Немного пройдя, на осине беличье гайно. Обошел я круг — выхода нет. Значит, съела белку и лежит в гайне. Прицелился я, выстрелил, а Фома Кузьмич за моей спиной был. Как вскрикнет он дурным голосом. Я обернулся, а он на снегу лежит, рукой глаза закрывает. Испугался я — страсть! Кое-как куницу подобрал, а хороший кот, черный, пушистый, и опять к Фоме Кузьмичу. Поднял я его, вижу — глаз в крови и сам он еле на ногах стоит. Кое-как довел до большой дороги, а тут, на счастье, от Троицы наши мужики едут порожним. Ну, сели мы с ним и доехали до дома, а там я лошадь запряг и в город его повез, в больницу. Два дня в больнице полежал — помер. Дробина-то, слышь, от мерзлого сучка рикошетом отскочила и прямо ему в глаз угодила. Такой уж был мужик незадачливый.
Дядя Карп покрутил головой и прибавил:
— А хороший был человек, душевный. Последнюю копейку отдаст.
Однако время-то позднее! Прощевай, Лексей Иканорыч. Спасибо за угощенье.
Мой гость встал, неторопливо оделся. Я вышел с ним на крыльцо. Луна старалась изо всех сил, и было светло и сказочно, и опять дядя Карп стал превращаться в Деда Мороза, и чем дальше уходил, тем все больше и больше походил на елочного Деда. Вот он дошел до леса и уже наполовину скрылся за убранной снегом елкой, и вот уже только слышны шаги по морозному скрипучему снегу. Прощай, Дед Мороз! Не забывай соседа, приходи!
О ВОЛКАХ
Входит дядя Карп. Лицо загадочное, что-то знает, а молчит. С бороды сосульки снимает.
— Ну, дядя Карп, говори, что у тебя там? А?
— Запрягай, Лексей Иканорыч, Чалка, поедем.
— Куда, дядя Карп? Зачем?
— В Напольской у Федьки Кабана корова сдохла. Ты дай ему на бутылку, а корову мы отвезем в Сысы на поляну. Понял?
— Как не понять, — говорю. — А где прошел?
— След печатный, в Савищах овраг перешел.
— Ладно, едем.
Разрубили у Федьки Кабана корову на две части, насилу-навалили на сани, отвезли в Сысы. С трудом свалили, стараясь с саней на снег не слезать, чтобы не было человеческих следов у привады.
Кругом поляны стоят старые ели, задумались, на своих деток любуются, а молоденькие елочки по поляне разбежались, на солнышке греются. Свалили корову и едем тихо, молчим. Волк наверняка недалеко лежит, где-нибудь в чащобе, и уже запах от нашей коровы чует.
Сидим в санях и шепотом разговариваем, мечтаем, как волка обложим, как его картечью на ходу ухлопаем.
Насилу дождались другого дня. Бежим на лыжах в Сысы. Ш-ш-ш… Вот он, след-то. Через овраг перешел и к приваде идет.
— Смотри, Карп, а где же задняя часть?
Подошли ближе и видим — идет волчий след от привады к оврагу и с двух сторон у следа снег прочерчен. Видно, он нес в зубах крестец коровы, а ее задние ноги чертили по снегу. Ну и силища! Мы этот крестец с задними ногами насилу вдвоем на сани навалили, а он один несет его в зубах, как зайца.
Перешел волк овраг и на другой стороне в крупном лесу лег. И сейчас, видно, лежит там, и около него мясо. Все это нам ясно, потому что над волком на вершинах елей сидят вороны и ждут, когда и им будет возможно полакомиться говядинкой. Волк тут. Скорей домой за флажками и… Что-то нам судьба готовит? А судьба нам готовила сюрприз. Бегу я с флажками, окидываю оклад и набежал на волчий след.
Учуял нас, негодяй, и ушел.
Стаял снег на нашей поляне. Только в лесу еще под елками белеет. Только что зазеленела молодая травка. Выпустили овец — пусть погуляют, и сижу рисую для «Светлячка». Вбегает Андрияшка.
— Алексей Никанорович! Какие-то две собаки за овцами гоняются.
Выбежали, смотрю — два волка. Бросился за ружьем. Бежим что есть духу по следу. Ни волков, ни овец. Только от овец ясный след по сырой земле и кое-где снег глубоко копытцами проткнут. Вот лежит овца, брюхо разорвано и половина ягненка в брюхе. Скорее дальше. Вот две овцы с распоротыми животами, и в них тоже ягнята. Еще и еще. Восемь овец нашли зарезанных. Скорей, спасти бы остальных. Бежим, задыхаемся, глядим, под елкой наши овцы стоят, трясутся. В кучку сбились. У одной на шее рана, но она жива, только очень испугана. Эта овечка два дня тряслась, думали, что издохнет. Нет, ожила и долго еще прожила, и ягняток от нее много было.
Овечек своих мы загнали домой. Вот какие собачки за овцами гонялись.
ДЯДЯ ГРИГОРИЙ
— Запрягать, что ли? — кричит Григорий, выбегая без шапки из трактира.
— Запрягай, — отвечаю я с извозчика.
Григорий — мой постоянный ямщик, он из Троице-Сергиевой лавры, возит меня за двадцать верст в Марьину пустошь или, как называет народ, на Дикареву дачу. Это мой маленький хуторок в лесу.
Сейчас Григорий запряжет парочку рыжих лошадок в большие сани, я устроюсь, полулежа, на сене, закутаюсь в шубу — и пошел!
Сергей Иванович Шувалов, немного картавя, будет говорить:
— С Богом, с Богом, скатертью дорога! — и будет бестолково суетиться около саней. — Алексей Никанорович, вот я вам дам осьмушку нюхательного табака. Всякие люди бывают. Дорога дальняя. Вы ему в глаза табаком, табаком.
Шувалов — мой придворный поставщик. Его лавочка на Переяславской улице, там продаются хомуты, конфеты, сахар, деготь, баранки, колесную мазь. Я забираю у него овес, чай, сахар и прочие деликатесы. В его дворе я оставляю лошадь, когда еду ненадолго в Москву.
Григорий, несмотря на свои шесть десятков, легко прыгает на ходу на козлы. Лошадки бегут ровной рысью. Выехали за город в поле. Ветер резкий и мороз крепкий, градусов 25–30. Метет поземка, и в лицо бьет колючим снегом. На Григории старенький полушубок, на плече прореха и синяя рубаха видна. Мне за него холодно, а он ничего, знай покрикивает:
— Но, чаво там!
Повизгивают полозья, заливается колокольчик. Вот и Диулина гора. Летом тут дорога «срамная», как говорит Григорий, гать из гнилых бревен, ну а зимой ничего, хорошо. С двух сторон стоят старые высокие ели, седой мороз окутал их стволы и ветви. С унылым криком перелетел с одной ели на другую черный дятел. Я лежу в санях, наслаждаюсь. Не торопясь бегут лошадки. Не скоро меняются зимние пейзажи. Вот маленькая деревушка Сельниково, всего пять дворов. А вот на горе видно Ивашково — это значит полдороги проехали.
Григорий то соскочит, пробежит немного, то опять вскочит на козлы, рукавицами похлопывает, кнутиком помахивает. Проехали Ивашково, Напольскую, проехали сбоку Хомяково и стали спускаться в овраг. Занесло овраг снегом, дороги не видно. А поднимаясь из оврага, завязли. Прыгают лошади в глубоком снегу. Попрыгали, попрыгали и легли. Мы на них сани надвигаем, сами по пояс в снегу. Нет, глубок снег, лошади ногами до земли достать не могут. Побежал Григорий в Хомяково. Я сижу жду. А уж вечереет.
Вот и Григорий, с ним Василий-кузнец. Оба с лопатами. Отгребли с дороги, вывели на дорогу лошадей. «Спасибо, дядя Василий». Теперь уж близко. Приехали. Прыгают на меня собаки: и Поражай, и Ту-Ту, и Румянка, и Найда.
— Раздевайся, дядя Григорий, давай чай пить!
Чай для Григория основная пища. Чай да баранки — ему ничего больше не надо. На столе самовар поет веселую песенку, на чистой скатерти молочник со сливками, гора бубликов свежих, колбаса, сыр.
В комнате тепло. Сидит дядя Григорий в синей чистой рубахе, пьет чай вприкуску, бублики в чае мочит и явно наслаждается и теплом, и отдыхом, и чаем.
Лошадей он выпряг, поставил в сарай к корму. Он у меня переночует.
Пьем чай, разговариваем.
— Расскажи, дядя Григорий, как ты купца в Калязин возил.
— Что рассказывать-то? Меня дохтур тогда ругал, ругал… За что ругал? С ума, говорит, ты сошел, что ли, старый дурак, с переломанной ногой в Калязин едешь, а потом два дня дома лежишь. Бить, говорит, тебя надо. Ведь ты, говорит, ногу потерять можешь. Такой дохтур сурьезный, дай Бог ему здоровья. Вылечил меня, ничего, нога в целости.
— Как дело-то было, расскажи.
— Повез я, значит, купца в Калязин. Купец сердитый такой, собой видный, как боров толстый, на меня кричит: «Гони, старый черт! Что ты, кислое молоко везешь, что ли?» Ну я подстегиваю коренного. Да, знать, больно стегнул, он и ударил задом, да мне по ноге. Плохо дело — нога-то перебита, а ехать еще далеко. Верст десять отъехали, не больше. Купец и слушать не хочет. «Вези, коли взялся. У меня, — говорит, — дело безотлагательное».
Приложил я к ноге кнутовище, с пристяжной вожжу снял да вожжой-то и замотал, крепко замотал. Отвез купца в Калязин. Ничего, купец доволен. «На, — говорит, — тебе четвертак на водку».
Вернулся я, значит, домой, лег на лавку, лежу. День лежу, два лежу. Терпенья не стало — нога болит. Говорю бабе, чтобы отвезла меня в больницу. Вот тут дохтур и начал меня ругать. Сурьезный дохтур, дай Бог ему здоровья! Вылечил. А ругал сильно.
ЛАВОЧНИК
Я приехал из Москвы в Троице-Сергиевую лавру и теперь еду по Переяславской улице в лавочку Сергея Ивановича Шувалова. В Москве я был у Сытина в «Светлячке», побывал у знакомых, у друзей, набрал много работы и теперь еду к себе на Дикареву дачу, где буду в тиши и уединении рисовать всяких зверюшек.
Лавочка Сергея Ивановича — это справочное бюро, это станция на пути в Дикареву дачу, это пункт снабжения продуктами питания и фуражом. Сергей Иванович в долгополом кафтане неопределенного цвета, выгоревшем и засаленном на груди и рукавах. Сергей Иванович никогда не улыбается, никогда не меняет выражения своего лица. Он всегда серьезен, всегда занят делом. Шутить с ним не надо — на шутку он или обидится, или рассердится. Не каждый понимает шутку. Разговаривать с Сергеем Ивановичем лучше всего на религиозные темы. Он состоит в Союзе Михаила Архангела. В большие праздники он надевает торжественный кафтан с золотым позументом и несет хоругвь. Это торжество наполняет его гордостью до предела, и на всех остальных людишек он смотрит с высоты своего величия. Союз Михаила Архангела был самой черносотенной организацией — это была банда, устраивавшая еврейские погромы, избивавшая студенческие демонстрации. Я не думаю, что Сергей Иванович сам участвовал в погромах, но он им, конечно, сочувствовал. В его скучной, однообразной жизни была одна яркая страничка, и он любил о ней рассказывать. Готовилось открытие мощей Серафима Саровского. Союз Михаила Архангела послал туда за счет Союза нескольких наиболее «почтенных» членов, и в их числе и Сергея Ивановича. Торжество открытия, все эти п