Настасья Ивановна очень довольна, что ее любимцы Стреляй и Кидай показали себя молодцами. Это два богатыря, оба снежно-белые в густой завитой в кольца псовине. Красавцы! Подъехал борзятник Василий.
— Что будем делать, Настасья Ивановна? Вся стая Данилы Ивановича и выжлятники за старухой ударились и со слуха сошли. Видать, не скоро вернутся. Старуха-то всю стаю на себя набрала и отвела от волчат. Таперича навряд травить будем.
— Надо подождать, — говорит Настасья Ивановна, и все мы стоим, ждем, слушаем. В лесу тишина, только где-то в глуши поссорились сойки, а если сойки ссорятся и кричат, значит, все покойно, никаких врагов нет.
— Чего ждать-то будем? Раньше вечера собак не воротишь, — ворчит Федор.
Но мы стоим, ждем. Больше всех этому радуется моя лошадка. Она заснула сладким сном.
— Едем домой! — раздается приказ Настасьи Ивановны.
Вся охота трогается через поля домой в Свиридово к большому дому с колоннами.
Настасья Ивановна и Саша охотой не довольны. Из шести подвытых волков взяли только двух, и вот теперь когда еще удастся вернуть стаю. На беду, еще Стреляй захромал — ушиб, наверно, о дерево ногу.
Но я доволен, я бесконечно доволен. Я видел настоящую охоту, охоту с борзыми на волка. Много ли людей видели эту «бешеную забаву». А я видел, да своими глазами видел.
Я живу в семье Озерова пять или шесть дней. Я немного привык к ним и уже не так конфужусь. Я рассказываю им про Школу живописи, про художников, про свой хуторок Марьина пустошь. Сергей Владимирович обсуждает со мной темы для иллюстраций в журнале. Я делаю эскизы будущих рисунков, и Сергей Владимирович уже хвалит мои наброски и даже удивляется, как это я так скоро понял и выучил борзую и гончую собаку. Удивляться тут нечему — я полюбил их, а этого довольно, чтобы запомнить, и крепко запомнить.
Настасья Ивановна — женщина очень добрая, простая, всегда со мной ласкова, приветлива. Леля — баловень семьи. Все ее желания и капризы исполняются беспрекословно. И все же эта Леля, эта дочка богатого помещика, несмотря на постоянную заботу о ней, на богатую жизнь, была в свои пятнадцать лет несчастным существом, существом одиноким. Она жила как бы на необитаемом острове — ни подруг, ни сверстников — никого, с кем бы она могла поговорить, поделиться своими мыслями. Одна, всегда одна. Она читает запоем все книги, какие ей попадаются на глаза. Книжные шкафы в ее полном распоряжении. Она читает романы, такие романы, какие бы ей еще рано читать. Эти романы ей, еще ребенку, наполняют юную головку странными мыслями, непонятными желаниями. Она читает Пушкина, Лермонтова, Мопассана, Доде, Золя, она насквозь пропитана романами. Герои романов царят в ее голове. Онегин и Печорин, Дубровский и Хаджи-Мурат занимают все ее мысли. Все в ней подготовлено, чтобы встретить героя в жизни. И вот перед ней молодой, кудрявый, не дурной лицом человек. Пусть он не ловок, пусть бедновато одет, пусть он очень застенчив — это не имеет значения, на то есть фантазия, на то есть юная кровь, страстное желание, и перед ней герой, настоящий герой. Рыцарь без страха и упрека. Остается только влюбиться в него. И она влюбляется. Влюбляется в меня, на мое смущение и страх.
Как-то я рисовал с Яшмы, и Леля смотрела на мою работу и изредка взглядывала на меня, и легкая полуулыбка скользила по ее губам.
— Вам нравится? — спросил я.
Она чуть-чуть кивнула.
— Возьмите себе… Пожалуйста.
Леля дает мне карандаш:
— Подпишитесь и напишите что-нибудь… Что-нибудь от души, от сердца!
— Елене Сергеевне на добрую… — начинаю я подпись.
Леля хватает мой карандаш.
— Нет, это не годится. Это глупо и скучно. Напишите только «Леле», и все.
Она поглядела на меня долгим, чарующим взглядом и отвернулась.
Вечерами я сижу в гостиной и при свете большой лампы рисую для журнала по заданию Сергея Владимировича. Часто он сидит рядом, смотрит, как я рисую, и делает дельные указания. Леля всегда сидит рядом со мной и, когда нет тут отца, шепчет мне: «Я вас люблю». И смотрит, смотрит не отрываясь на меня. Я смущаюсь, я не могу рисовать. Я тихо говорю ей: «Леля, перестаньте, Леля, уйдите, не надо так говорить. Вы еще слишком молоды, чтобы говорить такие слова. Вас услышит мама. Уйдите».
Но Леля не уходит. Она серьезно смотрит и тихо, но ясно говорит:
— Я вас люблю, очень люблю. Вы мой, мой!
Что мне делать? Грубо оттолкнуть ее холодными словами? Нет, не могу. Она такая нежная, поэтичная, такая юная, беззащитная.
Я всегда вспоминаю, как я видел ее в первый раз, когда она стояла, прижавшись к колонне. С ней рядом стояла Яшма, и обе они смотрели куда-то вдаль, чего-то ждали. Ждали от жизни счастья, ждали, чтобы мечты сбылись. Бедная Леля, тебе придется узнать, что мечты сбываются очень редко или, вернее, никогда не сбываются… Никогда!
Вечер. В доме тишина. Я сижу в гостиной и рисую. Сергей Владимирович у себя наверху, Настасья Ивановна тоже у себя. На кресле, рядом со мной, где всегда сидит Леля, спит, свернувшись калачиком, Яшма, а Леля ходит взад-вперед по неосвещенному залу. Мне ее не видно, я только слышу шаги. В высокие окна светит луна. Иногда Леля подходит к роялю, берет несколько аккордов и снова ходит, ходит. Она, конечно, о чем-то думает, что-то тревожит ее сумасбродную головку. Где-то вдалеке хлопнула дверь, послышались какие-то голоса. Слышу, Леля бегом помчалась в прихожую. Спящая Яшма сразу вскочила и, скользя по паркету, понеслась вслед за своим другом.
— Федор, Федор! — звенит Лелин голосок. — Как хорошо, что ты пришел. Запряги, голубчик Федор, моего Копчика в маленькие саночки.
— Да куды же ехать-то, барышня, таперя ночь на дворе.
— Ничего, ничего. Запряги, пожалуйста! Можно, мама, я поеду сейчас кататься?
Настасья Ивановна что-то тихо говорит ей.
— Нет, нет, ничего, можно, мама? Я не одна поеду. Со мной поедет Алексей Никанорович. Можно?
Леля командует дома, и все ее желания исполняются. Настасья Ивановна не имеет силы в чем-либо отказать избалованной дочке. Это так. Но ведь она и мной распоряжается как своей собственностью. «Со мной поедет Алексей Никанорович». Как будто Алексей Никанорович обязан поехать. Она даже и не подумала спросить меня, хочу ли я ехать! А может, я не хочу и не поеду. Пусть одна едет! Леля влетает в гостиную. Глаза ее блестят, она улыбается, движения ее быстры, она сияет, она очень красива.
— Алексей Никанорович, мы сейчас поедем кататься. Вы умеете править? Бросайте ваши противные карандаши. Одевайтесь!
И она умчалась. Покорно иду в прихожую. Одеваюсь. Светит луна. Редко какой роман обходится без луны. Не обошелся без нее и мой коротенький роман. Луна ярко светила, снег искрился, полозья повизгивали. Лелин Копчик не торопясь, рысцой бежал по дороге. Я держу вожжи, искоса взглядываю на Лелю и ругаю самого себя за то, что согласился ехать кататься и даже не подумал противиться причудам. Рядом со мной Леля сидит какая-то особенная, возбужденная. Все в ней кипит. Я со страхом поглядываю на нее, ожидая взрыва. Так и вышло.
Леля вдруг бросилась мне на грудь, и наши губы слились в долгом поцелуе.
— Ты мой, мой! — шепчет она и осыпает мое лицо поцелуями.
— Сергей Владимирович! Мне надо ехать домой. Я закончу рисунки и пришлю вам. Мне необходимо надо ехать.
— Ну что ж, надо так надо. Поезжайте. Я вам подарю борзого щеночка. Я уверен, что ему будет хорошо у вас.
Прощаюсь с Сергеем Владимировичем и Настасьей Ивановной. Леля нездорова и из своей комнаты не вышла.
Проезжаем мимо парка, мимо дома с колоннами.
Прижавшись к колонне стоит Леля и с ней Яшма.
Прощай, дом, старый дом с колоннами, в котором на меня взглянула любовь!
ПОЕЗДКА ЗА БЕЛЫМ МЕДВЕДЕМ
Давно-давно это было, в начале девятисотого года.
Директор зоосада говорит мне:
— Хотите поехать в Архангельск за белым медведем?
— Конечно хочу.
Едем с товарищем-художником и со служителем сада. Дорога только что построена, еще совсем не укреплена, и поезд тащится по каким-то гатям, среди затопленных лесов, тащится еле-еле. Глушь и дичь невероятная, говорят, что частенько медведи переходят рельсы и бывали случаи, когда мишка сидел на пути, не хотел давать дорогу и приходилось останавливать паровоз. Он тут хозяин.
Не отрываясь смотрим в окно. Картина дикой, нетронутой природы — бурелом, кочки, мохнатые седые ели. Это тянется на сотни километров. Наконец подъезжаем к берегу Северной Двины. Река широкая, полноводная. Надо пересаживаться на пароходик и переехать на тот берег, где чуть виднеется Архангельск. Архангельские старожилы с удовольствием нюхают воздух. «Трещочкой запахло!» — говорят они. Мы, конечно, этого запаха не замечаем, хотя с наслаждением вдыхаем свежий речной ветерок.
В доме губернатора Энгельгарда нам отводят комнату, кормят и поят. Губернатор — страстный охотник и путешественник, много сделавший в освоении и изучении северного края. Он уезжает на охоту и в свои экспедиции всегда со своим поваром. Повар этот тоже замечательный человек. Он заполнил архангельский краеведческий музей чучелами зверей и птиц, которых он сам препарирует весьма искусно. Наши зоологи Мензбир и Сушкин надавали ему книг: Брема, самого Мензбира и др. В просторной кухне у него четыре попугая насвистывают русские песни: «Близко города Славянска», «Лучинушку» и др. Рядом с домом в саду стоит клетка, и в ней качает головой из стороны в сторону белый мишка. Несколько сов, два филина и белые куропатки сидят в других клетках.
Архангельск в те времена был небольшой городишко, растянувшийся в две улицы вдоль реки. Одна улица была мощеная, а другая утопала в грязи. Если перейти эту грязную улицу, то сейчас же попадаешь в тундру. Моховое болото — почва качается под ногами, идешь как по перине, в каждом следу выступает вода. Кое-где маленькие, по колено, деревца — березки. Пишем с товарищем этюды тундры. Потом покупаем на базаре пироги с палтусом и идем за пределы города, на дикий берег Двины. Написав этюды и изрядно проголодавшись, мы вытащили пироги… и отдали их чайкам. Северные народы любят рыбу с душком, а мы к таким изысканным блюдам не привыкли. Вот и пришлось отдать наши пироги с душком чайкам.