ПРИЕЗД ГОСТЕЙ
Мы втроем сидели в мастерской и уныло смотрели в окно. По двору изредка проходили, опустив хвосты, печальные куры, моросил мелкий дождик, и все живое попряталось под крыши, только утки да гуси не обращали внимания на дождь. Им что? Не даром говорят: как с гуся вода…
Я сидел и рисовал для «Светлячка», а Толя и Фомич бездельничали и тосковали. Ну и погодка… Какого черта заманишь в такую погоду? Да, брат Толя, не приедет твоя Надежда Николаевна. Тут только лягушкам раздолье. К нам под окно подошли гуси. Впереди гусак китайской породы, за ним подростки гусенята, нескладные, большелапые. Они держались тесной кучкой и шли, переваливаясь с ноги на ногу. Шествие завершали две гусыни, заботливо охраняя малышей. Иногда пролетали ласточки — низко-низко над самой землей. Вдруг забрехал Мирон и помчался к воротам. В открытых воротах появилась дуга и две лошадиные морды. Это было так неожиданно, что мы не сразу бросились к дверям. На козлах сидел дядя Григорий, а в тарантасе две фигуры. Фигуры были закутаны непромокаемыми плащами, и мы смотрели на них, не узнавая.
— Вася! Надежда Николаевна! — наконец завопили мы, узнав приезжих.
— Никакого черта не заманишь в такую погоду!
— Ах, а вы, ангелочки наши, приехали! Вот умники-то!
Анатолий схватил на руки Надежду Николаевну и вынул ее из тарантаса. Вася с трудом сам вылез.
— Ой, братцы, как ноги отсидел, того гляди, шлепнусь.
Из тарантаса, из-под мокрого сена, выволок длинный сверток и, оберегая его от дождя, заковылял на крыльцо.
— Васенька, сокол наш ясный, где это ты Надежду Николаевну обрел? Ты же с ней и знаком-то не был…
Анатолий взял под руку Надежду Николаевну, которая со страхом смотрела на обступивших собак, и повел ее в дом. Громадный борзой кобель на ходу старался лизнуть ее в лицо, гончие, дворняги — все были очень рады гостям и старались как можно наглядней выразить им свою радость.
И вот все мы сидим за самоваром, жадно расспрашивая друг друга. Оказывается, Надежда Николаевна близко приняла к сердцу наше скорбное письмо. Там мы жаловались на безысходную скуку и уверяли, что с каждым часом мы дичаем все больше и больше и уже недалеко то время, когда мы опустимся до уровня культуры каменного века.
Мужчины, лишенные женского общества, кубарем катятся вниз, в яму грубости, дикости, забывают все навыки цивилизации и скоро превращаются в самых обыкновенных людоедов.
Надежда Николаевна испугалась такой перспективы и вот приехала вытаскивать нас из этой ямы. А кто мы такие, я сейчас расскажу. Мы молодые художники и страстные охотники. Эту охотничью страсть Надежда Николаевна презирала и всячески старалась искоренить ее из наших огрубелых сердец.
— И не стыдно вам, — говорила она, — врываться с ружьями и собаками в исконные заячьи угодья и беззащитного зверюшку убивать не из-за нужды, а для потехи. Стыдно, господа! Очень стыдно.
Мы сделали вид, что нам действительно очень стыдно.
МОЖЕТ, ЗА ПОПОМ СХОДИТЬ?
Прогремела революция, наступили трудные времена — в Москве было голодно, приближалась весна 1918 года.
А что, если поехать в Марьину пустошь и посадить там немного картошки? Это идея.
В самую распутицу добираюсь до Марьиной пустоши. Ну и дорожка! Ни пешком, ни в телеге, ни в санях. «Срамная дорога», — как говорил дядя Григорий. Все-таки добрался.
Достал мешок мелкой картошки, договорился со Степаном, чтобы он вспахал и помог посадить, а сам вечером пошел на тягу. Тишина, только в большом овраге чуть слышно бурлит вода да певчий дрозд с высокой ели выкрикивает свои песни.
Гаснут облачка на закате. Темнеют вершины леса. Где-то далеко ухнул выстрел. Напряженно слушаю — не прозвучит ли желанное тройное харканье, не покажется ли на светлом кусочке неба летящая точка. Вот он! Вскидываю ружье… Тьфу ты — это комар. В сырых сапогах ноги зябнут, да и рукам холодно. Неожиданно из-за вершин березняка вырвались, гоняясь друг за другом, два вальдшнепа. С резким свистом они так же быстро исчезли, мой салют из двух стволов проводил их.
Становится совсем темно, и если даже удастся убить птицу, то найти ее будет невозможно. Вальдшнеп так раскрасил свои перышки, что его на бурых опавших листьях в двух шагах не увидишь. Однако мне стало очень холодно. Ноги окоченели, пальцы рук не двигаются. Иду домой и долго не могу согреться. Пью чай. Горячий чай меня не согревает. Во рту какой-то металлический вкус. Аппетита нет. Плохо дело — я заболеваю. Не согрелся и ночью. Утром приехал Степан с плугом и с ним жена Анна. Солнце светит, тепло, хорошо, а меня как в холодную воду окунули.
Через силу сажаю картошку, спотыкаюсь, падаю. Тетка Анна гонит меня домой:
— Иди уж, ложись, без тебя посадим.
Ложусь, натягиваю на себя все, что нашел в доме: одеяла, полушубки, куртки, но согреться не могу, и дрожь меня подбрасывает чуть не на пол-аршина. Так проходит день, два, три.
Картошку посадили без меня, а мне надо бы ехать в Москву, а сил нет. Пришла навестить меня тетка Анна. Увидала — ахнула.
— Лексей Иканорыч, да ты помрешь! Краше в гроб кладут. На, покушай, я тебе лепешку принесла.
Пришел старик пастух Кузьмич. Долго смотрел на меня.
— Нет, не выжить тебе, помрешь. Может, за попом сходить? Все легче помирать, с попом-то.
Пастух положил молча на столик у кровати пару печеных яичек и тихонько вышел. Перекрестился…
Зашел дядя Карп.
— Эх, Лексей Иканорыч, и с чего-то ты помирать задумал? Оно конечно, все под Богом ходим, все помрем, да тебе-то словно бы рано. Пожить бы еще маленько надо. Пострелял бы еще… А видать, помрешь.
Но во мне еще теплились силы жизни. Умирать я не имел никакого желания. Я написал письмо в Москву, жене. Я писал, что все обстоит благополучно, я сажаю картошку, но мне очень хочется лимончика.
Жена сразу поняла, что все далеко не благополучно, и спешно примчалась ко мне. Где-то с большим трудом она достала лимон и догадалась привезти хину.
Лимон, хина и женский уход сразу подняли меня на ноги. Но я был очень слаб, и жене пришлось пожить со мной на лоне природы еще два-три дня.
ДРУЖБА С ЖИВОТНЫМИ
За мою долгую жизнь много животных у меня перебывало. Можно сказать, что я никогда не жил без моих любимых животных. И кто только не был у меня — и домашние животные, и лесные зверьки, и множество птиц, и даже насекомые. Особенно запомнились мне ласковые ручные лисы и ручные белочки, выросшие из маленьких бельчат. Жил у меня милый молоденький зайчонок, который смело подбегал к борзой собаке. Собака старалась отстраниться от него, отворачивалась, поджимала лапы, но зайчонок не боялся. А ночью вскакивал на подоконник и громко барабанил в окно.
Интересен был байбак, живший в сарае и благосклонно принимавший пищу из рук, но который на всю жизнь возненавидел мою жену и бросался кусаться из-за того только, что она шутя потрепала его за шкурку, а он принял это за страшное оскорбление.
Очень любил я сову-неясыть, принесенную мне маленьким трех-четырехдневным пушистым птенчиком и выросшую в великолепную красивую совушку, которая свободно летала по участку, купалась в поставленном для нее тазике, садилась на плечи и выпрашивала лакомства.
Очень ласковая была ворона, которая терлась головкой, как кошка, и провожала меня, когда я уходил на прогулку, перелетая за мной с дерева на дерево.
Невозможно озорной был грач, который утаскивал все, что мог утащить, и прятал в кустах. Однажды утащил у знакомых, приехавших к нам, золотые часы, которые так и не нашли. Он опрокидывал набранные в корзинки ягоды, тотчас убегал и издали наблюдал за произведенным впечатлением.
Интересно было наблюдать за двумя ручными сороками, которые дразнили легшую отдыхать собаку, дергая ее за хвост, и, отлетев, выжидали, когда собака успокоится, и опять повторяли свое озорство.
Была у меня беспородная собачонка Ту-ту, имевшая ничем непобедимую страсть к охоте. Стоило только снять со стены ружье, как Ту-ту исчезала. Ее искали, хотели запереть и, наконец, махнув рукой, выходили на охоту. Через две-три версты появлялась Ту-ту, и отогнать ее было невозможно. Гончие поднимали зайца, заяц катил на охотника, и тут появлялась Ту-ту, мчалась наперерез, и охота была испорчена.
В клетках постоянно жили у меня певчие птицы. Интересно было наблюдать за ними. Был у меня чижик, который ловко ухитрялся поднимать коробочку с кормом, которая была подвешена на ниточке. Он тащил нитку клювом и забирал ее под лапку до тех пор, пока коробочка не становилась на уровне его носика и он мог брать из нее зернышки.
Скворчик ловко открывал спичечные коробочки с мучными червями, просовывая в щелку клювик и раздвигая его. Дубонос легко раскалывал вишневые косточки ровно на две половинки и выбирал ядрышки, а косточку трудно расколоть даже молотком. Серый сорокопут, которого кормили мясом, приспособил для удобства гвоздики, вбитые в жердочку. Он насаживал на гвоздики куски мяса и потом, отрывая их маленькими кусочками, глотал.
Когда я жил в Крыму, у меня на окне стоял кустик сухого растения, на который я сажал богомолов. Они ловко ловили своими лапами-крючьями мух, привлеченных сладким виноградом. Бывали случаи, когда самка богомола, толстая, могучая, своими крючьями захватывала подвернувшегося неосторожно тоненького, слабенького самца и тут же начинала его пожирать — безразлично, с головы или с живота. Это было ужасное зрелище. Уезжая в Москву, я наловил богомолов и посадил их в одну коробку. В Москве я обнаружил только одного богомола, другие были или мертвы, или съедены.
СОБАКА
Мне говорят, чтобы я писал о собаках. Но как писать? Собаки наши близкие друзья, они живут с нами. Они помогают нам, они защищают нас, они жертвуют жизнью для нас, и они перенимают характер и поведение своих хозяев.
Когда писатель, например Чехов или Пришвин, наделяет собаку человеческими мыслями и поступка