ЧЕРНЫЙ АИСТ
Это было на Урале в Уфимской губернии. Я приехал на лето в село Табынское к родным погостить. На одном из озер недалеко от села был пойман черный аист. Это был еще птенец, но уже большой, который, видимо, только что научился летать. Прежде чем он к нам попал, его некоторое время держал у себя учитель, но, затрудняясь с кормлением птенца, отдал его мне. Аист не был очень диким. Он был очень нарядный: голова, шея и вся верхняя сторона — буро-черного цвета, грудь и брюшко белые, клюв красный. Мы пустили его во двор, ему, видимо, понравилось, и уходить от нас он не собирался.
Вначале я не знал, как его кормить. Я поставил перед ним чашку с мелкой рыбой, он не нагнулся и не взял ее. Помогла случайность. Желая накормить его из рук, я уронил одну из рыбок. Аист в один момент схватил ее, высоко подкинул и, поймав ее на лету, проглотил. С тех пор мы кормили его, подбрасывая пищу вверх. Он необыкновенно ловко схватывал ее и съедал. Потом он научился сам брать пищу снизу. Он охотно ел и мясо, и хлеб, но рыба и лягушки были его любимой едой. Скоро он стал совсем ручным, медлительный в движениях и важный, он чувствовал себя на дворе полным хозяином. С домашней птицей, с собакой жил в дружбе. Очень не любил ссор между обитателями двора и своей медленной походкой подходил к дерущимся и разнимал, щелкая над ними клювом. Вообще щелканьем клюва он мог выражать много чувств: приветствие при встрече с людьми и недовольство.
Иногда аист улетал на реку, видимо, охотился там, но всегда прилетал обратно.
Осенью мне надо было уезжать в Москву, и пришлось его отдать директору стекольного завода. Что было дальше с аистом, я не знаю.
МУЛЛА
Мы едем в плетеном, так называемом «казанском», тарантасике на парочке почтовых лошадок.
Возница-чуваш гикает и гонит их вскачь.
Я приехал в Уфимскую губернию к своему другу — земскому агроному Александру Осиповичу, и теперь мы вместе с ним объезжаем башкирские деревни, чтобы посмотреть, как башкиры, в первый раз сеявшие овес или просо, справились с урожаем. По рассказам Александра Осиповича, ему очень трудно было убедить их в пользе посева.
Мы едем в деревню, где только один мулла согласился посеять овес, а вся деревня теперь сидит и ждет, какую пользу получит мулла. Александру Осиповичу интересно посмотреть, как мулла убрал свой урожай.
Мой друг ездит по своим агрономическим делам, а я в небольшой альбомчик делаю путевые наброски.
Приятно ехать в «казанском» тарантасике на длинных упругих дражинах. Сидишь на мешке, набитом сеном, колеса бесшумно катятся по блестящему чернозему. Заливается под дугой колокольчик, пристяжка ровным скоком отбивает темп, чуваш на козлах помахивает кнутиком, а мимо мелькают то поля, то лесочки, то деревушки. Вот с гор едет башкир верхом на маленькой лошадке, а лошаденка запряжена вместо оглобель в длинные жерди, которые концами волокутся по земле, и на них привязан бочонок с дегтем. Он едет из таких мест, где нет дороги и на телеге там не проедешь.
Подъезжаем к большой башкирской деревне, в ней-то и живет мулла. В башкирских деревнях нет ограды, улицы покрыты травой — чистые зеленые улицы, их не перекапывают свиньи, как в русских и чувашских деревнях.
Рядом с мечетью домик муллы. Мулла встречает нас на крыльце. Он толстый, важный, в широком бешмете, в расшитой тюбетейке. Приглашает нас в дом. Небольшой дом разделен на две половины. В одной, куда он ввел нас, почти вся комната занята нарами. Нары застелены войлоком, и на них, чуть не до потолка, горы подушек. Другая половина отделена занавеской, и там находятся женщины.
Мулла просит садиться и подкладывает нам подушки. Он что-то говорит по-башкирски женщинам. Из-за занавески высовывается рука и подает в стеклянной четверти кумыс.
Мулла из деревянных чашек угощает нас кумысом. Он довольно хорошо говорит по-русски.
— Ну как, мулла, ваш овес? Убрали? Обмолотили? Сколько вышло зерна? — спрашивает Александр Осипович.
Мулла долго молчит.
— Когда убирать? Некогда было. Я в гости ходил, на свадьбу. Ой, ой, ой, сколько мне этот овес стоил! Мне русский пахал — плати, посеял — плати, заборонил — опять плати. Вот поспел — жать кто будет? Наши бабы не умеют. Опять нанимал, опять деньги плати. Я уж пятнадцать рублей платил, а что возьму — не знаю.
Александр Осипович смеется.
— Что вы, мулла, горюете? Ведь нынче хорошо овес уродился. Вы со своего поля полтораста пудов возьмете. Большой барыш будет. А сейчас-то у вас где овес? На дворе?
Мулла усмехнулся.
— Я вам говорил, что в гости ходил. Когда мне было с овсом возиться. В поле овес…
— В поле? А когда его сжали?
Мулла задумался.
— Недели две будет… В поле овес. Кто его там возьмет?
— Поедемте в поле! — сказал Александр Осипович.
Мулла что-то крикнул на женскую половину. Там затопали босые ноги и хлопнула дверь. Мы вышли на крыльцо. Мулле подвели заседланную лошадь, мы сели в свой тарантас.
Без дороги спустились на изволок и подъехали к полю. Оно было густо заложено крестцами.
— Ого, какой урожай! — сказал Александр Осипович. — Ну, мулла, вы теперь богатый человек! Тут пудов двести будет, а то и больше.
Мулла подъехал к снопам, слез с лошади. Лошадь потянулась мордой к овсу. Мулла ударил ее по морде плеткой.
— Иш, шайтан, овес жрать!
— Ну, вам теперь немного работы! Обмолоти и тащи на базар. Богатый урожай! Ну, давай посмотрим. Сними-ка сноп!
Мулла поднял верхний сноп.
Этого никто не ожидал! Из снопа и из середины крестца, как из мешка, посыпались мыши. Они поспешно попрятались под снопами.
Вот тебе и урожай! Я никогда не видел мышей в таком количестве!
Подошли к другим крестцам. Подымаем сноп, и из него каскадом сыплются мыши. Мыши, мыши вместо овса! Все поле съедено мышами. Одна солома, и больше ничего. Дорого обошлась мулле его прогулка на свадьбу!
Александр Осипович всю дорогу молчал. Подъезжая к дому, он сердито проговорил:
— Вот ленивая свинья! Только бы этим башкирам пить кумыс и валяться на боку. Одни бабы у них работают. А эти свиньи по гостям ездят и кумыс пьют. Теперь вся моя пропаганда пойдет насмарку. Вот, скажут, мулла сеял, а что взял? Только деньги зря истратил.
ТАБУН
В Артемьевку пригнали табун лошадей. Артемьевка — это громадное имение чаеторговцев Губкиных-Кузнецовых. Сами владельцы живут в Париже, а имением управляет мой друг Александр Осипович.
Стерлитамакский барышник накупил в Монголии лошадей, нанял табунщиков-монголов, и с весны все лето табун шел через пустыни и степи до Стерлитамака. В Артемьевке табун будет отдыхать, и отсюда лошадей небольшими группами будут уводить на продажу в город. Лошадей в табуне около двух сотен, гривастые, с длинными, густыми хвостами, в большинстве саврасые, каурые, буланые, небольшого роста, крепкие, неутомимые. Они прошли громадный путь пустынями и степями в зной и холод, днями без воды и пищи, попадали в пыльные бури и, неожиданно, в снежные бураны.
У маток родились жеребята, и несчастные малыши должны были с первых дней своего рождения идти и идти на своих еще не окрепших ножках. Иные не выдерживали и умирали, иные все же дошли.
Я верхом езжу среди табуна и с интересом смотрю на этих монгольских лошадок, уже покоренных человеком, но еще сохранивших много признаков своих диких предков.
По краям табуна сидят на конях табунщики-монголы. Они сплошь одеты в жеребячьи шкуры. И халат, и штаны, и сапоги — все из жеребячьих шкур, только на голове лисий малахай. Лица скуластые, темные, не то от грязи, не то от загара. В руках у них укрюк — это длинная жердь с длинной веревкой на конце. Конец этой веревки, сплетенной из конских волос, в руке табунщика. Вот он поскакал за лошадкой, вот поравнялся с ней. Жердь с веревкой скользнула по ее спине через голову, и веревочная петля у нее на шее. Лошадь скачет, и монгол скачет рядом, но вот монгол начинает задерживать свою лошадь, петля начинает затягиваться, душит лошадь, она взвивается на дыбы, падает. Ей надевают узду, завязывают глаза, заседлывают. Монгол садится на нее, глаза ей открывают, и она мчится бешеным карьером в степь. Монгол хлещет ее плетью, чтобы она не останавливалась и не старалась бы сбросить всадника. Она мчится несколько верст и наконец выдыхается. Монгол поворачивает ее обратно и подъезжает к табуну — лошадь объезжена.
Я смотрю на лошадей и не могу насмотреться. Я рисую их. Их и монголов. Как я рад, что в мое время есть еще на земле лошади, есть на земле монголы в жеребячьих шкурах, есть бескрайние степные просторы. Монгол сидит на лошади, он прирос к ней. Его нельзя представить себе без лошади — это кентавр. Это дикий кентавр в жеребячьей шкуре. С каким наслаждением я рисую его, но то, что я делаю, его нисколько не интересует. Это ему непонятно, это ему чуждо. Я показываю ему его портрет на лошади — он безучастно посмотрел и отвернулся. Для него это просто кусок бумаги с пятном. Это меня восхищает. Передо мной дитя степей, не тронутое даже самым краешком культуры. Дикий кентавр.
Пару этих полудиких лошадок покупает Александр Осипович. Он хочет их попробовать. Их запрягают в тройку пристяжками к рысистому кореннику. Их держат, у них завязаны глаза. На козлах лихой кучер-башкир.
— Пускай.
Повязки с глаз сброшены, повода отпущены. Держись крепче! Мы вцепляемся в ободья тарантасика. Тройка мчится. Пристяжек, кроме кучера, держат еще два верховых башкира. Они скачут рядом. Тройка мчится бешеным аллюром. Дорога ровная — степь. Вот промелькнула одна деревня, другая, третья. Тройка начинает сбавлять ход.
Верховые башкиры уже отстегнули повода от пристяжек и повернули обратно домой. Пристяжки скачут уже не карьером, а ровным галопом. Трах, трах, трах — отбивают темп их некованые копыта.
— Что, Ахмет, уходились? — спрашивает кучера Александр Осипович.
— Зачем уходились! Мало-мало передохнуть хотят. Вот коренник уходился мало-мало, а эта, шайтан, им что?