В следующее мгновение незнакомка резко оттолкнула меня — так, что я крепко ударился спиной о стену.
— Какой ужас! Я, кажется, ошиблась!
— Что вы, что вы… Нисколько… Даже напротив!
— Замолчите! Кто вы такой? Зачем вы здесь? Да зажгите же свет!
В темноте, натыкаясь на кресла, я бросился натягивать брюки.
— Погодите со светом. Я не одет!
Едва успел впрыгнуть в брюки, как вспыхнула люстра. Передо мной стояла красивая брюнетка и сердито смотрела на меня.
— Да отвечайте же, кто вы такой? Где Авенир Николаевич? Слышите, отвечайте!
Путаясь, рассказал, кто я и как попал сюда. Когда же сказал, что Авенир Николаевич стремительно убежал с криком: «Или я, или она!» — брюнетка вскрикнула:
— Вы лжете — этого не могло быть! Он здесь, он ждет меня!
Быстрыми шагами она пошла к двери спальни. Распахнула дверь. Дикий крик:
— Аааа… Вот он! Он висит!
И стала падать. Я бросился к ней, споткнулся о ковер, и мы вместе рухнули на пол.
Падая, я крепко стукнулся головой о массивную ножку круглого стола. Кое-как доволок бесчувственную брюнетку до дивана. С большим трудом уложил ее, а как надо было помочь ей — не знал. В медицине я был очень слаб.
К счастью, вспомнил, что в «Горе от ума» Чацкий приводит в чувство Софью, махая над ней платочком. Да еще он велел Лизе: «Шнуровку отпусти вольней, виски ей уксусом потри, опрыскивай водой». Я старательно стал махать над ней платком, это не помогало, а расстегнуть платье не решился. Что делать? Тогда побежал в кухню и, набрав полный рот воды, окатил ее. Красавица не подавала признаков жизни. Нашел полотенце и стал обтирать ей лицо.
Хлопнула дверь, и в комнату вбежал Авенир Николаевич. В руках у него была большая проволочная крысоловка.
— Алеша! Ты жив? Какое счастье, какое счастье! Жив? Ты не съел?..
Тут он увидал лежащую красавицу. Крысоловка выпала из его рук.
— Что это? Зина? Что с ней? Алеша, она умерла? Она съела?..
— Нет-нет, жива и ничего не ела… Чего-то испугалась в той комнате. Вскрикнула: «Он там! Он висит!» — и упала в обморок. Помоги привести ее в чувство.
— Дорогуша, вот спирт, потри ей виски и дай понюхать.
Мы махали над Зиной платком, терли виски, совали в нос пузырек со спиртом, расстегнули ворот у платья.
Зина очнулась. Глубоко вздохнула и открыла глаза. Минуту смотрела на нас отсутствующим взглядом, потом сознание вернулось к ней. Взглянула на Авенира Николаевича и тихо прошептала:
— Ты жив… жив… Как я испугалась! Но кто же все-таки там висит? Я же видела!..
— А, да я забыл совсем. Там висят с потолка мои старые брюки. В них я запихнул документы по делу купчихи Косоротовой. Это ужасно. Эта мерзкая крыса изгрызла три документа! Три документа из дела купчихи Косоротовой! Или я, или она!
Авенир Николаевич опять заметался по комнате.
— Как я бежал, как мчался! Эти проклятые котлеты… Я так боялся, что ты съешь их. Ведь в них я всыпал по крайней мере столовую ложку мышьяка.
Он замолк и удивленно уставился на меня.
— Алеша, что с тобой? На тебе лица нет!
Я без сил опустился на кресло.
— Авенир, я… их… съел.
Авенир Николаевич пошатнулся, схватился за голову и чуть было не сел на Зину.
— Какой ужас! Надо вызвать «скорую помощь»! Скорей, скорей звоните!
Вскочил и бросился к телефону.
— У, черт! Проклятая тварь перегрызла провод! Посмотрите, обгрызла и обглодала обмотку. Что делать? Надо молока. Алеша, пей молоко, пей.
Но где его взять? Сейчас ночь.
Авенир Николаевич бросился в кухню.
— Вот есть бутылка кефира. Пей скорее!
Я сидел ни живой ни мертвый. Мне уже казалось, что яд грызет внутренности, и я мысленно прощался с белым светом, а так было жаль покидать его.
— Дорогуша, пей кефир, пей!
Я встал и, шатаясь, поплелся в кухню. Вот она, эта тарелка, на которой лежали злосчастные котлеты… вот и перец, и горчица, стакан, из которого я допил кахетинское. А это что за коробочка?
— Авенир, что в этой коробочке?
Авенир Николаевич тупо уставился на нее и долго смотрел, не понимая. Потом с размаха хватил себя по лбу.
— Ах, я олух Царя Небесного! Да ведь это мышьяк! Я только хотел положить его в котлеты… Какая радость, Алеша, друг!
И он стал душить меня в своих объятиях.
Тихая радость широкой волной залила меня. Я жив! Я еще поживу на свете.
В ГОСТЯХ
Пригласил меня погостить мой новый приятель Александр Иванович Макаров. Как-то неожиданно он явился в мою мастерскую на Арбате, отрекомендовался, купил у меня картину «Травля волка», и с тех пор мы стали друзьями.
Он высокого роста, с открытым русским лицом. Усы с подусниками и все ухватки бывшего кавалериста. Только шпор не хватает.
Теперь мне надо ехать к нему в Курскую губернию. Вот я и стал собираться. Купил у разносчика беленькую деревянную шкатулочку, купил несколько листочков латуни, морилку и спиртового лака. Выдавил из латуни борзых собак, обил этой латунью шкатулочку, заморил ее, налачил и понес в магазин Эйнем.
Подхожу к продавщице в кружевной наколке, хорошенькой и бойкой. Вежливо кланяюсь.
— Бон жур, мадемуазель! Простите, что я вас побеспокою, но у меня очень важный момент в жизни. Я еду в гости к прелестной даме и очень прошу вас набрать в эту шкатулочку самых лучших шоколадных конфет.
Продавщица улыбается и быстро, ловко укладывает мою шкатулочку кружевными бумажками, ловко щипчиками кладет конфеты, украшает ломтиками ананаса и бутылочками с ромом, а сверху закрывает кружевной салфеточкой. Потом заворачивает в бумагу и перевязывает шелковой ленточкой с великолепным бантом. «Пожалуйте, мосье».
Эту коробочку я поднесу жене Александра Ивановича — Софье Петровне. Я с ней не знаком и не могу представить себе ее внешность.
Сборы кончены. В чемодан уложено кое-что из костюма, краски, карандаши, альбом и шкатулочка с великолепным бантом.
Еду на Курский вокзал, сажусь в вагон. Застучали колеса. Поскакал Конек-Горбунок. Вот и маленькая станция, на которой мне надо выходить. На платформе меня встречает бородатый кучер в красной шелковой рубахе, в черной плисовой безрукавке. На голове круглая шапочка с павлиньими перьями.
— Вы не к господину ли Макарову изволите ехать?
— К нему, — отвечаю.
Кучер хватает мой чемодан, портфель и ведет меня к коляске, запряженной тройкой рыжих красавцев. Тройку держит конюх. Кучер садится на козлы, я в коляску, а мой чемоданчик кладут на тележку для багажа.
Кони мчатся по ровной дороге, черной, упругой, как резина. Вслед за коляской мчится мой чемоданчик на тележке. Закружились поля, необозримые распаханные поля. Над полями стаями низко летают черные блестящие грачи. Вот он, чернозем-то! Вот она, житница земли Русской. Глазом не охватишь, конем не обскачешь!
Мчится тройка. Трах, трах, трах — отбивают такт пристяжные, сверкают подковы, в такт пляшет шлейка на потном крупе. Плавно покачивается коляска на мягких рессорах. Промелькнет деревушка — кирпичные домики, соломенные крыши.
Вот и усадьба. Подкатываем к дому. На крыльце уже стоит Александр Иванович. Обнимаемся, целуемся. Меня проводят в большую комнату со старинной мебелью красного дерева, с портретами предков на стенах. Садись и пиши интерьер в стиле Жуковского. В комнату вошла борзая собака. И собака, и мебель, и трюмо в стиле ампир — все было так красиво, так шло одно к другому, что я залюбовался и уже хотел наскоро зарисовать, да вспомнил, что я еще не представился хозяйке дома и не поднес ей свою шкатулочку.
Наскоро переодевшись, вхожу в гостиную. Там меня берет под руку Александр Иванович и подводит к двум дамам, сидящим у лампы с каким-то вязанием. Одна дама пожилая, полная, с багровым румянцем, едва помещается в кресле. Другая — стройная, молодая.
— Вот, Софи, позволь представить тебе моего друга, художника Алексея Никаноровича. Прошу любить и жаловать.
Толстуха слегка привстает, подает мне полную руку и просит садиться. Другую даму Александр Иванович называет сестренкой.
— Это моя сестренка Варенька — Варвара Ивановна Верейкина.
Целую дамам ручки и подношу толстухе свой подарок.
Дамы развертывают бумагу и восхищаются моими собачками. Искоса поглядываю на Вареньку. Дамочка — ой-ой-ой! С огоньком! Ее нельзя назвать красавицей, но мимо не пройдешь. Лицо бледное, нервное. Ноздри трепещут, как у горячей лошади, рот большой, выразительный. Глаза серые, глубокие, с темными ресницами. На высокой шейке гордо сидит небольшая головка. К ней так идет и темно-красное платье, и черная кружевная накидка, и красные, как кровь, рубины в ушах. Она изредка испытующе взглядывает на меня, как бы желая понять, стоит ли обращать внимание на этого московского гостя. Вот в какой черноземной глуши водятся такие удивительные жар-птички. Об такую и обжечься не грех!
Кое-как завязывается разговор.
— Я вам сейчас покажу свою работу. Хотите?
Варенька приносит фарфоровые чашки и тарелки, на которых она рисует цветы. Рисует плоховато, но смело и ярко.
Я хвалю, кое-что поправляю, кое-что дополняю. Мы близко сидим друг к другу. От нее пахнет дорогими духами, но только чуть-чуть, в меру. Разговариваем о том о сем. О Москве, о художниках, о театрах. Нашлись общие знакомые.
С Александром Ивановичем разговоры на собачьи темы: о волках, о зайцах. Он эту осень просидел дома с больной ногой. В июле его понесли лошади, он вылетел из экипажа и повредил ногу. Ежедневный массаж, какие-то втирания, и вот теперь он почти здоров, но верхом ездить еще опасается. А хочется, очень!
— Левка! — кричит он в дверь прихожей. — Левка!
Появляется румяный парень, круглолицый, в сером охотничьем чекмене.
— Приведи Зазнобку и Вихря!
Парень исчезает.
— Вот, батенька, поглядите на моих на злодеев. Не собаки, а птицы. И злобны — ужас… Их у меня князь Голицын выпрашивает… да нет, врешь, их я ни за какие тысячи не отдам. Вот сейчас Левка приведет. Сами увидите.