Вода струится с бороды,
Сам весь в зеленой тине.
Свирель все слушают в тиши,
И, звукам тем внимая,
Лепечут что-то камыши,
Метелками качая.
На сером камне лежит наяда,
На сером камне в далеком море.
Грохочут волны и клочья пены
Бросают злобно высоко в небо.
По небу тучи чернее ночи,
По морю волны идут, как горы,
На сером камне лежит наяда,
Лежит наяда и смотрит в море.
Что там взлетает на черных волнах?
Челнок взлетает, челнок ныряет.
Пловец отважный, пловец безумный,
Куда ты правишь челнок свой хрупкий
В такую бурю и в ночь такую?
Вон там далеко огонь мелькает,
Огонь мелькает в ее окошке.
Туда стремится пловец отважный.
Он к ней стремится, ему не страшны
Ни ночь, ни буря, ему не страшны пучины моря.
Челнок взлетает, челнок ныряет,
На камне сером уж нет наяды.
Блестящей рыбкой плывет, ныряет,
Челнок отважный она встречает.
Из моря гибко она взметнулась.
Челнок взлетает, челнок ныряет.
Пловец отважный глядит и видит —
Пред ним наяда.
Из моря вышла,
Глядит и тихо говорит…
У костра мы все сидели
В тишине ночной,
Вокруг нас стояли ели
Темною стеной.
Меж стволами их виднелись
Дальние поля,
И оттуда доносился
Крик коростеля.
На костре плясало пламя,
Искры вверх неслись,
Ярко вспыхивали, гасли,
Уносились ввысь.
В ярком пламени кружился
Саламандр рой,
Извивался, наслаждался
Пляской огневой.
Вдруг костра упало пламя,
Дымом все заволокло,
Все тотчас другое стало,
Будто то же, да не то.
Изменился лес дремучий,
Рядом море пенит вал,
Появились скалы, кручи,
Мир другой, опасный стал.
Мы сидим в звериных шкурах,
В лес вперевши взор,
И в руке сжимаем грубый
Каменный топор.
Чутко слушаем мы шорох,
Легкие шаги,
Нам повсюду угрожают
Злобные враги.
Львы, пещерные медведи,
Тигр-махайрод,
Это наши все соседи,
Ненадежный сброд.
Не дреми, охотник чуткий,
Оглянись, взгляни —
В мраке леса засветились
Парные огни.
Это львы четою грозной
За тобой следят,
Их огонь костра пугает —
Он наш друг и брат.
Их во тьме сверкают очи,
Легки их шаги…
Берегись, охотник смелый,
У тебя враги…
Я зашел на конюшню к Пегасу,
Грустный стоит, взор погас и опущены крылья.
Одна кожа да кости остались.
«Что терзает тебя, о Пегас легкокрылый,
Не измена ль кобылы любимой?» —
«Нет, заездили насмерть поэты,
А корма-то плохие, не стихи, а солома гнилая.
Попадется иная поэма — не раскусишь ее до рассвета.
И жуешь ее, зубы ломая.
А какая в ней польза? Ни складу ни ладу,
И в желудке она не сварится.
Отощал я на этих стихах, еле ноги таскаю.
А поэтам скорей на Олимп надо ехать.
Ездоки-то уж больно плохие.
Иной сядет, трясется от страха,
Сам за хвост мой уцепится крепко…
И слетит. И меня же ругает!
Сверхзаумные стали поэты,
Иной пишет такими стихами,
Что не всякий прочесть ухитрится.
И на лире теперь не бряцают,
А транзистор берут богомерзкий.
Каково мне их музыку слушать,
Мне, кто мчал еще старца Гомера,
Кто возил богоравных поэтов,
И Овидия, и Демосфена,
Орфея возил и Мильтона,
Лорда Байрона, Шиллера, Гёте,
Возил русских великих поэтов,
Самого возил Пушкина даже.
А теперь вот изволь на голодное брюхо
На Олимп через силу таскаться…»
На полу лежала шкура,
Шкура белого медведя,
А на ней сидела Мура
И лежал братишка Федя.
И сказала Мура Феде:
«Эту шкуру, очевидно,
Утащили у медведя,
Ему холодно и стыдно.
Он теперь ведь ходит голый,
Это очень неприлично.
И без шкуры в зимний холод
Он озябнет с непривычки».
Ничего не понял Федя
Про медведя и про стужу,
Он сосал свою пустышку
И на шкуре сделал лужу.
Жила-была девочка Анюта,
И были у Анюты такие красивые глазки, что кто ни посмотрит, так и ахнет.
И был у Анюты маленький братик Вася-Василек.
И были у Василька такие синие глазки, что кто ни посмотрит, так и ахнет.
Пошли Анюта и Василек в лес за ягодами.
Собирает Анюта ягодки, а Василек отошел за кустик и потерял Анюту.
Пошел Василек ее искать, да и заблудился…
Вышел из леса и забрел в рожь.
Густая рожь. Испугался Василек и стал плакать.
Куда капнет слезинка — там цветочек расцветает.
Синий цветочек, как Васильковы глазки.
Хватилась Анюта Василька, побежала его искать. Сама плачет — слезки из глаз капают. Где слезка упадет — там
цветочек расцветает, совсем такой, как Анютины глазки.
Выбежала Анюта из леса, видит — во ржи цветочки синие, совсем такие, как Васи-Василька глазки.
Побежала Анюта от цветочка к цветочку и нашла братика
Васю-Василька.
И с тех пор на пригорках цветут анютины глазки, а во ржи цветут васильки.
Жили-были старик со старухой,
Возле темного леса жили на опушке,
Жили в старой осиновой избушке,
Жили ровно тридцать лет и три года,
И никому-то до них не было дела.
Старик рисовал всяких птиц и зверюшек.
Старуха сажала цветочки.
Жили тихо они, покойно,
Да, знать, леший старичка попутал —
Задумал старик неразумное дело:
Захотел показать добрым людям
Своих пташек и всяких зверюшек.
Стал он кликать гамаюн-птицу:
«Ты устрой мне, птица вещая,
Персональную выставку.
Пусть увидят люди добрые
Моих милых птах и зверюшек,
Пусть полюбят их, пожалеют их
И природу-мать охранять начнут».
Взмахнула крылом птица вещая,
И открылась персональная выставка.
Увидали люди выставку, удивилися:
«А ведь жив еще старичок-то наш,
Вон живой, глянь, по выставке бродит».
И вокруг старика загомозился люд:
Сем-ка я напишу про него сказочку,
Сем-ка я с него сделаю фильмочку.
И такое про него нацарапали,
Чего старику и во сне не снилося.
Такой он герой — диво дивное!
Затрепали старика на отделку.
Досталось и бедной старухе —
Здорово досталось на орехи.
То банкет, то юбилей, вечер творческий —
Не дают старухе покоя.
Загордился, заважничал старец,
Свысока стал смотреть на людишек,
Задирать стал нос свой высоко.
Прилетела к старику гамаюн-птица.
«Не гордись, старче, не чванься,—
Говорит ему вещая птица,—
Поди сядь на пенек и подумай.
Мог бы сделать ты в жизни немало,
А ты сделал ли хоть половину?»
Тут она крылами махнула,
Сказала: «Прощай», — и пропала.
Сел старик на пенек,
Начал думать. Думал, думал
И понял свое неразумье,
Повинился старик, прослезился старик
И потопал скорей восвояси.
Он забрался в избушку свою развалюшку
И с тех пор из нее не выходит.
Сидит, носа оттуда не кажет.
А коль гость к нему в дверь постучится,
Хлебом-солью он гостя встречает.
Лишь об одном жалею я,
Что не сумел создать
За жизнь такого полотна,
Чтоб глаз не оторвать.
Чтоб каждый, глядя на него,
Весну бы ощущал,
И слышал говор ручейка,
И аромат вдыхал.
Чтоб каждый, глядя на него,
Душою молодел
И чтобы в сердце у него
Незримый зяблик пел.
Что делать? Не сумел создать,
Без пользы жизнь прошла.
Теперь уже не наверстать,
Такие-то дела.
Быть может, эта вот весна —
Весна последняя моя,
И солнца вешние лучи
В последний раз увижу я.
В последний раз погреюсь я
В приветливых лучах
И говор вешнего ручья
Услышу на лугах.
Тяжелым сном уснул мой сад,
В нем не щебечут звонко птицы,
В нем пчелы больше не жужжат,
Не слышен запах медуницы.
Меж голых веток в нем порой
Лишь белых мух кружится рой.
Под снежным пологом он спит
И видит дивный сон,
Что вешним солнцем он залит,
Что оживает он.
Облака, как горы,
Горы-исполины,
Вечными снегами
Блещут их вершины.
Голубое небо,
Тени голубые,
На снегу алмазов
Огоньки цветные.
Набухают почки
На ветвях сирени,
И звенит синица
Песенкой весенней.
И буйно лезут из земли
Подснежников цветы,
И уж фиалки расцвели,
В бутонах все кусты.