и немного прибавил хода.
Заяц не боялся дворняжек.
В поле дул ветерок, и по снегу перебегали струйки морозной пыли, заметая след.
Когда заяц добрался до старого елового леса, ветерок разгулялся уже не на шутку. Он раскачивал вершины елей, и с их мохнатых лап падали комья снега. В воздухе они рассыпались в пыль и белым облачком опускались на землю. Ветерок заботливо заметал все следы. Так же старательно он замел в поле и след нашего русака. Никакая гончая не найдет. Судьба сжалилась над русаком, и теперь он может спокойно лечь вон в том овраге под вывороченным корнем.
Но русак осторожен. Перед тем как лечь, он, конечно, сделает два-три раза скидку и ляжет головой на свой след. Ляжет и заснет с открытыми глазами, чутко прислушиваясь к звукам леса.
Пожелаем ему покойного сна и тишины в глухом, заснеженном лесу.
БУРЫЙ ПЕНЬ
Заря гасла. Понемногу сгущались тени. Мы шли домой усталые и голодные. Впереди шел наш приятель — лесник Василий Алексеевич, за ним я и сзади Вася. Я вел на поводке Румянку и Найду. Собаки тоже устали и еле тащились. Мы шли по лесной проезжей дороге, заросшей травой, кое-где перегороженной упавшими деревьями. С одной стороны у нас был старый еловый лес, с другой — вырубка, густо заросшая малиной и иван-чаем, на ней темнели громадные замшелые пни. Был тот вечерний час, когда все в природе затихает: ни шелеста, ни шороха. Мы молча шли, неслышно шагая по густой траве. Лесник вдруг остановился. «Гляди, Алексей Никанорович! — тихо прошептал он и указал на большой бурый пень, смутно темнеющий впереди. — Гляди, он вроде шевелится… Гляди, гляди!»
Через дорогу от бурого пня перебежал медвежонок, за ним другой. Громадный пень поднялся на задние лапы и, высоко задрав голову, стал озираться. Мы замерли, не сводя глаз с большой бурой медведицы. Если ей втемяшится в башку, что мы унесем ее медвежат, она, пожалуй, не очень-то вежливо прогонит нас из своих владений. Спорить с ней и вступать в драку для нас не имеет смысла. Чем мы можем пугнуть ее? У нас ружья заряжены дробью, наши собаки могут напугать только зайца, а медведица, у которой маленькие медвежата, далеко не безобидная зверушка. Да и если бы у нас были пули и другие ружья, мы не имеем нравственного права убивать ни в чем не повинного зверя, да еще с маленькими детками.
Медведица, оглядевшись, увидела нас. Она глухо рявкнула. Оба медвежонка со всех ног бросились к ней и замерли у нее под брюхом.
Мы стали быстро пятиться, зорко следя за грозной мамой. Вдруг медведица зарычала и сделала три прыжка в нашу сторону. Мы повернулись и помчались что было духа. Собаки, почуяв зверя, рвались к нему. Найда вывернулась из ошейника и исчезла. Румянка взвыла и стала рваться изо всех сил, мешая мне бежать. Пришлось ее спустить. Я снял с нее ошейник, и вскоре мы услышали злобный брех наших собак. Бурой мамаше наскучил этот концерт, и она, свирепо рявкнув, бросилась на собак. Это было очень страшно. Испуганные псы помчались в нашу сторону. К нам приближался шум погони. Этого еще не хватало, чтобы собаки наманили на нас озлобленного зверя. Из кустов выскочили наши собаки и бросились к нам под ноги, а за ними выбежала медведица. Мы, как зайцы, бросились в разные стороны, в страхе ожидая нападения. Неожиданно медведица остановилась, круто повернулась и неуклюжим галопом побежала обратно. Я думаю, что она услыхала плач своих медвежат и помчалась на выручку.
Мы широким кругом обошли потревоженное семейство, вышли на Алферьевские вырубки и прямиком, без дороги, пошли к дому, радуясь благополучному концу нашего знакомства.
МАЛЫШИ
Глубокий лесной овраг. По его склонам карабкаются ели, осины, березки. Вот старая, широко раскинувшая свои ветви ель. Своими толстыми, узловатыми корнями она оплела склон оврага и хмуро смотрится в большой тихий бочаг. Возле нее маленькая полянка, а на ней табунок молоденьких елочек. Под елью темно. Она опустила лапы чуть не до самой земли и закрыла свои корни и ствол. Полянка и елочки на полном свету, а всего ярче и светлей белый ствол березы.
Я сижу, кое-как устроившись, на склоне оврага и пишу этюд. Сидеть на трехногом стульчике на косогоре очень неудобно, но эта старая ель, эта полянка, эти большие серые камни на дне оврага, зеркальный бочаг, в котором перевернулась старая ель — все это так красиво, так поэтично, что я сижу и с удовольствием пишу этюд.
Небо закрыто облаками, но иногда сквозь них прорвется солнечный луч и осветит или мохнатую еловую лапу, или ослепительно белый ствол березы, или уголок полянки.
Я рисую корявые, узловатые корни. Они, как щупальца спрута, впились в землю. Серо-фиолетовый ствол ели в глубокой тени. Только одна лапа вырвалась на свет, зажглась и еще более сгустила тень под корнями. Пишу и сам себе повторяю: «Не темни, светлей, светлей!» Беру на этюде самое светлое место — ствол березы и от него, как от точки, начинаю осторожно переходить к более темным местам. Стараюсь писать охрами, избегать химических красок.
В самом разгаре работы я взглянул на глубокую тень под старой елью. Что такое? Вынырнув из темноты, на меня глядела удивленная мордочка. За ней показалась другая, третья, четвертая. Сижу, не шевелюсь и с интересом смотрю, что будет дальше. Самый смелый лисенок выбежал на полянку, за ним другой. Началась игра. Лисята гонялись друг за дружкой, иногда все четверо сбивались в одну кучу, с притворной злобой набрасывались друг на друга и опять мчались что есть духу. Иногда кто-нибудь прятался за кустами и, неожиданно вскочив, валил с ног зазевавшегося братишку или сестренку, а тут и самого неожиданно валили на спинку. Игра была в полном разгаре. Я сидел тихо, не шевелясь. Меня они не замечали.
Вдруг что-то светлое, рыжеватое мелькнуло над полянкой. На меня сверкнули два желтых глаза, взмах крыльев — и хищник взмыл вверх. Лисята бросились к норе и исчезли.
Вот неосторожная, непослушная детвора! Ведь говорила же вам мама, чтобы вы без нее не вылезали из норы. Так нет же, вылезли! Не будь меня, ястреб наверняка унес бы одного из вас. Он испугался меня и взмыл. Ваше счастье. Запомните этот урок! Берегитесь когтей и зубов.
Мой этюд был почти готов, да и, признаться, я порядком устал. Сижу отдыхаю.
Лисята уже забыли свой страх, и я вижу, что их мордочки уже высовываются из норы. Я встал — мордочки попрятались. Обошел тихонько вокруг старой ели и осторожно присел возле норы, вернее, над самой норой. Сижу тихо и жду, когда малыши снова выскочат на полянку. Я уверен, что они скоро забудут урок, а голос жизни настойчиво зовет их в лес, на солнце, бегать, играть, пробовать свои юные силы.
Прошло минут пять, и вот из норы показались две бурые головки. А вот и все четыре лисенка уже играют на полянке в салочки.
Я тихонько хлопнул в ладоши. Малыши опрометью кинулись к норе. Я схватил одного — он, конечно, запустил все свои острые зубки в мою руку и стал отбиваться лапками. Я завернул его в куртку и завязал, случайно оказавшимся у меня в кармане поводком. До дома было недалеко.
Дома напоил его парным молоком и сделал с него несколько рисунков.
Держать его у себя я не хотел и опять, завернув, отнес под большую елку в тихий овраг, в родную нору.
ВСТРЕЧА НОВОГО ГОДА
В Марьиной пустоши необыкновенное волнение. Все пять собак с лаем бросились к воротам. Ворота отворились, и на двор въехали сани, запряженные парочкой рыжих лошадок. На козлах сидел дядя Григорий, в санях художник Вася Бобырев и незнакомый молодой человек, красивый, чернобровый, с маленькими усиками. Гости вылезли из саней и стояли, отпихивая собак, старавшихся лизнуть их в лицо.
— Простите, что я приехал к вам без приглашения. Вася наговорил мне с три короба чудес о вашей даче. Право, мне очень неудобно…
— Бросьте извиняться. Мы гостям рады. Но живем мы просто, по-деревенски — щи да каша.
— Алеша! Это мой друг Витя Зубов — художник-график. Он нам на Новый год такой фейерверк запустит — закачаешься. — Вася говорил, как волжанин, на «о» и с мордовским акцентом.
— Идемте, идемте — самовар на столе, — пригласила моя жена, и все пошли в дом.
За чаем разговорились о встрече Нового года. Оказалось, что Марьина пустошь не забыла о Новом годе, и уже изжарен громадный доморощенный гусь, и в чулане стоит целая батарея настоек, наливок во главе с бутылкой шампанского, а какой слоеный пирог с мясом и яйцами, а какой винегрет с маслинами, каперсами, холодной телятиной, а грибочки, огурчики, а… Всего не упомнишь! Да, это будет настоящий праздник! Но вы забыли о самом главном, о гвозде праздника, о ракете. Но Витя не забыл, он уже клеит бумажную трубку для ракеты. Трубка склеена великолепно, по всем правилам. Она набита порохом и всем, что полагается, но упущен сущий пустяк — забыли просунуть в ракету бикфордов шнур. Только и всего. Получилась ракета, которую нельзя запустить. Вот тебе и гвоздь новогодних торжеств. Не беда, Витя взял гвоздь, большой гвоздь, и стал ковырять им дно ракеты. Он проткнул бумажное дно и гвоздем стал расковыривать порох… Но порох не древесные опилки, и ковырять его железным гвоздем я вам не советую.
Какой это был ужас — ракета вспыхнула в руках Вити, куст огня и дыма, всех опалив, метнулся огненным столбом под потолок и там, разорвавшись, осыпал комнату огненным дождем. Лампа погасла, дети подняли страшный рев, собаки завыли, женщины завизжали, и полная тьма. Лампу! Лампу! Когда из другой комнаты была принесена лампа, тогда «считать мы стали раны». По плану эта ракета должна была разорваться высоко в небе и осыпать ночное небо фонтаном разноцветных огней. Она должна была разорваться в тот важный момент, когда будут подняты бокалы с шампанским и часы пробьют полночь и воздух огласится общим ревом: «С Новым годом!!! С новым счастьем!!!»
И вся эта восхитительная программа лопнула как мыльный пузырь. Лопнула только из-за того, что Витя был пиротехник-любитель, да, да, только любитель. Любитель-цветовод — прекрасно, актер-любитель — тоже ничего, даже скрипач-любитель и то сойдет, но любитель-пиротехник — нет, гран мерси, тут надо держаться подальше. Вы сами видите, как это кончается. У Вити ожог всего лица, опалены брови и усы, стекла очков покрыты нагаром, и если бы не очки, Витя лишился бы глаз. Все мы, смотревшие с любопытством на его работу, тоже получили ожоги, а Вася стал пестрым с правой стороны от въевшихся в кожу порошинок. И вот теперь Витя сидит один в полутемной комнате с окном, завешенным шторой, сидит и думает, сидит и думает. Он конфузится своего обезображенного лица и не показывается на яркий свет. Чтобы унять жар, лицо посыпано картофельной мукой.