Хадиша молча протянула руку за фотокарточкой Максута. Подождала.
— Зачем тебе понадобилась моя девичья карточка? Не фотографировалась я отдельно. В сундуке валялась одна, где мы с подружкой сняты еще в девках. Кто знает, может, до сих пор и лежит. Кому она нужна? — вздохнула Хадиша.
— А ты принеси-ка мне ее, — попросил фотограф.
— Вот пристал! Да зачем она тебе? — удивилась старуха, не замечая, что все еще стоит с протянутой рукой.
— А ты принеси сначала. Потом посмотришь.
— Далась я тебе, дураку! — в сердцах сказала Хадиша. — Ты уж лучше эту увеличь!
Но фотограф заупрямился:
— Принеси свою сурету!
— Эх, сразу видно, что упрямый. Как вобьет себе в башку что-нибудь, так и не отступится, пока своего не добьется, — засмеялась Хадиша и пошла домой, послушная, как девчонка. Вскоре она уже вернулась с карточкой.
Фотограф оценивающе посмотрел на улыбающихся юных подруг, затем на молодого Максута, почесал затылок и коротко кивнул. Посмотрев на Хадишу, он покачал головой.
— Что? Не похожа? — встревожилась вдруг Хадиша. — Или не веришь? Вот, смотри, это — я, а рядом — подруга моя Улбосын. Вместе росли. За одной партой сидели. В одном ауле жили, да только она раньше меня вышла замуж. Незадолго до ее свадьбы сфотографировались. Видишь, смеемся. Не знали еще, что нас ждет, какие великие испытания. Не могу сказать, что Улбосын счастлива. Ушел и ее муж на войну, а обернулся «похоронкой». Сын остался единственный. Вырос парень, джигитом стал, кормильцем и опорой матери. Что ж, и это счастье! Место отца заступил, не дал погаснуть огню в его очаге.
Фотограф смотрел на стоявшую перед ним старуху, с изрытым морщинками лицом и старался найти в ней сходство с веселой девчушкой, что была на снимке. Только живые искрометные глаза были, казалось, те же…
Через неделю крошечный «Запорожец» фотографа снова пропылил по аулу и остановился на старом месте. Он уже успел принять вид бывалого путешественника. Фотограф выполнил все заказы колхозников. К великой радости людей, он тут же роздал их на руки.
— Ой-бой! Да ты здесь просто городской щеголь! — восторгалась одна.
— Да и ты красавица писаная! — хохотал тот в ответ.
Фотограф был лакировщиком действительности. Людей, изображенных на старых фотокарточках, он, невзирая на лица, наряжал в моднейшие куртки и респектабельные смокинги. Если ты раньше фотографировался в бешмете, чапане или чекмене, то теперь перед глазами односельчан представал чернофрачным дипломатом, правда, стриженным под полубокс, или элегантной светской леди в косынке.
С трудом передвигая изувеченные ревматизмом ноги, пришла сюда и Хадиша. Фотограф молча вручил ей большую фотографию, наклеенную на картон. Хадиша сначала не узнала. Она вытерла платком пот с лица и снова взглянула на фотокарточку, держа ее на расстоянии. Бровь ее удивленно поползла вверх. Она растерянно моргнула и впилась глазами в это чудо. «Ах, господи! Да что это такое?» — шептала она про себя. Люди столпились вокруг и молчали растерянно.
— Ха! Ты ли это, Хадиша? — вскричала, наконец, ехидная Акшай. — Что же это муженек твой на тебя и не смотрит? Поссорились вы, что ли, перед тем, как идти к фотографу?
Именно эти слова хотела сказать фотографу Хадиша, но теперь сдержалась.
— Карош! Карашо!
Фотограф, который боялся, что старуха учинит скандал, сразу успокоился и вздохнул облегченно. На фотографии был изображен Максут, демобилизованный властью районного фотографа. Был он одет в моднейшую черную пару. Грудь его украшал великолепный галстук и белоснежная рубашка. Но фуражку рыцарь штатива и объектива не тронул. Мастерство его было не столь высоким, чтобы заниматься чужими головами. Максут стоял, хмуря брови, словно стесняясь себя, не по своей воле напялившего на плечи костюм моды семидесятых годов, когда ему гораздо привычней было носить фуражку образца сорокового года. По всей видимости, фотографа мучил творческий зуд. Он вырезал бедную Улбосын и на ее место вклеил Максута, переснял и увеличил. Его тянуло наряжать людей в новые костюмы, объединять их своей волей, придавать им нелепую, чуждую красоту. Не будем смеяться. Ему хотелось, чтобы люди всегда были нарядны и веселы. Ему хотелось, чтобы молодые, разлученные войной, снова были вместе. Разве это так уж смешно?
Были на старой фотографии две улыбающиеся девушки, склонившие головы друг другу на плечо. Теперь одна из них все склонялась на другое уже, широкое мужское плечо, а джигит строго смотрел вперед, не зная, что ищет его поддержки юная девичья головка. Он этого не знал…
— Ох, несчастная! Когда это вы успели сфотографироваться? — подбоченилась Акшай.
Хадиша села у весело журчащего арыка, прислонившись к тонкому деревцу.
— А ты уже и не помнишь, Акшай? — сказала она наконец. — Мы же сразу после свадьбы ездили специально в район. Ты же раньше не раз видела эту карточку, и вдруг память отшибло, гляди-ка! Мы с Максутом не будем висеть на разных гвоздях, как вы с Куракбасом. Мы всегда были вместе! Всю жизнь!
Гордо сказала она эти слова. И голос был необычайно молодым и звонким. А старая Акшай съежилась на глазах, стала маленькой и жалкой.
— Вот, дала увеличить, — продолжала Хадиша, бережно вытирая рукавом поверхность портрета. — На самом почетном месте будет висеть. Слава аллаху, вместе мы, вместе, всегда… Эй, фотограф! — крикнула она вдруг. — Сделай мне еще одну такую же! Я хочу послать ее дочери в Тюлькубас. Карашо, да?
Акшай молчала. Отворачиваясь, она презрительно выпятила губу. Люди медленно разошлись по домам.
И почему-то не переставая плакала цикада… там… в горькой… траве.
Перевод с казахского Бахытжана Момыш-улы
Фазлиддин МухамадиевПохороны усто Акила
«А господи, ну и бессердечные стали нынче люди!.. Даже закон спустя определенный срок прощает несчастного, совершившего какой-либо проступок, правительство время от времени объявляет амнистию, но человек, нет, никогда не простит! Если ты по глупости насыпал соль в чью-нибудь кашу, хоть сто лет пройдет, кости твои истлеют в могиле, но люди все равно будут тыкать в твоего правнука пальцем и говорить: «Взгляните, в кашу дедушки такого-то насыпал соль прадед вот этого мальчишки…»
Дядюшка Абдурауф сердито отряхнул полу халата, поднялся с места, несколько раз громко повторил: «О господи, прости нас, грешных», — и, выйдя со двора, посмотрел в оба конца улочки, удостоверяясь, не идет ли еще кто.
Нет, никто не шел. Сеял мелкий нудный дождь. Больше, наверное, никто не придет, пора начинать заупокойную молитву.
Видимо, кто-то в свое время проклял усто[16] Акила, раз в день его похорон идет дождь. Вот уже третьи сутки не переставая льет он и льет с неба. Оступись, сойди на шаг с тропки и по щиколотку увязнешь в грязи.
Вчера к вечеру начало было снежить, но как-то незаметно снег опять сменился дождем. Куда как лучше, если бы снег шел подольше и покрыл землю, словно одеялом. Ведь, чтобы донести по такой грязи до нагорного кладбища тяжелый гроб, нужно по меньшей мере два десятка здоровенных парней. А народу собралось всего-то человек двадцать, да больше половины таких, как дядюшка Абдурауф, — людей в годах. Хорошо еще, если они сами себя дотащат до места погребения.
Сказать по правде, не дождь причина того, что на похоронах так мало народу. Зачем скрывать?.. Время сейчас мирное, хорошее, жизнь дешевая, поэтому на свадьбу люди могут и не прийти, но на похороны являются обязательно. Пусть вместо дождя хоть камни сыплются с неба — на похороны поспешат. Значит, все дело в самом покойнике. Пусть аллах простит его на том свете, руки у него были золотые, но мастерство свое он уносит с собой в могилу. Некрасиво, даже ученика после себя не оставил…
Первое время, когда речь заходила об усто Акиле, односельчане отзывались о нем с оттенком упрека, затем стали говорить резче, а в конце его жизни уже прямо в лицо бросали колкие и обидные слова. Укоры людей были небеспричинны. Когда возраст мастера перевалил за шестой десяток, а о человеке, который бы его заместил, и слыхом не было слыхать, односельчане совсем охладели к усто. Даже то уважение, которое они питали к его искусству, постепенно начало угасать и забываться. Вот и сейчас, человек умер, а в него все еще швыряют палки…
В начале зимы случилось такое, что отношение людей к усто Акилу вконец испортилось.
Однажды по колхозному радиоузлу объявили, что из центра приехал какой-то ученый и прочтет лекцию о морали, о новых и старых традициях народа. Желающие, мол, пусть поспешат в клуб. Дядюшка Абдурауф не внял этим уговорам. Он уже не раз слышал скучные, нагоняющие сон лекции, и одно упоминание 6 лекции вызывало в нем раздражение. И впрямь, оставляешь теплую комнату, с надеждой в душе тащиться по грязи и слякоти в клуб, и на тебе! Заведут рассказ о пятнах на солнце или о лечении болезней, о которых никто и не слыхивал, или о чем-нибудь другом ничего общего не имеющим с сегодняшней жизнью, наболтают с три короба, и все — аминь, аллах велик, спасибо за внимание, приходите еще…
Дядюшка Абдурауф в клуб не пошел. Но его сын Нодирджон, вернувшись оттуда поздним вечером, очень расхваливал лектора.
Во-первых, сообщил он, приезжий рассказал много нового и интересного, а во-вторых, окончив лекцию, спустился в зал и, сев среди людей, сказал:
«А теперь давайте побеседуем, и если у кого-нибудь имеются вопросы — спрашивайте». Один задал вопрос о браке и разводе, второй, защищая какой-то старинный обычай, завел с гостем целую дискуссию. Но самый интересный номер выкинул, конечно, Кучкарбай.
Есть в кишлаке Хисорак один такой всезнайка. Неплохой человек, но уж слишком рубит сплеча. Вот этот самый Кучкарбай встал с места и сказал, что мораль и старинные традиции нашего народа осуждают того мастера, который не подготавливает себе наследника. В старину таких людей просто изгоняли из общины.
— А как новые правила смотрят на такого человека? — спросил Кучкарбай и сел.