вагон идет толчками, словно корабль без людей. А иногда он напоминает мне балдахин, который влекут невиданные лошади, и кто-то, тоже невидимый, несет факел. Медный колокольчик изредка нехотя позвякивает. Балдахин движется не спеша, как похоронные дроги. Акации в белых одеждах стоят на его пути, — так описывает легенда похороны чабана. А за углами, за киосками, в безмолвных проездах прячутся угрюмые тени с черными клобуками на головах. Балдахин тихо пробирается сквозь толпы ночных светил. Он уходит в последний путь. И гаснут светильники…