— Не ходи, Лексей Иканорыч, брось! Бык дурной — брухается!
Телку испугала повиснувшая и болтавшаяся на рогах корзина, и она, мотая головой, бросилась в лес.
На просыпанные грибы накинулись овцы, и вмиг от грибов не осталось и следа.
Вот тебе и грибочки! А старикова корзина стоит целешенька!
Дед вышел на полянку и покачал головой:
— Эх, Лексей Иканорыч, говорил я тебе: не смейся над царем… Вон оно какое дело-то вышло: ты и впрямь ни одного гриба из леса не унесешь!
Оба грибника — и старик, и молодой — подошли к стоявшей под елкой корзине.
— Вот это да! Дед! А ведь телка-то твою корзину растрепала! Гляди! Ведь это моя стоит целешенька! Видишь — ручка проволокой замотана.
Старик опешил.
— Тьфу ты… Елки-палки! Ах она окаянная! И корзину в лес затащила… теперь ищи ее… Вот горе-то!
Лехтеич совсем расстроился и приуныл. Еле сдерживая смех, молодой спросил:
— А что ж это, твой грибной царь по старости сослепу перепутал наши корзины? — Но, заметив, что даже шутка не рассеивает удрученного состояния старика, добавил: — Не горюй, старина, брось. Вот пойдем и найдем твою корзину, а грибы пополам разделим.
ИЗВИНИ, РУМЯНКА
Леса, бесконечные леса, перерезанные вырубками, оврагами, лесными дорогами, еловые и смешанные леса, тогда еще обильные всяким зверьем и птицей. Глухие, нехоженые чащи, обиталища медведей и рысей.
У меня смычок очень хороших гончих, и со мной всегда ходит лесник Василий Алексеевич, а иногда и дядя Карп. У него старенькая одностволка и рогулька, с которой он стреляет, когда зверь неподвижен; стрелять в бегущего зверя или в летящую птицу дядя Карп не умеет. Он свистнет — заяц от свиста сядет, и тогда только гремит выстрел.
У дяди Карпа нет собаки, и за зайцами он ходит со мной. А бывает и так: когда хорошая пороша и след печатный, он идет со своим сыном Семкой. Семка идет по следу и тявкает. Он ловко разбирается в следах и гонит не хуже гончей. Заяц из-под Семки идет тихо, не торопясь, прислушивается, присаживается, делает петли, скидки. Глядишь, дядя Карп и подвесил на пояс зайчишку.
Там, в этих тихих еловых лесах, я был наедине с природой, там я впитал в себя красоту задумчивых елей, болтовню бегущих по оврагу ручьев, тишину и запах туманного осеннего леса. А как я любил слушать гневный шум качающихся от ветра елей, когда идешь, бывало, без дороги, прямиком через овраги и чащи с ружьем за спиной.
Все темней тучи, все чаще дуют ветры, облетают последние листья. Замерзли лужи на дороге, замерз большой пруд под старыми ивами. Зависли тяжелые тучи. Ночью повалил снег. И день, и два, и три кружилась вьюга, выл ветер и качали вершинами старые ели. Снегу выше колена. Все живое попряталось куда-то. Только ветер гуляет по лесу, только поземка метет по полю.
Но вот к вечеру проглянуло солнышко, улыбнулось на прощание и тихо закатилось. Природа облегченно вздохнула. Взошла луна, и светлая ночь окутала природу.
Наступило утро, ясное морозное утро.
На дворе перед окном сидят Румянка и Найда и внимательно смотрят в окно, им видна стена и шкура северного оленя, на которой висит ружье, и стоит мне подойти к этой стене и протянуть руку к ружью, как обе собаки вскочат и, радостно махая хвостами, подымут визг и вой.
Но я пока не подхожу, я жду, что ко мне придет Василий Алексеевич. Вот и он: «Здрасте, Алексей Никанорович. Вы чаю уже покушали? Нет? А идти бы надо — след печатный. Я и Будишку привел».
На скорую руку пью чай. На дворе собачий концерт. Для них уже ясно, что будет охота, и они визгом и воем выражают свою радость.
Лес у нас вот тут, рядом, вплотную подходит к дому. Не отошли мы и с версту, как Румянка отчаянно завопила. К ней подвалила Найда, потом Будишка, и лес загремел собачьими голосами.
Вот досада! Повалил снег. Гон уходил все дальше и дальше. Чуть слышны были голоса собак. Я стоял не шевелясь: смотрел и слушал. Голоса собак запутывались в переплетах заиндевевших веток, в тяжелой кухте на еловых лапах.
Было тихо, как на горных вершинах. Снег валил не переставая и ложился комочками из любовно обнявшихся снежинок на мое лицо, на рукава, на ружье. Все было бело. Перед глазами мелькала сетка падающих снежинок, и в них тонули и звуки, и формы, и цвета.
Что такое? Передо мною вдруг появились четыре черные точки. Всматриваюсь внимательно — и что же? Легкий намек на зайца, и четыре точки: два черных глаза, два черных кончика ушей. Зайца почти не видно. Он замер и смотрит на меня. Я не шелохнусь и тоже смотрю на него. Вспоминаю о ружье, тихо поднимаю стволы и ищу мушку. Что за чудо? Вместо мушки сидит на стволах синичка-пухляк и глядит на меня своими бусинками.
Вот и изволь охотиться в такой компании! Четыре точки исчезли. Синичка порхнула. Над головой я слышу легкое царапанье — это поползень спускается по коре ели, а вот еще синичка, и еще, и еще — целая стайка. Все они летят слева направо. Они не торопятся и тщательно обыскивают каждую веточку, каждую щелку в коре. Я тоже не тороплюсь. Стою тихо и смотрю на них. Вот две синички-гаечки что-то не поделили и сердито закричали друг на дружку. По стволу вверх царапается пищуха и тонко-тонко попискивает.
И вдруг громкий голос Румянки совсем рядом. Вот она. Прыгая по глубокому снегу, возбужденная, она прошла совсем близко от меня и поглядела на меня. Что это был за взгляд! Он ясно говорил: «Эх ты, растяпа! Я выставила зайца на тебя, ворона, а где он?» Взгляд был уничтожающий, и я отвернулся. Мне не было жалко упущенного беляка. Пусть бежит! Но мне было стыдно перед собакой. Какое у нее будет мнение обо мне! Если так ведет себя охотник, то и собаке нет резона стараться по глубокому снегу, из последних сил, гнать этого негодного зайца.
Заяц легкий, лапы у него широкие, ему легко бежать по рыхлому снегу — он не провалится даже около куста! Знай печатает малик. А каково гончей?
Извини, Румянка, я постараюсь исправиться. Извини, пожалуйста!
СТАРЫЙ РУСАК
Тихо. Лес весь в снегу, весь в кружевах, на каждой веточке — бугорок снега, каждая веточка согнулась от тяжести этого бугорка, а внизу — пуховая перинка, на ней ясные отпечатки лапок.
Чьих лапок? Мыши, белки, тетерева набродили по свежей пороше. Заячьих следов мало: заяц боится печатать свой след по пороше. Лучше денек пролежать под елкой. Вышли на кормежку только молодые, неопытные зайцы и то потоптались немного около опушки в сухом бурьяне да скорей, сделав несколько скидок, легли мордочкой на свой след.
В лесу взвизгнула Румянка, еще разок — и замолчала.
Это она разбирается в запутанных заячьих следах и дает знать, что у нее дело налаживается и где-то близко лежит заяц, близко лежит… Вот только надо разобраться в его следах, и…
Но заяц лежит крепко и хотя слышит, как собака бегает по его следам, но с лежки не соскакивает. Поднял уши, весь подобрался, с лапки на лапку переступает, а вскочить и помчаться не решается. Зайцу видна Румянка — вся она там, по кустам кружит. Бежать? Нет, подожду — может, и не найдет. Подожду еще…
Заяц хорошо запутал следы. Он два раза прошел по своему следу, два раза с двойного следа сделал большие прыжки в сторону, в куст. Разберется ли Румянка? Зорко смотрит русак, как она разбирается — все ближе, все ближе… очень близко… Большой прыжок! Серенький комочек покатил между кустами. Румянка отчаянно залилась визгливым лаем, на ее голос тоже с визгом мчится Найда. Обе собаки, азартно заливаясь, сделали большой круг и закружились, запутались в Ереминских вырубках. В тихом воздухе ясно слышны их растерянные вопли. Потом Найда повернула обратно и замолкла на Коняйковом поле, а Румянка вышла на большую дорогу и, изредка подавая голос, старается разобраться в следах на затоптанной, занавоженной дороге.
Трудно учуять слабый, почти неуловимый запах от легких лапок русака на свежем снегу, а уж на дороге… А тут еще прошел какой-то мужик в вонючих валенках. Он шел из большого молочного хозяйства, где заходил на скотный двор, и при входе туда наступил на пропитанный карболкой половичок, и теперь его валенки оставляли зловонный след.
Румянка, высоко подымая голову, чтобы меньше нюхать карболку, бежала по дороге, поворачивая морду то направо, то налево, и зорко приглядывалась, куда метнулся с дороги русак.
Но русак был опытный, старый заяц и прекрасно знал, что занавоженная дорога — самый лучший козырь в этой игре с гончей собакой, но он знал и то, что пачкать лапки навозом тоже нельзя, и старался бежать по скользкому следу от санного полоза. Скользкому и сравнительно чистому.
Он пробежал по дороге версты две или три и только тогда, когда рядом стали попадаться кустики, сделал большой прыжок через куст можжухи и замелькал между редкими елочками. Скоро он добрался до прясла и заковылял рядом с ним к овинам и сараям села Хомякова. Возле одного сарая наткнулся на старуху. Она на спине тащила большую корзину сена. Русак не боялся женщин и только чуть посторонился с ее дороги и тут же сел, внимательно посмотрел на старуху и не торопясь запрыгал дальше. Он был уверен, что собака давно потеряла его след, и уже собрался, сделав две-три скидки, тут же, в этих овинах и сараях, лечь и пролежать до вечерней зари. Он хотел уже… но в этот момент услышал далеко, в стороне дороги, заливистый гон Румянки.
Она нашла его скидку.
Не помогла и занавоженная дорога, не помог и куст, в который прыгнул с дороги русак, не помогли русачьи уловки.
Пробежав вдоль сараев и овинов, русак вышел на торную дорогу. По дороге двигался обоз с дровами. Визжал морозный снег под полозьями, скрипели дровни, фыркали лошади, мужики кучей шли у заднего воза и громко разговаривали.
Зайцу пахнуло в нос дегтем, лошадиным потом и сладким запахом осиновых дров.
Мужики увидели зайца, захлопали рукавицами, закричали: «Тю, тю!» — и громко засвистали. Откуда-то из-под ног лошадей вывернулась лохматая собачонка и бросилась за русаком. Он покосился на собачонку