сталось от бывшего величия. Когда-то здесь толпы людей поклонялись кровожадным богам, потом здесь курились фимиамы и звучали заунывные напевы грузинских монахов, и вот теперь — один монах и две овечки да камни, поросшие травой.
Делаю наброски монастыря, кельи монаха, его самого. Даю ему немного монеток на помин души и прощаюсь с ним. Монах дарит мне грубо вырезанную деревянную ложку с благословляющей рукой. Сажусь на своего конька и спускаюсь к реке. Монах и две овечки долго смотрят мне вслед, а я им на прощанье машу рукой.
Стерлитамакская дружина получила приказ ехать в Персию к Ардагану. Погрузили солдат, лошадей, имущество и покатили через Армению мимо Еревана, мимо Арарата — к Джульфе.
Адская жара и ветер, как из печки, с песком, с мелкими камешками. Изнывая от жары, кое-как переживаем ночь в Джульфе. Утром по мосту через буйный, мутный Аракс переходим границу и шагаем уже по персидской земле. Красная, глинистая пустыня с кое-где торчащими кустиками колючек. Жара и пыльный ветер. Солдаты еле плетутся. Они побросали свои ранцы и ружья, кидаются к каждой луже и пьют грязную, мутную воду. В конце каравана едут повозки и подбирают брошенную амуницию. Повозки доверху нагружены ранцами, шинелями, ружьями. В одной из них едет полковой мишка. Он сидит в тени под пологом повозки, раскрыв рот, и тяжело дышит. Бедный мишка не привык к такой жарище. Он родился и вырос на склонах Казбека, где, если подняться немного, можно поваляться на снегу и весело побегать, печатая следы своих лап. А тут?! Тут — дьявольская жарища — ни кустов, ни деревьев, ни воды — одна красная глина и камни. Куда мы попали? В сердце мишки закралось отчаяние, и он начал тихонько поскуливать и похныкивать.
Но вот наконец довольно большой ручеек. Над ним склонились громадные деревья, в их тени — заросли цветущих кустов и высокой, сочной травы, темно-лиловые крупные ирисы богатым ковром украшают ручей. К ручью ринулись солдаты и тут же вволю напились, умылись, освежились, напоили лошадей и тронулись в дальнейший путь веселее, да и солнышко уже склонилось к закату и не так рьяно старалось выжечь все живое.
Я иду стороной и с интересом наблюдаю жизнь этой новой для меня природы — скупой, выжженной солнцем пустыни. Толкнешь кустик колючки ногой, и из него брызнут во все стороны ящерицы. Разные ящерицы: и круглоголовки, и какие-то тоненькие, полосатые, необычайно быстрые. Там же, под кустиками, прячутся черепахи — круглые, горбатые, с панцирем твердым, как стальная броня.
Солнце село. Дышать стало легче. Все приободрились. Перед нами дома, деревья и минареты Хоя. Муэдзины запели свои молитвы под аккомпанемент бесчисленного лягушачьего хора. Розовые скворцы стаями перелетают по вершинам тутовых деревьев. По большой дороге бесконечной лентой тянутся караваны беженцев-айсоров. Скрипят повозки, мычат и блеют стада, запыленные, измученные люди тащатся со своим скарбом. Кое-где дорога обсажена громадными эвкалиптами, карагачами, шелковицами.
Мы въезжаем во двор караван-сарая и занимаем верхний этаж. Это большая комната, окруженная крытым балконом, а над ней — плоская глиняная крыша. На этой крыше я и доктор Полещук устраиваем свое спанье. На двух раскладушках под темным звездным небом мы засыпаем крепким сном.
Хой — это небольшой городишко с великим множеством собак и лягушек. Лягушки поют хором не переставая, и так же не умолкает собачий брех.
По дороге к крытому базару все время движутся арбы, идут ослики, верблюды. «Хабарда, хабарда!..» — кричат погонщики, продираясь сквозь толпу.
В крытом базаре — полумрак и какой-то свой, особый запах. Под ногами кучами лежат собаки, и надо все время смотреть под ноги, чтобы не споткнуться. Собак никто не бьет и не прогоняет, и они чувствуют себя хозяевами города.
По обе стороны крытой галереи, как ниши, темнеют лавчонки, и в каждой сидит важный перс в окружении своего товара, который он может достать рукой, не сходя с места.
Ремесленники тут же, на глазах, шьют обувь, делают бисерные уздечки для верблюдов, седла и сбрую.
В лавчонках можно купить сушеные и свежие фрукты, всякие сладости и можно закусить шашлыком и пловом.
Меня привлекает большая дорога. Я зарисовываю, сидя на своем балконе, беженцев-айсоров, их повозки, их скот, лошадей, осликов.
Иногда по дороге прогарцует молодой перс. Под ним пляшет красавец персидский жеребец. Всадник надменно глядит на толпу, кокетливо опираясь на плетку. На нем черный плащ и черная круглая шапочка, на коне — расшитое шелком седло, яркий малиновый чепрак, и на уздечке малиновые же кисти.
А вот едет на ослике богатая персиянка. Она закутана в чадру, завешена паранджой. Ее сопровождает слуга.
На дороге какое-то оживление. Это женщины-айсорки ловят своих овец, чтобы подоить. Догнав овечку, они садятся на нее верхом, задом наперед, и в таком положении, согнувшись дугой, доят одной рукой, держа в другой чашку.
Под громадной шелковицей расположилось на отдых семейство айсоров. Двухколесная арба завалена домашним скарбом. На ней ехали ребятишки, а взрослые люди шли пешком. Теперь они сидят усталые, бездомные, безнадежно глядя в неведомое будущее. Над ними, на шелковице, сидит наш знакомый мишка и со смаком чавкает сладкие ягоды. Он очень рад, что кончилось путешествие по раскаленной почве пустыни и теперь можно и полакомиться ягодами, и полазить по развесистой шелковице.
Ну и здорово досталось прошлой ночью и мишке, и доктору Полещуку!
Этот легкомысленный доктор, плохо изучивший медвежий характер, привязал своего подопечного мишку на балконе, и только глинобитная стена отделяла мишку от кровати, на которой спал полковник. Медведи — народ деятельный, беспокойный, они не любят сидеть «сложа руки», они всегда что-нибудь копают, ковыряют, разрушают. Мишка тотчас занялся глинобитной стеной, он очень скоро проковырял в ней дыру и, учуяв спящего полковника, загорелся желанием устроиться рядом с ним на мягкой постели. Представьте ужас и негодование полковника, когда к нему под одеяло забрался медвежонок! Вот тут-то и досталось доктору Полещуку.
Этот доктор Полещук был еще совсем молодой человек, только что окончивший университет, добродушный, рассеянный, часто служивший мишенью дружеских острот и шаржей.
Ему, как полковому врачу, полагалась лошадь, но ездить на этой лошади он не мог. Я с ним был в приятельских отношениях, но это не мешало мне искренне веселиться, когда он садился на лошадь. Дело происходило так: конюх-башкир подъезжал верхом на коне. Башкир слезал с коня и подводил его Давиду Абрамовичу. Давид храбро подходил к лошади с правой стороны. Тогда я в самых изысканных выражениях напоминал ему, что на лошадь во всем мире принято садиться с левой стороны.
— А черт ее знает, где у нее левая сторона, — пытается оправдаться доктор.
Тогда я даю ему совет: «Вы станьте перед ней, и где будет ваша правая рука, напротив будет ее левое плечо».
— Ну знаете… Я еще хочу пожить на свете… чтобы я встал перед лошадью? Нет, увольте!
После всяких советов и уговоров он наконец взбирается на лошадь.
Лошади, как известно, прекрасно чувствуют седока. Лошадка начинает вертеться, кружиться — и ни с места, а применить плетку доктор не решался — она сейчас же подымалась на дыбы.
Кончается эта комедия тем, что доктор слезает с лошади и, чертыхаясь и ругая ее, отправляется пешком. Придет солдат-башкирин, сядет — и лошадка шелковая.
Среди ясного дня набежала туча и полил проливной дождь, а за ним — град, да ведь какой! Чуть что не с куриное яйцо!
Перед нашим домом на поляне стояли дружинные лошади. Они были привязаны к коновязи, и когда их начал бить град, стали рваться и прыгать. Несколько лошадей оторвались и принялись носиться по поляне, ища спасения. С нашей крыши слетел голубь и тут же упал, убитый градиной.
Полковника Талоцкого сняли, а на его место приехал другой. По-видимому, на него кто-то донес. Слишком откровенно полковник признавался, что он терпеть не может военщины, что он мирный человек и любит заниматься мирными делами. Вот его и сняли и доставили ему удовольствие заниматься мирными занятиями на скудную пенсию.
И вот мы уже катим в коляске с полковником на станцию Джульфа и опять переезжаем Аракс, и опять нас никто не осматривает, никто не спрашивает документы, как будто и нет границы между Персией и Россией.
Времена были патриархальные.
ПОЕЗДКА НА «АНТИЛОПЕ-ГНУ»
В один прекрасный, солнечный день Анатолий, Катюша и я на нашей «Антилопе-Гну» покатили в Тбилиси за покупками и по военным делам.
На улице города мы столкнулись с телегой, запряженной буйволами, и наш шофер долго и яростно ругался. На базарной площади я с интересом рассматривал продавцов мацони, фруктов, шашлыка, вареных яиц и прочих деликатесов. В закоулочке между домами приютился фотограф. На полотне в рост человека изображен всадник, одетый в черкеску, с обнаженной саблей, верхом на коне. Вид самый геройский. Вместо головы у него прорезана дыра. Желающий сняться, чтобы поразить своих односельчан, просовывает свою физиономию в эту дыру, и фотограф щелкает лихого всадника, размахивающего саблей. Через десять минут карточка готова.
В эти десять минут герой может выпить фруктового сока, съесть шашлык или плов или сыграть в веревочку. Меня заинтересовала палатка, в которой продавался фруктовый сок. В ней сидел старый армянин с громадным нависшим носом, сплошь заросший волосами. Казалось, из густых дебрей выглядывал не нос, а какой-то очень любопытный зверь. Сбоку палатки висела дощечка, на которой было написано: «Если хочешь сил моральных и физических сберечь — пейте соков натуральных, развивайте грудь и плечь». Старый армянин не мог служить хорошей рекламой натуральных соков — весь скрюченный, он напоминал какую-то мохнатую гусеницу.
Мы зашли в большой продовольственный магазин. Хозяин с приветливой улыбкой и с грузинским акцентом угощает нас: «Кушай, пожалуйста, кушай! Изюм кушай, кишмиша кушай! Все кушай, пробуй, я с тебя денег не прошу, пробуй! Вот балык, пробуй! Большой осетр из река Кура. Смотри, какой свежий, сегодня коптили». И хозяин отрезает кусок балыка и подает на ноже. Пробуй!