Гариф Улла занялся кашей и чайником. Может ли быть на свете что-либо вкуснее пахнущей дымком жиденькой пшенной кашицы с салом или рябчиком и тоже пахнущего дымком чая. Тишина, солнце, ароматы цветов, пение птиц и этот вот дымок от костра — все они лучше всякого повара и кашицу сварят, и чай вскипятят.
Пьем чай, беседуем.
— Скажи, Гариф Улла, у тебя одна жена?
— Я не бай, не мулла, я бедный человек. Я прошлый год женился. Большой калым давал. Хороший баба взял, молодой.
— Вот ты жену оставил, со мной по лесу гуляешь, а она там одна скучает?
— Зачем скучает? К ней сестра приходит, песни поют, вместе баранчук в люльке качают. Мой баба совсем молодой, в куклы играет, а то танцевать станет. Веселый такой. Скучать не будет. Вот ты мне деньги заплатишь — я ей хороший платок куплю.
— Ты слышишь, Гариф Улла? Кто-то там гудит?
Из леса на полянку вышли две-три коровы и за ними еще и еще, потом с грозным гуденьем вышел громадный породистый бык. Бык был явно чем-то раздражен. Он останавливается и, грозно гудя, злобно роет и ногой, и рогом землю.
— Пойдем лошадок возьмем, — говорит Гариф Улла.
И мы бежим через поляну к своим лошадкам, бежим на виду у быка. Это окончательно вывело его из терпения, и он бросился за нами. Я оказался к нему ближе или его возмутила моя соломенная шляпа, но только он помчался за мной. Тут было не до шуток, и я припустился со всей скоростью, на какую был способен. Мчусь мимо стога, а бык уже близко. Я слышу за спиной его топот и сопенье. Сейчас догонит! Бурый стог прошлогоднего сена тоже не понравился быку, и он стал яростно разметывать его рогами. Эта короткая задержка спасла меня — я успел добежать до дерева. Теперь я был в безопасности, теперь я мог смело говорить ему всякие обидные слова. Бык в слепой ярости только рыл землю и гудел. Задержись я в своем беге на две-три секунды — и этот мерзавец сделал бы из меня отбивную котлетку. Как я его ругал, какие только обидные прозвища я не давал ему! Он этого вынести не мог и, бросив на меня последний, грозный взгляд, повернулся и рысью побежал за ушедшими коровами.
Ах, эта гора Ямантау! Все время она устраивает нам всякие неприятности. То бурю на нас напустит, то жеребца, то быка, то чуть было не укусила Гарифа Уллу гадюка.
Я изрисовал два альбома, Гариф Улла расстрелял все патроны, палатка наша сильно потрепалась, и в ее прорехи беспрепятственно лил дождик.
Пора домой. Мы ездили по лесам, по горным лугам, от кочевья к кочевью почти что месяц. Кое-где в деревенских лавочках мы пополняли свои запасы сахара, чая, всяких круп и муки. Мы совершили чудесное, увлекательное путешествие, и домой я привезу много рисунков, много рассказов, а мой верный Лепорелло — и деньги, и подарки. Пора домой. Мы все время, день за днем, спускаемся вместе с горными речками все вниз, все вниз. Проехали Усольский стекольный завод. Широкими полями приближаемся к реке Белой, к селу Табынску.
Вот и домик моего друга — агронома Александра Осиповича. Друзья радостно приветствуют нас, объятия, поцелуи. Нас сажают за стол, угощают. Они убеждены, что мы там голодали и питались чуть ли не одними грибами. Пьем чай со сливками, с горячими сдобными булочками, со сладким пирогом. Вот этого у нас не было. Но было много-много другого, такого, чего не достанешь ни в одном ресторане, не купишь ни за какие деньги. Мы питались чистым горным воздухом, мы пили ароматы цветущих лугов, мы ели кашу, пахнущую дымком, мы хлебали уху из пеструшки… А где вы получите такой крепкий, такой освежающий сон? Где?
В табынском универмаге я купил в подарок Гарифу Улле часы с цепочкой и шапку, а его жене Бибигуль ярко цветистый сатин на платье и золоченый браслет.
Мы расстались закадычными друзьями.
ЧЕРЕЗ КАВКАЗ В ПЕРСИЮ
Мой друг Анатолий написал мне, чтобы я приезжал погостить к нему в Мцхету, что в Грузии тепло, все цветет и красота прямо сказочная.
Прекрасно! Сидеть в Москве нет никакого резона, и я быстро собрался и покатил.
Это был 1914 год. Год первой войны. Стерлитамакская дружина, в которой служил Анатолий, стояла в Мцхете и ждала приказа, чтобы отправиться к Ардагану, где шли бои. Успею ли я застать Анатолия в Мцхете? Может быть, дружина уже под Ардаганом и там сражается с турками.
На почтовой таратайке трясусь по Военно-Грузинской дороге, подымаясь по Дарьяльскому ущелью. Облака густым туманом закутывают горы. Сырой, холодный ветер пробирается в каждую щелочку одежды. Кое-где лежит снег, стаями летают красноносые альпийские галки.
На задок моей таратайки прицепился какой-то оборванец с разбойничьей мордой и что-то оживленно лопочет с кучером на тарабарском языке.
Круто поднимаемся по берегу Терека. Терек бешено мчится вниз в белой пене, гремя камнями, прыгая по уступам скал. Вот высокая башня, а вот и еще такая же. В которой из них жила царица Тамара? Кто теперь живет в этих башнях?
Выше, все выше поднимаемся в горы. Открылись широкие просторы, покрытые снегом. Здесь ветер гуляет, то нагоняя, то унося облака. Набежит облако, и все окутает туманом — в трех шагах ничего не видно.
Подъезжаем к станции Казбек. Тут меня ожидает пренеприятная новость: дальше ехать нельзя — дорогу завалила снежная лавина и надо ждать, когда ее расчистят. Погода гнусная — то дождь, то снег, нависли тяжелые тучи, и холодный ветер пронизывает до костей.
В буфете ничего нет.
В мрачном настроении хожу по дороге и представляю себе, как теперь мой друг Анатолий ждет меня в Мцхете, как там все весело готовятся встречать Пасху. Там пекут куличи, стряпают всякие вкусные блюда. Светит солнце, тепло, радостно, а я тут буду сидеть один в заплеванной каморке, в холоде и сырости.
Мои мрачные думы прерывает казак:
— Послушай! Может, свести тебя через завал? Дашь три рубля?
Я готов расцеловать казака. На радостях даю ему пятерку. Казаки надели на меня бурку, усадили на коня, и мы поехали. Наши кони переправились через завал прыжками по брюхо в снегу. Светило солнце, и снег сверкал так ослепительно, что глазам было больно. Завал оказался не очень длинный, не больше километра, а там мы выехали на сухую дорогу, и перед нами открылась панорама цветущей Грузии. На станции я распрощался с казаками, сел в почтовую тележку и покатил вниз, вниз, в Мцхету, к друзьям.
Вот и Мцхета. Как перстень бывает украшен сияющим бриллиантом, так Мцхета может гордиться своим собором, построенным в IV веке во имя Двенадцати Апостолов.
Громадное здание собора — строгое, лаконичное — снаружи украшено каменными орнаментами, а внутри вся древняя роспись замазана известью по распоряжению какого-то русского митрополита. И мне не удалось в те годы любоваться древними фресками — собор внутри имел унылые забеленные стены.
В Мцхете знакомлюсь с людьми и достопримечательностями. Конечно, надо посмотреть монастырь, в котором «жил» Мцыри, полюбоваться реками Курой и Арагви. С Кавказом мы знакомы по дивным стихам Лермонтова, и когда смотришь на эти горы, невольно представляешь себе мчащегося коня с мертвым князем или летящего к Тамаре Демона. Все-все на Кавказе овеяно лермонтовской поэзией — каждый горец, каждый уголок природы.
У нас готовится свадьба. Анатолий и Катюша решили повенчаться. В древнем соборе, с грузинским попом, под пение грузинских певчих произошло венчание. Я держал венец над головой Катюши, над Анатолием — полковник Талоцкий. После венчания пировали всю ночь. Вино лилось рекой, пение, танцы, черномазые грузины, черноглазые грузинки, а кругом горы, а рядом гремит камнями бешеная Кура. Теплый ветерок шелестит листьями пирамидальных тополей, и с темного южного неба глядят яркие, большие звезды.
Отпраздновали свадьбу, и жизнь опять вошла в свою колею.
Анатолий должен съездить на станцию Гудауры. В дружине есть автомобиль, и вот на нем-то мы и поедем. Это точная копия «Антилопы-Гну», на которой ездил Остап Бендер. У этой машины дьявольский характер: она фыркает, хрипит, грохочет, и если заупрямится — ни с места! Такой же характер и у ее шофера. Шофер — армянин Ахан Бабаян — набит до отказа взрывчаткой: неожиданно он взрывается, и очень опасно быть близко около него.
Едем на «Антилопе-Гну». Она хрипит, гремит, чихает и вообще производит столько шума, сколько вряд ли удастся какой-либо другой машине. На дороге впереди показался доисторический фургон, запряженный парой буйволов. Ахан что-то кричит по-армянски. Погонщик тоже кричит и старается повернуть буйволов, но повернуть буйволов — дело нелегкое. Завизжали тормоза «Антилопы». Ахан взорвался. Он выскочил из машины, схватил здоровенный камень и бросился на погонщика. Тот кубарем покатился под откос к светлым струям Арагви. Вслед ему Ахан запустил свой камень.
Вдоволь наругавшись, Ахан садится за руль, и «Антилопа» вплотную проходит мимо буйволов. Мирно продолжаем свой путь дальше до следующей встречи.
Как-то полковник Талоцкий говорит мне:
— Пойдемте прогуляться, кстати, посмотрим наши посты.
У первого же поста мы увидели умилительную картину: ружья составлены в козлы, а все часовые мирно спят в тени кустов кизила.
Полковник отнес и спрятал ружья и разбудил солдат. Каков же был их ужас, когда они увидели полковника и не знали, где их ружья. Ведь это грозит расстрелом! Но полковник только крепко поругал их, тем дело и кончилось. Времена были патриархальные!
Мне захотелось посмотреть руины монастыря, где «жил» Мцыри. Я попросил у Анатолия его лошадку — Джургу и верхом отправился в путь. День солнечный, жаркий. По дороге тащатся арбы, запряженные буйволами. Буйволов неодолимо манят прохладные струи Арагви, и они, не обращая внимания на крики и удары палок, лезут в воду и ложатся в реке. Вброд переезжаю реку и подымаюсь на гору, ведя в поводу лошадку к развалинам монастыря. Одинокий монах приветливо встречает меня, низко кланяется и показывает мне свое жилище, свою келью. В ней стоит гроб, в котором спит монах, и маленький аналой, где лежит священная книга на грузинском языке. В разрушенном храме — огромный кубический камень. Это бывший жертвенник; на нем приносились в жертву богам и животные, и люди. Две овечки бродят по развалинам храма. Две овечки и один монах — вот все, что о